|
|
|
|
4. L Y R I C S ГАРМОНЬ I Одинокая бродит гармонь, не играя, оно и не надо. Только пуговки белые тронь, и такая нахлынет надсада, и такой откупорят засов эти кнопочки чёрных басов. Захрипят, задыхаясь, меха не частушкой, так фугою Баха, уверяя, что жизнь не плоха, хоть на сгибах исполнена страха, что на сгибе ли, между ли них исполнитель приникший проник. Что с того, что блестят вперелив перламутром узорные планки, если света отлив и прилив суть константа какого-то Планка, древний бор, коренаст и космат, лишь набор комбинаций констант. II Одинокая бродит гармонь не играя существенной роли. Из-за мёртвых красавиц Горгон задыхается сердце от боли, камнем падая вниз с высоты, каменея от их красоты. Обмерев от любви на лету, ни сказать, ни сыграть не сумею, почему и зачем красоту окружают свирепые змеи, почему и зачем от руки убивают её дураки. Как ни шло бы развитие тем, неизбежна кровавая кода. Может быть, притягательна тем, что, носитель летального кода, смертоносна в себе красота, и любовь при ней вроде креста. III Одинокая бродит гармонь, не играя в опасные игры. За гармонию – жгучий огонь, злые угли и ржавые иглы, жала змей, сталь и холод клинка, столь цена за неё велика. И хотя за учёной спиной Шредингер уравнение прячет, над гармонией странной, иной, преклоняя колена, он плачет, за расчётом гибридных орбит над убитой Горгоной скорбит. А предатель, убийца и вор, наблюдатель Персей наблюдает, как взлетит великан Хрисаор, кровь гармонии в небо ударит, и из горла Горгоны сейчас вознесётся крылатый Пегас. IV А гармонь всё молчит вперебор, всё бредёт, а куда – и не знает. Над моделью ато́мною Бор, по красе, как мальчишка, рыдает, не скрывая ни старческих слёз, ни того, что всё это всерьёз. 06.07.2010, Верхнее Ступино * * * Я жив ещё, и ты ещё жива, но всё, что было, умерло без нас. Рубец остался, твёрдый, как желвак, а зря просить, так скажут, Бог подаст. Я мёртв уже, а ты уже мертва? Бог не подаст, как не подаст никто. Я помню лишь улыбку и пальто, а прочее слова, слова, слова. Я говорю, а ты в ответ молчишь. Проходит век, а может даже два. Ты говоришь, а я не слышу слов. Я помню лишь… Но это только лишь слова, слова, слова, слова, слова, а прочее любовь, любовь, любовь. 07.07.2010, Верхнее Ступино * * *
что осталось – тоже медленно тонет. Но, хоть годы в основном те, что с тыла, до сих пор вот не остыло и стонет, тронешь – и ноет. Иногда я во сне тебя касаюсь – не руками, конечно, только снами. Только снами. А когда-то казалось, никогда не бывать такому с нами – с тобой и мною. Редко я теперь бываю на Рижской: нет нужды, да и здоровья вот тоже. Но случайно окажусь – имя Рыжей, как бывало, жаром бродит под кожей, ломким, гриппозным. Сверхчувствительным делается нёбо, прикоснёшься языком – зыбь по телу лисьей лаской, субфибрильным ознобом, снова хочется, как прежде хотелось. Поздно. Напрасно. 14.07.2010, Верхнее Ступино * * * Где бабочка раскрылась на окне, образовалась маленькая книга, верней, альбом узоров на огне, молчащих, но цветами ярче крика. Где распахнулся бабочки альбом, из памяти моей твои ладони раскрылись, чтобы мне уткнуться лбом и всем лицом, чтоб ты осталась в доме. Но две твои ладони, потеплев, сложились вместе медленно и кротко, и на оконном дрогнувшем стекле образовалась маленькая лодка. И лодка от окна, как от огня, отчалила и скрылась в голубое с цветным альбомом, бабочкой, тобою, на