Стихотворения 1984-1985 годов
* * *
Я стою особняком на сквозняке, как в столбняке,
и мое дело – особняк: я одинок.
Друг, от поминок отдохнув, мне сколотил дубовый крест,
а сына повела жена кино смотреть.
Твои заботы – известняк: найти компанию, где всяк
тебя узнает и полюбит – и ура!
Я, сквозь поминки проскользнув, неузнанный ушел к себе,
а друг, заставленный женой, читал стихи.
Дом – пустяк, и путь – сквозняк, и пусть тебе кивает стих:
тебе в моем особняке не прикурить,
а – в скверике, прикрыв рукой, за упокой моей… – дымок
дохнуть, как я, на ветерок… и – одинок.
ноябрь 1984
__________________________________
Прототипы персонажей отсутствуют.
* * *
Машут тени рук доброжелательно: иди!
Дверь раскрыли, а за ней не различить ни зги.
– Там – что хочешь, – говорят, – ты лишь себе не лги.
Мы во все поверим. – Хочешь спичку? – и зажгли.
Зга стоит кривая, как каракуля в строке,
как парабола с балкона в солнечную рябь.
– Видишь ты, сомнительный, как зыбь светла в реке?
Ну, теперь ручки птичкой – и туда! – говорят.
Пятясь, пятясь, я зажмурился и губы с треском сжал:
не дай Бог на произвол дыры отдать святую речь…
Машут тени рук разочарованно: – Жаль! –
Не тебя, мямлю кислого, а жаль зря спички жечь!
июль 1984
* * *
Там, где беспечный город
с деревнею делится хлебом,
прячась в газетный ворох,
бормочет аграрный пленум.
Молятся черствой земле,
заклинают тщетные пашни
на травянистом холме
италийские красные башни.
Против решений Кремля
и Вергилий не возражает:
«Здравствуй, Сатурна земля,
великая мать урожаев!»
октябрь 1984
___________________________________
Последние две строчки стихотворения – это разложенный на две части гексаметр, взятый действительно из Вергилия. Кажется, из Буколик.
* * *
Живя украдкою по закоулкам ночи,
я каждым новым днем нещадно обличаем.
Жена свирепая меня спросонья точит
иль молча тычет в бок досадными вещами.
А я и тут вильну вдруг поперек теченья,
случайно прикорну, под лестницей Иаков, –
смежаются глаза, двоятся буквы чтенья,
и юзом мысль плывет в мучительных зигзагах.
Мне едкий сон, как червь, в страницах дыры выест.
Где никого – никто не охранит от порчи.
Зато – никто мое инкогнито не выдаст:
жене не опознать меня в трущобах ночи…
И вот мне едкий сон, как дым, проест бумагу,
и едкий дым, как червь, вгрызется в мозг подпольный
и долго будет там шуршать, когда прилягу,
выкапывая ход под лестницею стройной.
Там светы вверх и вниз по тропке муравьиной
снуют, перенося судьбы дневные кванты.
Проснусь ли, осужден – виновный иль невинный –
ах, мимо, – все равно: лишь миг – и я обратно…
март 1984
_______________________________________
«…под лестницей Иаков» – трансформация видения Иаковом лестницы, восходящей к Богу с ходящими по ней ангелами.
* * *
1
Порхал в пируэтах и вдруг – твой черед лбом об столб.
Родная гэбуха за ухо берет на гоп-стоп.
И тянет высоко, как злая и чуждая мать,
и вянешь на вздохе, не зная, чего ожидать.
Грядет – и угрюмо втыкает булавку меж крыл, –
Ты рядом с другими вдыхаешь из ватки эфир.
Пока не успел сбить в метаньях атласный узор,
усни, распластай без сомнений… Как раз и усоп
в зажиме правилки из пробки, тараща усы…
Но долго роятся в том гробике робкие сны.
2
Не жаль ничего: еле брезжит тот день, хил и тощ.
