|
 |
АНГЕЛ-ВОР
(рассказ А.С.)
1
Начало стёрлось у меня в памяти. С чего зашёл разговор? –
"В нашем храме сумки без присмотра оставлять не рекомендуется" – позор! Повесить такое объявление – так половина старушек либо его не заметят, либо не смогут прочесть. Другая половина – прочтут, но не поймут: не захотят принять к сведению, изменить привычкам. Стало быть, эффект такого объявления нулевой, зато позор полный.
Леонид утром заступал на смену, а накануне, да, как раз украли сумку у прихожанки, в моё дежурство. Мы дежурили по суткам. Я злился. Сторож не может за всеми уследить: кто с какой сумкой вошёл, с какой вышел.
Когда в 1986 году, после двенадцатилетнего совершенного уныния, я вдруг поступил в церковные сторожа, тогда-то наконец мои болезненные стилистические изыски сменились здоровыми, нормальными фабульными. "Кто это повадился красть сумки? – задумывался я. – Ведь каждую неделю пропадают". Я злился очень сильно. Обдумывал и устраивал ловушки: несколько раз я оставлял скромную, но соблазнительную (по моим представлениям) сумку то в одном месте, то в другом. Следил – не возьмёт ли кто. – Бесполезно.
Эта жизнь, новенькая, блистала передо мной, словно умытая дождём: настоящая, отчётливая. Конечно, – после мизерной и идиотической толчеи советского офиса, я был теперь юн и восторжен. Я недавно работал сторожем.
С чего зашёл разговор? – Конечно, разве таких людей, как например Леонид, – мог бы я встретить раньше в той пыльной толпе эфемеров, с которой я привык бессмысленно кружиться? – Леонид: внутреннее веселье, маленькое и ровное, как пламя свечки. Леонид: пожилой вид, плешь, седина (я удивился, узнав, что он только шестью годами старше меня, тридцатипятилетнего). Худоба (на вид почти истощённость). При этом поразительная выносливость. Стремительные, лёгкие движения.
– Опять вчера сумку спёрли. И я от старосты получил нагоняй, – так вроде я стал жаловаться ему, пришедшему сменить меня утром. – Ты представляешь, до чего дошли: у одной благочестивой старушки увели прямо в момент причастия: она пошла к чаше, сумку оставила, чтобы не мешала, возле иконы преподобного Сергия. Через пару минут возвращается – нет сумки!.. Она прямо плакала, ко мне подходила. У неё там документы, ключи от дома... Теперь замок надо менять, она боится, что залезут...
Леонид засмеялся. Он сказал примерно следующее:
– Ну, эта старушка, видимо, не далека от Царствия Небесного. Новоначальным такие испытания не попускаются, – чтобы прямо в момент причастия! Это надо быть уже асом в духовной жизни, – тогда сподобишься... Ты бы ей сказал, что – чем плакать, мол, надо радоваться и благодарить Бога за такую милость. Ведь это какое признание заслуг! Это же награда, высший орден!..
– Ты думаешь? – удивился я. Такой поворот мысли был для меня ещё нов.
– Что мне думать? – сказал Леонид. – Если хочешь, я тебе расскажу историю, – почти такую же, только гораздо похлеще, – из моего личного опыта... Дело десятилетней давности, и я могу рассказать свободно. Далее он рассказал. История оказалась не совсем такой, а может быть и совсем не такой... Ну она и заставила же меня почесать в затылке, – с таким скрипом почесать, как раньше мне никогда не доводилось...
2
– Что есть грех? – вопросил Леонид. – Что есть исповедь? Мы верим, что исповедь – это таинство. Куда деваются наши грехи после исповеди? Мы не знаем. Верим, что они нам прощаются и мы становимся чистыми. Это реальное чувство, каждый его испытывал. Грехи изглаживаются в нашей душе. – Так или нет? – Так... Нет, ещё раз: так или нет? – Так... Тогда вот что спросим: а последствия наших грехов в окружающем мире? – они тоже изглаживаются? – Тайна! Не знаем и не можем знать! Они остаются у нас перед глазами, мы продолжаем их видеть, но что-то с ними всё-таки происходит...
– К чему ты клонишь? – изумился я. – Рассказывай, как было дело. А то всё это для меня слишком сложно...
– Дело? – сказал он. – Дело-то в том, что к исповеди нельзя подходить формально. Она не механизм. Если представлять её как механизм прощения грехов, то можно представить себе и такую ситуацию, когда в этом механизме вдруг – пускай один раз на миллион случаев! – вдруг что-то заклинивает... И тогда... Ну, что тогда, как ты думаешь?
– Что? – спросил я.
– Видишь, – сказал он, – я похвалился, что будет просто, а мне и сейчас трудно рассказывать. Это спустя десять лет!.. Видишь ли, у меня была одна глупейшая страстишка "от юности моея". Клептоманией она называется у медиков. Слыхал? – Считается, что всякие выдающиеся личности ей подвержены – эпилептики, там, пророки... словом, всякие творческие и нервные натуры... Ну, со мной, по-видимому, тот самый случай, – он вылупился на меня в упор, но, не удержавшись, рассмеялся.
