I

КУЛЕБЯ С МЯ

Так выглядел ценник на одном степном прилавке, где за мутным стеклом виднелась еще и пачка трухлявого печенья «Привет».

Идиотизм надписи, обозначавшей лежалую гадость, внутри каковой предполагался комочек черноватого мяса, к покупке не располагал...

А если было бы написано по-человечески, что тогда? Тогда – ничего. Ноль привходящей информации, ведь «кулебяка с мясом» это «кулебяка с мясом», а каракули ценника – кладезь смыслов.

Что они вообще такое? Дадаизм общепита? Юродство полустанка?

Кем был степной человек, их начертавший, – неучем или последним, кто пользовался титлами, но не успел их расставить из-за того, что кончились чернила? Он даже встряхнул самописку – вон и клякса на не замеченном нами бутерброде с мойвой, – поселковый Крученых, ничевок из народа, Хлебников наш насущный...

В книге отзывов парижской квартиры Ленина есть запись одного из последних наших генсеков, где он благодарит французских товарищей за то, что те бережно сохроняют память... Ошибка конфузная, но потомки по ней без труда распутают наше время. В аргументы им сгодится и ахинея повального стихоплетства, и сортирные афоризмы, и неправдоподобный путовый сустав конного монумента.

А ведь бездарь и неуч зачастую инстинктивно владеют еще и праидеей приема – можете смеяться над анекдотом (а это не анекдот!) про то, как один скульптор налепил Ильичу, уже сжимавшему кепку в руке, еще и кепку на голову, – тут древний мотив приумножения атрибутов божества (вспомним Троеручицу, шестирукого Шиву, многогрудую Артемиду Эфесскую и т. п.).

Три стиха Тредиаковского «Поют птички/ Со синички,/ Хвостом машут и лисички» ввергали Ломоносова в ярость, и он жаждал «из собственных рук» поколотить бедолагу Василия Кириллыча. Для нас же диковатые строки куда ценней вполне доступного тогдашнему стихосложению метрического благообразия: скажем, «свищут птички и синички, машут хвостиком лисички»...

Допустим, вы, читатель, – археолог сорокового века и откопали вблизи каких-то фонтанов на месте памятника какой-то древней Победы битые стекла красных фонарей. Сколько шума наделает ваша находка! Кто-то из коллег заявит, что раз стекла красные – значит, там был лупанарий. Кто-то – что при красном фонтанном свете толпы гуляющих проявляли фото своих «поляроидов». А вас будет мучить догадка, не подсвечивались ли фонтаны в красный цвет ради намека на пролитую кровь. Но вы эту мысль станете гнать, ужасаясь предположить, что после Микеланджело и Вучетича (к вашему веку время здорово слипнется) в народе Гоголя и Пикуля (от обоих дойдет в сороковой век по страничке) была возможна таковая безвкусица...

А во втором веке пострадал от землетрясения Колизей. Когда его подновляли, работы посетил градоначальник, в честь чего были поставлены стелы (две из них найдены), и хотя текст на обеих одинаковый, орфографические ошибки – разные. Купно с кривотой букв они свидетельствуют, что прораб за хамские скрижали распят не был, то есть градоначальник в грамматике не смыслил (вспомните сохронить!), меднозвучная латынь стала заборной, а усталая Империя всего лишь двумя стелами явила нам свой упадок, ибо всякое, о чем сегодня шла речь, хотя и артефакт бескультурья, зато бесценный перегной истории человечества.

... Вот четверть века назад стоим мы у подъезда, а по нашему переулку в недалекий ресторан идут Поэт, Актриса и Художник, а мы им говорим: заходите, мол, чайку потом попить. И вот к ночи заявляется Поэт, а у нас как раз сидит тоже ленинградка, школьная подруга моей жены – любительница разных искусств. За чаем Поэт, радостно показывая фотографию своего народившегося сына, буквально поет над ней какие-то великие стихи. Гостья наша активничает, запоминает имя Певца и по схеме читательской конференции пытливо задает ему разные вопросы...