Лежал бы ничком он – но хлещет на площади дождь
на бренный – и прелый – и серый – брезентовый тент.
Там дремлет в своем капюшоне нахохленный мент.
Он курит, и стелется дым к равномерной воде
и кружит в воротах посольства, не смея войти.
И ты отвернись и укройся, безжалостный сноб, –
неси свой узор сквозь эфирные заросли снов.
В витрине – зигзагом, как молния – крылья вперед
прикрыли мизером неловленным пули полет.
март 1984
* * *
«Что ж ты, бесстыдница, яблоню гнешь! Для тебя что ль сажали?
Прямо у всех на виду перед Старым Университетом!
Там на горке сидит серьезный такой Ломоносов,
ты же – хоть тресни Москва – в подол кислятину рвешь!»
«А, подите вы в рай! Рву потому что я – Ева,
рву – потому что змей серьги языком коснулся –
сладко, до тайной слюны – и за каблук потянул:
“Вон то: погрызи сама и дай хмельному дружку”»…
апрель 1984
_________________
Персонаж – Катя Я.
* * *
Розу воткнула в черную косу.
Козыри черви.
Мигом на пальцах скрутила в кольца
звонкие нервы.
Шелковым веером – в прикупе трефа –
гладко совпала
с ласковым смехом атласного эха
в скалах обвала…
Где ж ты водила меня за собою,
легкая в играх?
Где утешала пляской босою
в улицах гиблых?
В блеске малиновом длинные петли
такие вязались,
что любопытные внезапно слепли,
вслед нам уставясь…
Мимо и мимо гладкое эхо
легкого танца,
и только кольца звонкого бега
вьются на пальцах,
где по следам, увязая в глинах –
в глыбах обвала –
тщетно, слепая, в улицах длинных
рыщет облава, –
как я за смехом твоим на волю
вылетел, вскрикнув?..
Где ж ты водила меня за собою,
ловкая в играх?
Вечер дыхание вянущих флоксов
приносит – оттуда?..
Но отвернулась и в черную косу
розу воткнула.
октябрь 1984
______________________
Героиня стихотворения – Катя Я.
ПАСХА В ДЕКАБРЕ
Сумасшедшая Катька кулич испекла.
«Будет Пасха, готовься, дружочек». -
Слаб фонарик, и нету цветного стекла,
да и красную свечку – где купишь?
Слаб фонарик, а сумерки двинулись в пять,
дымным снегом ледок заметая.
Легче лечь без огня и нечаянно спать,
до утра ни о чём не мечтая.
Сумасшедшая в кухне посудой гремит.
«Будет в полночь трезвон колокольный,
у дверей постучится весёлый Жених, -
должен в горнице стол быть сготовлен.
Сей Жених упадёт, как на голову снег,
он не спросит – декабрь ли, апрель ли.
А застигнет врасплох: сон сморил или грех –
не посмотрит, пройдёт мимо двери…
Бодрствуй же, непутёвый, фонарь почини,
да все песни, какие знал, вспомни!
У меня в самый раз подошли куличи –
хоть сейчас впору ставить на стол их…»
Я тоскую. А сумерки встали в окне.
И луна – в розоватом морозе.
На стекле, как дыханье, мой сон или грех
цепенеет в мохнатом узоре.
15.11.1984.
__________________________________________________
Стихотворение написано во время работы над поэмой «Пасха в декабре» и представляет собой один из первоначальных вариантов разработки темы.
«Катька» - Катя Я.
«фонарик», «цветное стекло» - в пасхальную ночь впереди крестного хода несут фонарик с цветными стёклами;
«красная свечка» - на Пасху свечки из красного воска (подкрашенного).
«Жених» - образ Христа из евангельских притч.
* * *
Как женщины сожгли Энея корабли,
так женщина теперь сожгла стихи мои,
чтоб по крутым волнам я не носился боле. –
И тоже говорила:
«Это божья воля.