– Имел я эту непобедимую болезнь, – продолжал Леонид беззаботно, – заглядывать в чужие столы, ящики, шкафы. Допустим, когда я в гостях у приятеля, а приятель куда-то вышел из комнаты, – так обязательно начинаю рыться... Без цели, – просто от – не знаю, как назвать – любопытства? – Ну, да, конечно, это любопытство такое специфическое... И обязательно что-нибудь утяну. Мелочь, конечно, потому что я весьма трусоват и меланхоличен – "от юности моея". Денег, там, или чего заметного – никогда не брал. Самое большее – книжку из шкафа, – про которую понадеюсь, что хозяин, мол, подумает – кому-то дал почитать, а кому – забыл, мол... Так вот. Мне уже было тридцать лет, солидный мужик, – а всё эти детские дела. И никогда не признавался на исповеди: дико стеснялся. Я ведь уже работал алтарником в храме и чтецом. Начитанный был в богословии – куда там! Уже спина чесалась: крылышки, понимаешь, начинали расти... Я жил аскетом... Не по своим, конечно, достижениям: несчастный случай в детстве лишил меня так называемых радостей сексуального опыта, – сказал Леонид сухо.
– Ух ты! – у меня прямо вырвалось, – вот повезло!.. – Потом, спохватившись, я стал смущённо пояснять, что... – Ну, то есть я действительно считаю...
– Ты здесь не можешь считать, – остановил меня Леонид, засмеявшись с возможной доброжелательностью. И после неловкой, всё-таки, паузы сказал властно: – Ну, я продолжу...
– Конечно, – был мой виноватый ответ.
Он продолжал прерванный рассказ так:
3
"Пора кончать с этим делом" (то есть с воровством), – думал я не раз и не два: постепенно это всё накапливалось, давило, жить не давало... "Нет, определённо пора кончать! Хватит!" – Не тут-то было: ломает, корёжит, как наркомана, – ещё хуже, наверное... Обливался потом – и просыхал. Слезами – опять просыхал. Молился, поклоны бил – по двести, триста... Сбивался со счёта.
Как-то раз мне пришлось заночевать в храме: я прислуживал за всенощной, потом долго убирался в алтаре, ковры чистил пылесосом. А тут звонит другой алтарник: заболел, завтра не может выйти. Я остался. Сторож мне говорит: ложись в комнате настоятеля на диване, дал ключи... У нас при церкви был небольшой домик: бухгалтерия там, комната старосты, комната настоятеля... Я там бывал, заходил, но никогда не оставался надолго – и тем более один. И теперь я стал всё внимательно осматривать. Там был шкафчик, вделанный в стену над батареей – двустворчатый, с полукруглым верхом. Запертый... Как мне захотелось его открыть! Я места себе не находил. Перерыл весь письменный стол – думал ключ там найти... Были какие-то ключи, но не подходили. Что-то мне подсказывало, – как будто сам вид шкафчика, – что настоятель не носит ключа от него с собой, а где-то прячет. Где? В каком-то специальном месте здесь в комнате. В стаканчике с карандашами? Нет. На полке за иконами? Нет. Всё обшарил, даже внутри киотов посмотрел. Нет, какое-то должно быть простое, банальное место... И тут вижу – верней, нащупываю – ключи сбоку, за обшивкой этого самого шкафчика, то есть между доской, обрамляющей его дверцу, и стеной. Два почему-то ключа – разных – на стальном колечке. Один от шкафа – открыл... – а другой? В шкафу – книги, бумаги, письма... беспорядок изрядный... старые календари, фотографии, отдельные номера ЖМП на английском... И вижу, подсунута под этот ворох шкатулочка. Второй ключ – как раз от неё... Открыл... И что, ты думаешь, я там увидел?
– Толстые пачки денег битком, – предположил я , не задумываясь.
– Ты совершенно прав, – немедленно подтвердил Леонид и покивал, покивал головой, выпятив нижнюю губу, как бы выпуская длинное беззвучное "пфффф!"
4
"Сколько времени я простоял в глубокой задумчивости над этим распахнутым ларчиком, я не знаю. Борения были неописуемыми. Взять одну сотенную бумажку отсюда – что это значит? Да ничего! То же самое, что поднять опавший листок в осеннем парке... Пробили часы, висевшие над столом. Они и раньше били, только я не слышал. Взглянул – половина третьего. Скоро начнёт рассветать. Июнь был. Я всё запер, ключи – на место, и сел за стол. Лист бумаги, ручка, – начал писать исповедь. Хорошая мысль мне пришла, подсказал наконец Господь: сказать не смогу, духу не хватит, а по написанному, пожалуй, прочитаю. Это допускается. Даже лучше. Поеду в Загорск, к монахам, где меня никто не знает. Получу отпущение – и всё! свободен! на всю жизнь! вот счастье-то! Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи!