Лет пять назад она, повстречав меня, спросила: «А вот что стало с тем поэтом, который тогда к вам заходил?» «А вот он лауреат Нобелевской премии», – потрясенно ответил я. «Кто бы мог подумать! – сказала она. – А это точно известно?»

МЫЛОДРАМА

Ну что бы употребить простейшую эту выдумку вместо кальки «мыльная опера»? Увы! Сотворять именования в обществе с тяжелобольным языком – дело пустое. Неумение пользоваться ресурсами речи, метастазы цензуры, фанаберии редакторов, диктатура неучей и заочников, жалкие словари, фразеологический аппарат коих прискорбен, свое совершают.

Поселковая феня сановников, уголовные интонации генералов и малороссийский говорок политиков свое тоже совершают, и вот уже радиокомментаторы говорят «прЭсса», и вот уже они скоро скажут «прЭсс-конфЭрЭнция», и вот уже у Великого Реформатора мы подцепили глагол «определиться», но без управляемого слова, и «определяемся» не в пространстве, не в намерениях, а потому что «обменялись», ибо «это чревато».

И нет бы просто и точно одомашнить «All That Jazz» как «Вся эта музыка», и нет бы вместо непостижимого «Один пролетел над гнездом кукушки» (что по-английски строка детской считалки) вспомнить «Шла кукушка мимо сети», и нет бы «хот-дог» («горячая собака») окрестить «пирожком с котятами» (но это уже, кажется, чересчур, зато насчет «собачьей радости» подумать стоит)…

Советская безъязыкость и нынешняя привокзализация речи особенно зримы в сравнении. Скажем, с речью польской. Не столь гнобимые директивным бытованием поляки новые предметы и понятия нарекали безупречно. Мы выродили «корабль на подводных крыльях», а они прозвали данное плавсредство «wodolot», мы измыслили «шариковая авторучка», а они – «длугопис» (долгописец, долгописка. Вспомним «самописка», то есть свободное от чернильницы стило)...

«Эти ужасные слова ребенок приносит с улицы!» – сетовали в старорежимное время. Наши же с вами детки набирались речевого бескультурья не столько из непечатного, сколько из напечатанного, ибо это мы с вами, коллеги, украшали газетные бредни «белым», «голубым» и прочим золотом, а теперь оперируем «эксклюзивами», совпартшколовскими «компроматами» и «дезами» или просто тюрьмизмами: «беспредел», «вещдоки», «разборка», «зачистка», каковые повторяем за сиволапым нашим начальством. Это мы жеманно возвещаем в эфире: «А сейчас новости от Кати Фалк», хотя шикарное «от» русская речь использует или в конструкциях типа расстегайчики от Тестова, или в сочетаниях Евангелие от… . Коль же скоро «новости от Кати Фалк» к Святому Благовествованию отнести не получается, остаются смердяковские расстегайчики...

И это в языке, где на всё есть всё. И умелые люди про это знали. И сотворяли тексты любые. Даже библейские. И оттого, наверно, только в русском, вслед древнееврейскому «Адонаи» и «адон», разведены понятия «Господь» и «господин». В английской же Библии короля Якова – «Lord/Lord», в Лютеровом шедевре – «Herr/Herr», в польском творении ксендза Вуйка – «Pan/Pan». Библейские перелагатели, от Кирилла и Мефодия до профессора Хвольсона, знали, что делали, оттого у нас гениально различаются «плоть» и «мясо» (у немцев то и то – «Fleisch»), оттого «сосед» и «ближний» у нас вещи разные (у англичан на оба понятия только и есть что «neighbour»).

Автор этих соображений не пурист. Он бывает рад и заемному слову, и говору, и фене, и оканью с аканьем. И даже гэканью. И кухонной ругне. Он просто полагает, что великий язык не должен быть опошляем безвкусицей. Язык – это дворцовый бал и большой королевский выход, куда шантрапе вход заказан...