Приникни к дружеским Тринакрии брегам
и здесь разрушенный возобнови Пергам,
здесь посели навек отеческих пенатов»…
Но безучастен к мановеньям этих знаков
остался я. – В горячей глубине золы
я раскопал листков обугленных углы
и кое-что собрал – и заново построил…
А все-таки в душе застряло пустотою
то место, куда плыл…
Теперь тебе, мой сын,
приходит, значит, срок глядеть в морскую синь.
Возьмешь ты руль – и звезды повернутся в небе –
и потечешь им вслед, наш постигая жребий.
сентябрь 1984
_____________________
1. «так женщина теперь сожгла стихи мои…» - женщина - Инна (вторая жена). Сын Митя (тогда годовалый). Стихотворение было очень удачно переведено на английский Джимом Кейтсом (ежегодник «Two lines Tracks», Stanford Univercity, 1995)
ПАСХА В ДЕКАБРЕ
Ночью снег сквозь воду проступал сыпью:
солью на неверном юном льду в проруби.
Вьюга шелушила чешую рыбью,
мутным комом леденела слизь с кровью.
К сроку я безгласного заклал агнца, –
(выпучены мертвые глаза, - круглый
рот хватает холод, – плоский хвост в танце
судорожном стынет) – и уже в угли,
солью внутренности окропив, сунул.
Ни огня вокруг на берегу белом.
Только тусклый жар еще не весь умер,
разметаемый в золе сырым ветром.
Высоко безмолвие летит, ноя.
С тихим скрипом гнутся мирных верб прутья.
Слаб фонарик мой и угнетен тьмою,
глаз его залеплен ледяной мутью.
Стар мой смысл, – какую же в снегу тайну
ожидает здесь он, присмирев к сроку? –
Мерзнут руки, мерзнут губы, сон манит,
но не затеряться в забытьи шороху.
И сквозь шелест кажется: крыло снега
сникло – и на льду трепещет, власть знака
встретив налету… И ангел встал слева,
светом окропив шуршащий пласт справа.
Слаб фонарик мой – не запоёт песни.
В нём стекла цветного нет – тропарь править
до «Христос воскресе», когда вопль вести
бросится на двери, наводнив паперть.
Ковыряет бледный луч в боку рыбьем,
льет на схваченную ветром слизь с солью
мутный свет, – и топчется в снегу рыхлом,
где поблескивает чешуя с кровью.
Зябнут пальцы, зябнут зубы, сон кличет,
но, в ночи окоченевший, я собран,
ибо движется полночный звон – чище
звона ледяного на ветру мокром.
Ах, как слеп фонарь! – не поведет хора.
Хилый свет заблудится в снегу рыхлом.
Без него нетерпеливый круг хода
поспешит замкнуться на крыльце смыслом.
Свечку я зажег над чешуей мерзлой,
реберные острые объев кости.
И торчит свеча над чешуей звездной,
против ветра вздыбленной назад, к солнцу.
Время на солнцевороте. – Ночь свищет,
на едином вздохе замерев долго.
Но сквозь наст протаивает звон – чище
ледяного насвиста на гроб Бога.
Берег встал террасами, полез в небо, –
справа от распластанного в тень взмаха
снежного, – и стройный ангел встал слева,
поднимая между звезд огонь знака.
Дряхлый смысл во мне окоченел, – ветер
льдом схватил его, как чешую с кровью.
Но когда в деревне завопил петел,
на обледенелую взлетев кровлю,
свечку я зажег – и на ветру мокром
пламя, не мигая, поднялось прямо.
Потому что, видно, уже встал Отрок,
гробовую одолевший в ночь яму,
гробовую переплывший в ночь воду,
грудью обломав младого льда корку,
вышел – мимо смерти – и уже вот Он
предо мною светит на ветру мокром.
Смертью смерть поправ, идет Христос – Пасха
новая, – Ему шуршащий вихрь верит
И уже вдали в кампаны бьет властно,
оглашая вестью нежилой берег.