берегу окна забыв меня. 14.07.2010, Верхнее Ступино ИЗ ЧЕРНОВИКОВ ТОСЁ любованье на девиц мастера Утамаро поражает удивить кистью тонкой как перо мы смотрел из всех внутри как рисует Хокусай что от зависти умри или локти покусай я читали каково хайку на какэмоно слёзы мокрым рукавом утирали кимоно благородный господин полон чувств как водоём мы пришли вполне один а ушёл весьма вдвоём полны благородных чувств много боле чем на треть я пошли после искусств на природу посмотреть распускаются на миг дивной сакуры цветы но из вечности на них смотрит Фудзи с высоты осмотрев венец искусств я решили в знак Пути в подношенье многих чувств восхождение взойти у подножия внизу однородный глинозём мы улитка и ползу я улитки и ползём по Пути что состоял из ничтожества шажков сном из многих одеял шитых множеством стежков очевидно до седин так ползти и будем я незавидный господин одинокий как семья чтоб на крайней высоте там где некуда идти скромной чашечкой сакэ завершить конец Пути 18.07.2010, Верхнее Ступино * * * Из обветшалого гипса девушка с плеском весла так усмехается гибко, словно и вправду весна. В пятнах серебряной краски, с блеском в незрячих глазах, строит кокетливо глазки, как заполвека назад, выгнула стройное тело в трещинах и лишаях, словно и не пролетело лет этих в наших краях. Страсть пионерского детства с гипсом желанным в трусах, страж юбилейного девства семьдесят лет на часах. Гипса, картона, фанеры, дивный эрзац бытия. Семьдесят лет пионеры тайно желали тебя. Сколько поддельного пыла в деве, сошедшей с ума. Господи, что это было? Что с нами стало? Зима. 19.07.2010, Верхнее Ступино ПУТЕВОЙ НАГОВОР Только зелёное яблоко, топлёное молоко, журавлика или зяблика из облака ли, в лесу, пигалицу да горлицу, чтобы бродить легко, чтоб ничего не надобно больше, чем унесу. Чтобы, не тронув повода, вольно пути пустив, долго ли или коротко за грядой облаков следом, куда ни попадя, чтобы с тобой в пути только топлёное облако, зелёное молоко. 19.07.2010, Верхнее Ступино * * *
Эта скромная певица невысокого полета – это птица-половица без царя и без пилота. Эта чушка-чебурашка – половица-деревяшка. У нее торчат две щепки, как поломанные крылья или уши зимней кепки, или, в немощном бессильи от страдания и муки, вверх заломленные руки. У нее всего два звука и четыре обертона, но зато какая мука в них таится: кроме стона ничего для песни нету. От заката до рассвета засыпает половица только изредка застонет, если кто-то её тронет или это ей приснится. 21.07.2010, Верхнее Ступино * * * В бесконечных комнатах сна, в их анфиладах бродишь всю ночь потерявшимся лилипутом, заблудившимся идиотом, который на дух не выносит лабиринтов и всё перепутал, а про нить Ариадны тебе было задано на дом, но ты не учил уроки, и сон обернулся адом. В бесконечных пещерах сна, в его катакомбах бродишь всю ночь ощетиненным партизаном, дезертиром мозга, сдвинувшегося в гекатомбах, из пещеры в пещеру вползая со страху задом, а про закон Ома тебе было задано на дом, но ты не выучил тему, и тьма обернулась адом. В бесконечных отсеках сна, в его потернах бродишь всю ночь одичавшим войн ветераном, составляя списки к донесениям о потерях – и вдруг просыпаешься, просыпаешься слишком рано: о нереальности снов глава была задана на дом, но ты не успел прочесть, и явь обернулась адом. 21.08.2010, Верхнее Ступино * * * Брызнул раствор дождя, лязгнул затвор окна. Жизнь затаилась ждать смерти, сидит одна. Выпит холодный чай, киснет на дне лимон. Срока не назначай, нынче придёт ли он, в среду или в четверг, через два года, но знать, когда будет смерть – жизни знать не дано. Можно лишь помнить, ждать, верить, бояться, выть, думать, любить, страдать, малое время быть. 21.08.2010, Верхнее Ступино * * *