...В том городе цирковое общежитие находилось в одном здании с цирком. На кухне циркачка в халатике, за который держалось сопливое дитя, варила манную кашу. Когда по радио объявили ее выход, она, скинув халатик, под которым оказалось нечто златотканное, прямо из кухни ушла ходить по проволоке, поручив манную кашу подруге, на сопредельной плите кипятившей белье конной группы калмыцких наездников, а дитяти сказав: «Сэшунечка, одевай-но скоренько бэлеточки и побеги до папочки!»

Тут автор, понятное дело, закручинился и отправился читать «Идиот» от Достоевского.

СПЛОШНОЙ ГИППОПОТАМ

Когда-то один женоненавистник подучил меня интересоваться у девушек с целью выяснения их окультуренности, что такое «гиппопотам». Я стал спрашивать и, слыша в ответ или «да ну тебя!», или «такое животное», сразу терял интерес к испытуемой.

На первой, кто ответила «бегемот», я женился.

Хотя девичье неведение уже было симптомом нашего с вами отпадения от природы, та пока еще высовывала белужьи морды из Волги, вбегала лосями в Сокольники, гремела соловьями во дворах возле Института курортологии, и жизнь даже обыкновенных людей была полна всяческим вдохновением. Некто безымянный выдумывал породы собак, кто-то неведомый сочинял пасьянсы (как такое вообще приходит в голову?!), кто-то пытливый удлинял число «пи».

Поневоле вдохновенное, ибо вынужденное опознавать и нарекать объекты природы и мироздания, человечество в кропотливом своем рвении действовало анонимно, и это в поезде, пересекавшем Кастилию, довел мне незабвенный мой товарищ, литературовед Самарий Великовский. Езда по ночной родине Дон Кихота была сплошным удовольствием – вагон не мотало, колеса катились плавно, в коридорном конце, развалясь в кресле, всю ночь сидел проводник с большим пистолетом и разительно отличался от российского коллеги, к коему в глухую пору не достучишься, ибо тот или спит сном проводника, или запирается с проводницами и квасит харцызский самогон. А поскольку я всю дорогу изумлялся тогдашней новинке – маленькому калькулятору, – спутник мой сказал вот что: «Наша привычка спесиво ставить свое имя где можно и где нельзя постыдна. Творцы этой гениальной вещицы – разве они кому известны?..»

Так же безымянно люди тысячи лет придумывали для тысяч языков тысячи слов и понятий, нарекая то ничтожную мошку, то громадину с хвостообразным носом, то кого-то, кого никогда не видно, ибо вокруг зеленый сумбур и неразбериха, откуда выскакивают опасности с клыкастыми пастями и когтистыми ногами или вылетает жалящая жужжащая докука. Помните в «Иосифе и его братьях», как первочеловек, сказавший частице окружающего хаоса «я тебя назвал!», набирался уверенности?

Люди, однако, довыдумывались, и окружающий мир больше не доверяет нам своих крупных планов, природа, виднеясь на горизонте слабыми зубцами синеющей кардиограммы леса, покидает нас и, хотя располагает именованием всякой травинке и мотыльку, возвращается в доманновский хаос, и никто-никто больше не скажет «я тебя назвал»...

Но к чему это я? А к тому, что вокруг – уже давно сплошной гиппопотам. Даже птицы – гиппопотам. Пернатого от пернатого отличить не можем. Голосов их и подавно. А хоть бы и можем, но подевали куда-то глаголы, назначенные речью для обозначений птичьего голосоведения.

Вы пристаете к ребенку: «А как делает курочка? а петушок?» А вот если пристать к вам: «А неясыть? а козодой? а свиристель?» Скажем, поэт К. к слову «тропа» приплел для рифмы «скопа», и она у него «кычет», ибо рифмует поэт про родные степи, где «евразийские орды со всеми кагалами и со всеми каганами погребены», причем доглядывает у него за отчиной и дединой страж всякой народности – строгая птица кречет.