Свет идет быстрей, чем чернота утра
медленная копится вдали в яме,
исподволь (и тяжела над ней груда
неподвижной ночи в ледяной хляби)…
Свет спешит иной: в живой комок сжатый,
он, как знак, над прорубью в клубах пара
восстает, – и я, навстречу шаг шаткий
онемевшим валенком ступив вправо,
мерзлыми зубами прочь рванул пробку
с красного вина и, окропив угли,
длинный огненный успел глоток к сроку,
радостной струею обагрив руки.
Чуть объел – и в седину золы быстро
рыбьи острые уже зарыл ребра.
И в золе уже последней нет искры, –
глубоко рассвет над сединой мертвой
погребен – и глыбы мрака кто сдвинет?
Слаб мой смысл и, съеживаясь, в сон валится,
и фонарь ослеп – одна рука видит
приближенье жара к неживым пальцам.
Свет идет быстрей, чем волны сна, – плавно
шествует в ночи, младого льда корку
оплавляя наползом, как вал лавы,
длинный, огненный вперед язык – к сроку.
Бьет и бьет в кампаны, – а его медный
гул, схлестнувшись с пламенем, встает дыбом.
И вздымается навстречу смысл – пеной –
через край – на паперть, – закипев ритмом.
Поднимается, очнувшись, смысл паром –
медленно – в безветрии – к дверям тайны.
Близко, на отваленный присев камень,
ангел держит свечку, словно ветвь пальмы.
Вскрикнув, пальцы встретили огонь белый.
Дружно вздувшиеся на кустах почки
лопнули – и сразу желтый цвет вербный,
созревая, запылил в трубу ночи
и земли коснулся – и кругом странно
ахнул в изумлении прогиб наста,
в бег отпрянул – но настигла, сна саван
радостной волною разодрав, – Пасха.
Пасха – злак, прозябший из земли талой.
Пасха – просиявший знак в уме мерзлом.
Пасха – прозвеневший глас из мглы дальней.
Пасха – страх, растаявший во мне, мертвом.
Прободенье ночи между ребр ветра,
Пасха – вспышка молнии сквозь гнет мрака.
Пробужденье легкое, – из недр веры,
Пасха – выплеск воли на порог храма.
Пасха – сила кроткая в гробах гордых.
Пасха – полость теплая во льду плотном.
Пасха, – круг замкнись, и крик разбей створы!
Пасха – семя тайное явись плодом!
Прикоснулась Пасха – острие вести –
и скорлупка красная, привет встретив,
хрустнула, как косная кривизна тверди,
ей признание: «Воистину – отдав – воскресе!»
1984, ноябрь – 1985, март
__________________________________________________
Рыба – символ Христа - во второй строфе названа «безгласным агнцем»: агнец тоже символ Христа.
* * *
Сложна великая Россия:
в ней отразилась рефлексия
о том, что отраженье в ней
сложенья рефлексий сложней.
июль 1985
* * *
Зачем ты, полковник, читаешь полит-дребедень,
мозгами по тексту газуя, как танк по болоту?
Читал бы Вергилья четвертую, скажем, эклогу…
А если нужны непременно конспекты к уроку,
хоть Фолкнера, что ли, со стэком, читал бы, ей-богу,
иль Джойса – в вагоне, в мгновеньи, продленном в эпоху,
где шелест последних газет как полет лебедей…
И мне отвечает полковник, раскрыв портсигар:
– Красивое чтенье – лукавство ленивого духа.
И эта эклога Вергилья – холуйская штука.
Не там обитает суровая наша наука,
не в выспренних сих пустяках ее Брут постигал.
Как злак, настоящее дело невзрачно цветет.
В крикливом торгу выставляться ему не полезно.