Неженски нежное лицо, монетный профиль у двора, где ты жила в конце концов, как милосердная сестра, но вовсе не сестра, моя недолгая жена еще в начале всех начал. Я не обмолвился: стена. Я это слово промолчал. Я стену замечал. Я был немилосердный брат, недолгий и не добрый муж те сорок с гаком лет назад, прости, почти полвека, сушь слёз непролитых луж. Прости, сестра, моя вдова, чужая мужняя жена. Узнал легко, забыл едва, как ты была почти нежна, почти что не нужна, прости, что жизнь трубит отбой, прости, что наш уходит век, прости, что был недобр с тобой недобрый, давний имярек, недолгий человек. Жилая мёрзлая вода стоит почти уже у рта, взахлёб нахлынули года, и подступает немота, и с нею ты, не та. 22.07.2010, Верхнее Ступино * * * Что такое эти буквы, что за цацы эти цифры, для чего все эти руны, иероглифы, слова? Ты рисуешь птицу цаплю, я же слышу звуки цитры, с каждым взлётом птицы кисти в голове растёт трава. Ты, смеясь, танцуешь самбу – на губах букет самбуки, а в траве звенит кузнечик, ходит бубном голова, шмель бубнит, бормочут пчёлы, шевеля цвета и звуки, что же значат эти знаки, эти символы, слова? И к чему все эти штуки – эти шифры, эти коды? Здесь и так одни энигмы в силу тайного родства, от загадки сновидений, что клубятся до восхода, и до тайны совпадений мастерства и колдовства. От кириллиц и латиниц, катаканы, хираганы в мыслях бродят тараканы, из ушей растёт ботва, но от ропота валторны, от ворчания органа мысли вьются, как сарганы, сердце бьётся, как плотва. Разве сразу не понятно, для чего бывает скрипка? Я тебе на ней сыграю, как кузнечик, раз, и два, и в губах твоих бутоном вдруг распустится улыбка, но при чём тут эти ноты и, тем более, слова? На твоих ресницах слёзы набухают: плач ситара, вот гитара зарыдала, безутешная вдова, рвутся стоны сямисена, бьётся сердца стеклотара, ничего не склеишь словом, эта музыка права, эти звуки беспощадны, словно скальпели хирурга, эти звуки сердобольны, как сестрицы рукава, это бабушкины песни, это мысли демиурга, это поле в жаркий полдень и над полем синева. Дух от клевера медовый, гул над клевером бедовый: то клавир кипит лиловый, то гудит, как булава, как надутый кливер новый, туз бубновый – шмель пудовый мощной фугою, басовой, как тугая тетива. Воздух пухнет ураганом, керогазом пышет солнце, дело пахнет керосином, так запахла пахлава. Ну, к примеру, вы зулусы, ну, допустим, мы японцы, это ж всё одни названья, это ж всё игра в слова. На кону у нас надежда, вера в прикупе, любови на руках тузы, на сносе – слухи, сплетни да молва. Интерес у нас пиковый: дама треф, король бубовый, черви козыри, но с этим позже, вскроемся сперва. У тебя медовый запах, мне б ещё отведать вкуса. В дрожь бросает от касанья, ощутимого едва. Ничего, что вы японцы, наплевать, что мы урусы, я тебя целую в слёзы, растерявши все слова. 