Поэт врет.

Кречеты кружат не над славянской степью, а над лопарской тундрой, и птица они импортная, привозившаяся соколиной охоты ради за большие деньги аж со Шпицбергена. Скопа же по орнитологической книжке «молчалива, голос – короткий свист».

У бьющих себя в грудь так всегда. У просто писателей всегда не так. Вспомним, какие сокровища ушли на первую фразу простенького чеховского «Налима». «Летнее утро. В воздухе тишина; только поскрипывает на берегу кузнечик да где-то робко мурлыкает орличка...»

Давайте и мы, чтобы не ошалеть от народности, бездарности и стёба, коллекционировать хотя бы утраченные птичьи глаголы, как делал это когда-то Юлиан Тувим в статье «Очерк чирикологии» или древнеримский поэт Альб Овидий Ювентин, написавший по данному поводу даже поэмку «Elegia de Philomela».

Итак, курицы квохчут, гуси гогочут, утки крякают – говорите вы... Лебеди ячают, зяблик рюмит, выпь бухает, галка чалкает – говорю я.

Продолжайте...

ЧАЙКА И ЧИБИС

По-польски «чайка» – mewa, но чайка (czajka) в польском есть тоже и означает чибиса. Одинаковые, но разносмысленные слова обоих языков, случается, сбивают с толку, и польский переводчик пьесы Чехова (кто – не важно) крупно ошибся, озаглавив перевод «czajka». Смысловой ряд пьесы переориентировался на чибиса – вздорную птичку с дурацким хохолком, кричащую в лугах «чьи вы?», а еще называемую у нас пигалицей, а также словцом, какое напечатанию не подлежит.

И вот знаменитейший польский режиссер (кто – не важно) решает ставить Чехова, для чего берет сказанный перевод. Сведущие люди наушничают ему об ошибке переводчика, думая, что режиссер это учтет. Но режиссеры ничьих мнений не учитывают и, если припереть их к стенке, говорят, что «так видят» или (против чего уж совсем не попрешь) что это «новое прочтение». В Польше закипела дискуссия, кого имел в виду Чехов – чибиса или чайку? Мнения разделились. Русский текст в расчет не брался. Эмблему МХАТа не вспоминали. Даже то, что члены Политбюро ездят на «Чайках», а не на «Чибисах», то бишь «Пигалицах», споривших не остановило. Литературоведение же обрело на века текстологическую проблему.

Дело обычное. Пытливое существо – человек любопытствовать порой устает и познанием небрегает. Сумма этих снов разума становится или молвой, или создает стойкий предрассудок, о чем я и подумал, услыхав (на сей раз от литературоведа по радио) о знаменитой лермонтовской «ошибке» – лжеродительном падеже в строчке «из пламя и света рожденное слово...».

Перескажу рассказанное еще Иваном Панаевым. Привозит Лермонтов Краевскому стих «Есть речи – значенье...». «Дивная вещь! – ахает Краевский. – Однако следует писать “из пламени и света”». «Вздор, – отвечает Лермонтов. – Поэтам вольности позволены. И у Пушкина их много. Дай-ка переделаю...» Через пять минут он бросает перо: «Ничего нейдет в голову. Печатай как есть. Сойдет с рук...»

Но с рук Лермонтову не сходит. А зря. Миф об ошибке неправомерен, иначе припомним Державину «сын время, случая, судьбины...», а Пушкину – «что скрыто до время у всех милых дам». Классики ставили такой родительный, ибо в именительном произносили време, пламе (по-церковнославянски пламё), что склоняли по типу «поле», «море». Другое дело, что к тому время форма эта сделалась архаична. Возможно, поэтому тот же Пушкин признал все же «грамматическую ошибку», на которую указали ему критики в строке «на теме полунощных гор» («Руслан и Людмила», Песнь третья), и переделал ее «на темени полнощных гор».