Но не из тюльпанов, ты знаешь, мешается тесто. –
Как не из «Цыган», если помнишь, месил его Пестель,
так мне элегантный твой Джойс или там… Элиот…
август 1985
_____________________
Полковник – вымышленный персонаж.
* * *
1
Видится мне золотое сатурново царство. – Праздно
гнали боги по кругу небесное время, – мнили,
глупые, что святое сатурново яство – басня,
ждали: вдруг прорастет полезное семя в мире.
В мере времени скрыта упрямая язва. – Разве
вправят урода-заику шепелявые книги? – Сгнили
всякие знаки, и старцы вернулись в ясли. – В плазме
снова сплавились в нерасчленимые слитки лики.
2
Видится мне золотое хроново царство. – Фарса
близок хреновый конец, – ухватиться время. – Бредя,
в белых глазах дотлевает кровавое хамство Марса,
беглый Меркурий – в тюрьме, и в дырах венерины сети, –
Се темноты полуденной рассеченный узел. – Весел
пламень, павший на шишку вакхова тирса. – Старцы
пляшут под кронами тисов трезвые: труден вечер,
с древних холмов приводящий кронова царства танцы.
июнь 1985
______________________
Стихотворение образует цикл с «Нынче постелим газету на стол и культурно…», это две вариации на общую тему.
Образ старцев интуитивно связывается с геронтократией; трезвые – не осталось Вакха, его сожрал Сатурн (начало горбачевской эпохи – царства – борьба с пьянством).
* * *
Нынче постелим газету на стол и культурно
выпьем вдвоем за простое царство Сатурна.
Масляный свет равномерно возлег на нивах,
небо дремлет в крапивах.
В эту минуту, с косой, за проволоку карантина
вышел старец босой, а в левом глазу паутина.
Где махнет – там ржавые заросли гуще
встанут на мусорной куче.
То же лицо на газете оттиснуто тускло
между свинцовых столбцов, где наша закуска.
Мы же, с винцом в груди, позабудем о мщеньи,
о прежних тиранах тщетных…
сентябрь 1985
___________________________________________________
Стихотворение времён поздней советской геронтократии продолжает цикл с «Видится мне золотое сатурново царство. – Праздно…».
* * *
Вырыли канал сто тысяч з/к.
Бросил Митя в воду горстку песка. –
«Клара Цеткин» – лайнер, где смех и хмель,
против Химок сел на митину мель.
Голубая вена страны – а в ней тромб!
Удивленно встала безымянная кровь
и, еще не веря, ощупала свой
(скрипнул – значит здесь) известковый слой.
Отдых, воздаяние, новый эон! –
Вечно дразнящий с трех палуб рок-н-ролл
пойман в бледном вечере, где смех и хмель
над фарватером повисли в блеске огней…
Со своим совочком, давно отвлечен,
Митя на песочнице пыхтит с куличом.
Рядом по инерции пенсионный брюзга
разминает нервы: «шпана! мелюзга!..
если каждый бросит по горстке песка!..»
май 1985
________________________________
Умозрительные опыты по следам прогулки с 2-хлетним сыном Митей у канала в Химках.
Известковый слой – аллюзия на строку Мандельштама «известковый слой в крови больного сына».
* * *
Раскрыл я дверь – и до утра мой голос –
приют прохладный на путях кочевья.
Ночлега ищет странствующий логос
и вот заходит в гам и дым харчевни.
И там средь воспаленных междометий,
как между кайфа ярких средоточий,
безмолвен он сидит и незаметен
в заплатанной одежде звездочета.
Я кланяюсь – и сквозь гашиш и кегли,
сквозь напряженья шахматных энергий
по лестнице его к опрятной келье
я провожаю – к отдаленной, верхней.
Лью воду теплую ему на ноги,
где пыль спеклась на узловатых жилах.
Совсем без мысли взгляд его убогий
мигает надо мной, белес и жидок.