24.07.2010, Верхнее Ступино * * * Это вам всё и сразу, в цветах и, конечно, на цифру, а тогда только плёнка ч/б с потайным серебром, проявить, закрепить, просушить, глянцевать, всё на цырлах, в красном свете, в особо торжественных на унибром, в шоколадный вираж завернуть, словно «Мишки» конфеты, очень редко, кто сам, это сложно, почти как витраж, в основном в ателье на заказ дорогие портреты да семейные снимки – костюмы, серьёз, антураж. Фотографий и плёнок за годы с седыми висками три здоровых коробки, и некуда стало девать, а потом, поднатужившись, куплен был новенький сканер, и всё прошлое в цифру за месяц, а их под кровать. Отыскать эти файлы в архиве и скинуть на принтер, и форматом А3 распечатать любовь и печаль этой жизни, что мимо промчалась, как спринтер, в чёрно-белом формате, какая цветная печать? Этим прошлым хватило бы с гаком оклеить все стены, чтобы сесть посерёдке и молча сидеть и глядеть на такие родные, такие забытые тени, продолжая помалу всё дальше лысеть и седеть. С облетаньем волос резкость падает, выдержка тает, всё нечётко, расплывчато, всё на неверном глазу, но притом параллельно чувствительность всё возрастает, шевелёнка дрожит и легко выбивает слезу. Эти смутные фотки – как в прошлое мутные фортки, заглянул – и слезит от едва узнаваемых лиц. Это бабушка, мама, отец, тётя Маня, какая-то тётка, это дядя Серёжа, а это засвечено: блиц. Это я с голым задом и три целлулоидных утки, это с плюшевым мишкой и с мамой в обнимку вдвоём, это с братом Алёшей, вот с книжкой у шкафа… Минутку… это… а, тётя Рая, а это в гостях и поём. Это первый б класс, а вот это уже наш десятый, первый курс, на картошке, а вот Яшка Каллер и я, это я, в портупее, у танка, ухмылка комбата, а вот это жена, и вторая, и вот сыновья, это первая внучка, а это на вечере, лица в основном все знакомые, это Италия, Крым, это дайвинг на Красном… Past perfect – но, кончившись, длится, и наивная ретушь как грубый покойничий грим. Это мальчик, а это какой-то случайный прохожий, бородач и толстяк, уходящий в пейзаж темноты, пожилой и больной, но на мальчика чем-то похожий. Этот снимок… Да нет… Это ты. Это я?! Это ты! Половина на снимках уже навсегда невидимки, это было и сплыло, и жалко, и поздно жалеть. Было столько всего, а остались одни фотоснимки, но всего не спасти, запечатать, не запечатлеть. 26.07.2010, Верхнее Ступино ПЕСЕНЬКА жизнь проросла сама, бродит в ней словно сок крепнущего ума тоненький голосок быстро придёт зима сложит в свой туесок вызревшего ума восковой колосок вот подступила тьма жалобен и высок выживший из ума слабенький голосок вот и её нема только сверлит висок умершего ума тоненький волосок снова придёт весна вырастет колосок будет слушать без сна шепчущий голосок 28.07.2010, Верхнее Ступино * * * Ну скажи мне плиз и скажи мне чииз, улыбнись, замри, на один щелчок, как замок на ключ, я запру лицо. Из него теперь можно сделать два или даже три, хоть я и не бог, как Картье-Брессон. Так скажи изюм и скажи сезам, только не канючь, лучше слезь со слёз, твой платок промок, плач твой не помог. Чем помочь тебе, что сказать тебе может этот ключ, если даже этот замок замолк. Хоть скажи отдай и скажи убью – не вернуть лица, будешь жить теперь, прилепив взамен фотокопию, сам себе никто, не хозяин слов, голове не царь, тень по образу и подобию. Но скажи пардон и скажи мерси, потому что впредь по гроб жизни ты должен мне теперь, своему творцу: под личиной жить – ни хворать тебе, ни тебе стареть, вечноюной тени, эрзац-лицу. 31.07.2010, Верхнее Ступино |
 Содержание
|
Дальше 
|