Этим летом я услышал от одного абитуриента, что на экзаменах в университет свирепствуют, спрашивая, сколько колонн у Большого театра. В мои годы вопрос этот тоже полагался роковым, но почему за десятилетия было не пересчитать их хотя бы на денежной бумажке? Пушкин прав – мы ленивы и нелюбопытны. И Лермонтов прав, утверждая: «есть речи – значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно!» Скажем, речи экскурсоводов, выводящих славу русской деревянной архитектуры из того, что всё, мол, без единого гвоздя... Хотел бы я видеть гвоздь, каким сколачивают бревна! Апологетам безгвоздья и в голову не приходит, что бревну годится лишь технология сруба, а деревянную архитектуру, как и каменную (тоже без единого гвоздя!), мы ценим вовсе не за околесицу экскурсоводов.

Однако слова их – скрижаль, и знали бы вы, какие поднялись чибис и чайка среди советских писателей возле Босха в музее Прадо. Слева чужой гид называл художника по-нашему – Босх, справа не по-нашему – Бош (Bosch по-немецки так тоже можно прочесть). Подметив разнобой, коллеги заволновались: мол, художников – два, а нам врут, что – один. И больше не хотели верить, что на стенах живопись одной руки и руку эту ни с чем и ни с кем не спутаешь...

Плывя к истокам, утыкаешься в школьные годы. «Марья Иванна, как по-немецки горчица?» – донимали мы немку, хотя могли бы заглянуть в словарь. Та орала: «Вон из класса!» Как по-немецки горчица, она не знала, но к словарю тоже не обращалась, хотя подбиваемые второгодниками ученички всякий год задавали гнусный вопрос, имея на уме свое и радуясь, что немкина истерика подтверждает их похабные сведения, а какие, не скажу, ибо тут замешано то же словцо, что и в народном именовании чибиса, а оно напечатанию не подлежит.

НЕ СКЛОННЫЕ СКЛОНЯТЬ

Без цитат могут не поверить. Поэтому кое-какими придется воспользоваться.

«...Каждого направляли в свою часть. Швейк, прощаясь с Водичкой, сказал:

– Как только кончится война, зайди проведать. С шести вечера всегда застанешь меня “У Чаши”...»

А дальше то, что – однажды пиратски присвоенное для кинокартины – в какой-то из Дней Победы было откомандировано поэту Долматовскому и возвещалось как открытие.

«...значит, после войны в шесть часов вечера! – орал Водичка...»

Всякий раз праздника Победы ради поминаются разные крылатые фразы, поэтому нелишне уточнить, что первым свое стихотворение назвал «Жди меня» Андрей Белый и первая строка в нем: «Далекая, родная – жди меня...» А «сороковые роковые» сперва пришли в голову Александру Блоку. «Приближались роковые сороковые годы», – скажет поэт в одной своей речи, правда, про век прошлый, но слово молвлено, и я настаиваю не столько на плагиате, сколько на первородстве.

Подобные частности свидетельствуют о нарушении экологии культуры, о необходимости охраны ее среды, насчет которой я и коллеги так печемся. Но тогда почему мы не замечаем, что в компьютеры поголовно всех редакций проник вирус несклонения преобладающих на карте Отечества топонимов, в наши дни как на грех замелькавших в связи со многими социально-политическими конфузами: «встреча в Ново-Огарево», «узники Лефортово», «сепаратисты Косово», «обманутые “Останкино” зрители». А ведь уже в былине стоит: «из того ли села Карачарова...», а у Пушкина читаем «История села Горюхина», у Лермонтова – «недаром помнит вся Россия про день Бородина...», у Некрасова же просто методическое: «...из смежных деревень: Заплатова, Дырявина, Разутова, Знобишина, Горелова, Неелова...» Да и у Ходасевича тож: «Разве мальчик в Останкине летом?..»