Пред ним, как лунный блеск в масличных рощах,
мой голос растекается, немея:
скользят, как тени, в зыбких многоточьях
там жалобы, и просьбы, и сомненья. –
Шепчу – и до утра шероховата
мгла, павшая на раскаленный вечер…
Но чуть рассвет – и, как Шахерезада,
я прекращу дозволенные речи.
март 1985
* * *
Ревет ли зверь в лесу глухом
Пушкин
Хоть мышь пробежит из угла под лоток –
все отклик.
Расплющив акустику, лег потолок
на письменный столик.
Тогда промокнулись чернила с листка
в побелку
… …
вот эхо!
Оно, улыбаясь, глядит на меня
дурацки-арабски
и, справа налево круглясь и дымя,
в плоском пространстве
пьет кофе со мною… –
(льнет в хоре к гармони…)
(гнет боли спиною,
от гноя слепою,
мнет, ноя в миноре…) –
и – в нору!
Ты – мышь, и должна – Ничего не должна:
боишься! боишься! –
Облава вплотную к тебе подошла:
молись же!
Как плотник, потея, молитву творит –
себе домовину –
молитву – потерянный – к лику Троих,
в смятеньи – молитву,
не зная Египта, Жены и Отца, –
как плотник
оседланного не заметит осла, –
так облик
зовущего слова беззвучием смят
в плевок клятвы:
нацелился вслед – как комета, космат –
паук кляксы…
________
Сереет рассвет в поперечной щели,
крылья разводит.
По белому знаку очнулись щеглы
в трехмерной свободе.
Мышиная паника стихла в шкафу,
скопив себе крохи.
И взгляд, усмехнувшись и зябко шагнув
за лужицу кофе,
уже невозбранную стелит постель,
как белую башню. –
Что день произвольно усвоит теперь –
не важно.
июль 1985
* * *
В полдень, когда, смыкаясь глубинами,
мы потеряли смыслы границ,
блеском волны ускользни, любимая,
зыбкой изменой, любовь, клянись, –
руку – на Библию, - и, как скиния,
всюду подвижную сень раскинь…
Ты мне сказала: « Я – и лилия!» –
«Я – или Лия», – сказала Рахиль.
февраль 1985
________________________________
Скиния (еврейск. «шалаш», греч. skeno) - место общественного богослужения древних евреев, походный храм, по образцу, показанному Богом Моисею на горе Синае (Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона).
««Я – или Лия», – сказала Рахиль...» (см. Быт. XXIX).
ОСКОЛКИ СВЯТОК
В гастрономе, с мороза, в колбасном тумане
запотели очки, и не вижу бутылок.
И не знаю, как мало ума у меня
среди мутной мглы новогодних улыбок.
Две потертых рублевки и мелочь в кармане.
Но еще буду медлить в тепле ароматном
и еще – до предела – пока не пора мне
никуда брести ледовитым Арбатом.
В темноту там налево вильнет переулок,
где, скользя, пробегал я в беспамятном детстве
и взволнованно жег пересохший окурок,
прислоняясь к батарее в тусклом подъезде, –
(и тяжелые, с медными ручками, двери
на визгливой пружине – и пыльные тени
на обточенном древе
перил
и на стертых ступенях)… –
Две старушки-сестры, сохранившие девство
и английскую бодрость, – в старинной квартире,
разъедая иронией черствые тексты,
по громоздкому Бонку меня проводили.
«Merry Christmas» – они мне дарили открытку
со свечой, перевитой зеленой гирляндой,
и беспамятно клал я в портфелик помятый
тех каникул улыбку…
но не более было ума у меня – –
январь 1985
________________________________________
Впечатления детства. Старушки-сестры – Яковлевы Елизавета Михайловна и Анна Михайловна. Преподавала английский Елизавета Михайловна. Они жили в районе Арбата в Филипповском переулке в коммунальной квартире. Я и мой брат вдвоем ездили к ним заниматься частным образом примерно с 6 по 8 класс (мой), я старше его на полтора года.