Как можно после этого писать: «мафиози из Солнцево»? Старых правил склонения никто не отменял, и фундаментальный академический «Русский язык» надлежащее правописание неукоснительно постулирует!

О, несравненные сотрудницы корректорских – не верите мне, не верите классикам, поверьте хоть розенкрейцеру русской речи Розенталю (§ 37, 5б)!

Один коллега сломался и озаглавил статью «Непокоренный Сараево», и я его понимаю – он полагал, что читатель, то есть я, будем держать в уме слово «город». Но я (и читатель тоже) сразу обрели право писать «белокаменный Москва», и прошу коллегу нас понять – мы тоже держим в уме «город». А вот что мы держим в уме, когда залудим в какой-нибудь текст «официальная Париж», не догадаетесь. Столица Франции – вот что!

Кстати, кому положено знают, как быть с именованием «Сараево», хотя и не склонившимся перед неприятелем, но в падежах (и нечего тут прикрываться разными Осло и Торонто) склоняющимся как миленькое, иначе не видать бы нам строфы Арсения Александровича Тарковского:

Казалось, что этого дома хозяева

В школьных учебниках о сказанном (как, впрочем, о разном прочем) ни полслова (позорный уровень учебников тема особая!), – и опрошенные мной по задетой проблеме учительницы в замешательстве потуплялись, а значит, будущие аборигены нашей страны обучаются правильному языку в основном по нашим с вами – не по классикам же! – текстам и передачам, а тут как на грех на одной превосходной радиостанции, которую слушает (и правильно делает!) весь белокаменный Москва, сотрудники нетверды в падежных парадигмах своего места работы...

Но мы с вами, коллеги, все равно – экологи, мы – «зеленые», и я зеленею, когда вижу эффектный заголовок типа «Страсти по путане» или «Страсти по СССР», мол, «страсти по...» суть некие бурные коллизии вокруг чего-то.

Господи, Боже мой! Это не так! Это – симфоническая форма: passionеs secundum, представляющая собой ораторию о муках крестного пути на основе какого-либо евангельского текста. То есть – страсти (страдания) Христовы по Луке (по сообщаемому Лукой). Или – Матфеем, Иоанном, Марком. И только ими!

Значит, спектакль с идиотическим названием «Страсти по Бумбарашу» повествует или о мученичестве Спасителя в изложении пятого евангелиста Бумбараша, или Олег Павлович Табаков в консерватории не бывал, а Баха слушал только на баяне.

…На объекте Кашенкин луг в Щербаковском ремстройтресте, где я по молодости работал, был склад рукавиц, по ночам охранявшийся сторожем Бирюковым – дедом в тухлом зипуне, подпоясанном фильдекосовым чулком. В обществе двух безучастных дворняг, с голоду поевших всю траву за складом, старик сберегал брезентово-холщовую дрянь и с вечера расписывался печатными буквами о приемке материальных ценностей, ни разу не повторившись и выводя то Берюков, то Бирюкох, то Берюк, а то вообще – Пиирюю и, конечно же, Бирюкохф...

Но зачем припутывать сторожа, если лучше направиться с иностранными студентами в Думу, когда депутаты заведут ругню насчет, скажем, субсидирования куда-нибудь «869 миллионов 678 тысяч 561 рубля». Будущие русисты на депутатских падежах вмиг спохватятся, что взялись за язык великий, и слабонервные отпадут, а стойкие не дрогнут, со временем насобачившись понимать даже слог наших властей, успешно выражающих смутные свои мысли, как правило, с помощью уголовных лексем «разборка», «наезд на банк», «качать права», «сдать министра» и т.п.

Так что вот-вот мидовская нота укажет кому-нибудь зарвавшемуся: мол, «правительство РФ заявляет правительству Лямблии, что нам западло наблюдать беспредел в ловле бельдюги неправильными вентерями...».

И восторжествует орфографический бушмен – старина Бирюков.