* * *
Густоваты во времени тени минут —
Налетела ты бурею в дебри мои —
Сжалься, повремени —
Густоваты во времени вспышки проблем:
прахом хищно и бойко торгуют они.
Отвернувшись к стене, не вставая с колен,
налетела ты бурею в дебри мои.
Случай близко сказал и иголку воткнул.
И легонько взглянул случай, падая в ноль.
Слушай, твой ли в стволах этот бегает гул? —
Обернись — и узнаем, тебе ли я внял...
Обернись и присвой.
Без просвета колышется гула толпа.
На коленях помилуй в наплыве минут. —
Откажись и исчезни, исчахни, когда
случай, издали щурясь, в затылок толкнул. —
Сжалься и обернись.
август 1985
____________________________________________
Адресовано Кате Я., во многих стихотворениях скрываемой под именем Тани.
* * *
Мороз высокий в улице дыханье перешиб.
В подслеповатых домиках темно – и кто там жив? –
Но, сыпля искрами, звенит в окошках толстый лед,
когда графиня Носова по Фрязину идет.
Поблескивает, вздрагивая в такт ее ноге,
сережкой фряжскою снежинка на воротнике.
И поступь плоская – не рабская, и не скользит
и не оступится в сугроб и взгляда не скосит,
когда, по звону опознав ее издалека,
окликнут от прикуриваемого огонька
и кинут рассыпающийся налету снежок… –
Лишь я, нездешний, буду этой фрязыне дружок.
январь 1985
____________________________________________
Графиня Носова – Катя Я. (в молодости, до замужества)
* * *
В темной даче темны зеркала декабря.
В поле снежная пыль шелестит, теребя
полумертвые стебли полыни. – С них семена
улетают за край забытья.
Для тебя,
как озера, белы у меня времена.
В невменяемом свете заката блестит полынья.
В темной даче туман. И до дна зеркала
вымерзли Веранда твоя заперта.
Завела незаметно в сугроб и пропала тропа
у почтового ящика месяц назад,
и с тех пор умирающий пар изо рта
сберегла, на сосновые иглы кругом нанизав.
В темной даче вплотную, спиной к зеркалам,
ты стоишь Вино осветило стакан,
но не видно… – дальше вплотную стоишь за окном,
где лиловые тени оставил закат,
но не вечно – и тянешься дальше за шкаф,
с редким стуком роняя поленья, оплывшие льдом
в мерзлой даче, где даже чердачная пыль,
словно иней, гладкие стебли перил
облегла… – не ты или я, – но темна полынья,
за опушкой над озером вьется метель –
ноябрь 1985
_________________________________________
«В темной даче…» – обобщенный образ, напоминающий дачу художника Тутунова в поселке художников в Песках, где в юности автор часто гостил.
* * *
Шесть лет я сыном был краснодеревщика
и больше не хочу… А мне терпеть еще,
пока нашепчут старшие мне мальчики:
«Возьми из дому лаковые саночки
и далеко с горы на них покатишься.
А подо льдом петляет там река-течет –
и долом, долом – выкатишься к озеру…
Да мы же и проводим тебя до низу.
Как полетим на санках всей оравою –
и ты за нами».
А озеро – приволье там немалое.
В холмах оно – безмолвное, как зеркало.
И снег по льду живыми вьется змейками.
Как смеркнется в лесах, и стужа вызвездит
мне путь, а тонкий ветер душу высвистит
и выстудит мне кровь, и пухом выстелит
мне сон, – так не догонит даже мысль меня.
А вы, большие, под горой отставшие,
вернетесь по домам – и снова кашу есть
с тоской и тараканами.
январь 1985
* * *
Я поэт в спортивной форме.
Долго с женщиной не спал.
Буря мглою мне покорно
вихри снежные несла.
И стоит сугроб, как сопка,
там, где раньше стол был яств.
Лишь торчит моя кроссовка,
прободав на склоне наст.
декабрь 1985