Я прямо впал в какую-то эйфорию, честно скажу. Если бы с утра не прислуживать за литургией, я бы сразу и поехал. А так пришлось отложить на другой день. Боялся, что передумаю, но счастливое, решительное состояние не проходило, вёл меня Бог. За день я ещё дописал, что вспомнил. Старался до мелочей. Три листа получилось. Последний случай с настоятельскими деньгами я тоже описал... Ну, конечно, без тех подробностей, которые не имеют нравственного значения, то есть какие где ключи, шкафы, шкатулки... Почему я на этом останавливаюсь, ты сейчас узнаешь.
Я поехал в Загорск на одной из первых электричек. Был будний день, служили в семинарской церкви. Двое монахов исповедовали внизу, возле лестницы на второй этаж. Народу совсем мало. Ну, я подошёл, прочитал своё. Трудно, конечно, было... Незачем сейчас вдаваться в детали моих ощущений... Что сказал монах, я не помню. Да он почти ничего и не говорил. Прочёл разрешительную молитву, я пошёл. Это был какой-то грандиозный, феерический праздник. Я чуть ли не приплясывая помчался по узорной лестнице вверх. Мгновенно пронеслось надо мной пение Евхаристического канона. Вынесли чашу, я подбежал, подлетел......
Со мной была моя сумка, кожаная, через плечо. Подходя к причастию, я поставил её к решётке амвона, чтобы потом забрать. Ну и – забыл, конечно... Вышел уже на двор, когда вспомнил. Правда, прошло времени немного: минут пятнадцать-двадцать. Вернулся, а сумочка-то – тю-тю! Я туда-сюда... Народ ещё в храме, прикладываются к кресту. Кто мог? – куда? – не семинаристы же? Спросил у одного-двух, которые тут на правом клиросе были. Никто не видал... Потом спрашивал и в свечном ящике, и у привратника, – бесполезно. Увёл, увёл кто-то сумку.
Я в смятении чувств начинаю вспоминать, что у меня там было. – Молитвенник был – я в электричке читал Последование к причащению. Пакет с парой бутербродов на обратную дорогу. Был паспорт, – я всегда его беру, особенно когда еду куда-нибудь. Это, конечно, будут хлопоты – получать новый, но не так обидно, как молитвенник... Стоп, а где исповедь моя, которую я хотел сжечь? – Три листа, сложенные вчетверо, я, кажется, сунул в нагрудный карман рубашки после того как зачитал. Где они? – Нет их в карманах. Ни в одном!.. Если б я отдал их монаху, он бы, конечно, их разорвал, как это делается обычно (если б он прочитал, глазами) – "разодрал рукописания грех наших". Но я-то сам держал в руках и читал голосом: это нужно было мне. А потом? Отдал или нет? – Нет, я бы точно помнил этот жест раздирания. А я не помню! Да ещё почему-то "хотел сжечь"... Значит – –
5
– Вор-человек, обыкновенный вор, – вопросил Леонид, – что он делает, когда, допустим, украл чью-то сумку? Он открывает её и берёт деньги, ну, и там – ценности, какие найдёт, какие ему нужны. Остальное – выбрасывает. Благородный вор иногда подкидывает сумку назад. Паспорт, например, если не нужен, некоторые бросают в почтовый ящик. –
Я не знаю, кто был мой вор, я никогда его не видел. Но что он делает? – Это уму непостижимо! Это потрясающе! – По прописке в паспорте он устанавливает номер моего телефона. Звонит несколько раз. Если я беру трубку, он молчит. Были такие звонки, я потом вспомнил. Наконец подходит к телефону мама. – "Будьте добры Леонида". – "Его нет, он на работе". – "Вы знаете, он мне очень нужен. Я куда-то потерял записную книжку, там у меня был телефон храма, где он служит. Какой телефон, вы не подскажете?" – Мама говорит номер. Тогда он звонит в храм и узнаёт адрес, – под любым предлогом: допустим, говорит, что собирается привезти покойника... И что он делает дальше, как ты думаешь?
– Идёт и опорожняет шкатулку настоятеля, – предположил я, – а твою исповедь кладёт ему на письменный стол!
– Так, так, – засмеялся Леонид, – да не совсем так. Кое о чём ты не мог бы догадаться при всём напряжении фантазии. Во всяком случае, в храме он не появлялся. Я так думаю. Я даже в этом уверен... Хотя какие-то деньги действительно пропали... А может и не пропали, не знаю... Исповедь мою он послал по почте вместе с анонимным доносом... Ну, скандал, конечно, полный шок. Настоятель меня призывает для разговора в свою, эту самую, комнату. Прихожу к нему, ещё ничего не зная.
"Разговор будет тяжёлым", – предупреждает он и глядит на меня строго.
"Что такое, батюшка?" –
"У меня пропали деньги из этой комнаты. Двести рублей. Я узнал, что ты здесь ночевал такого-то числа. Сторож сказал. Было это?" –
"Было. Ночевал здесь, грешен, батюшка... А что мне было делать? Андрей тогда заболел, а я закончил убирать алтари в двенадцатом часу ночи... Но денег ваших я не трогал". –
"Тогда – не трогал. А потом?"
"Потом я сюда и не заходил с тех пор". –
"Так ли?" –
"Так. Можете в этом не сомневаться". –
"А видел ты эти деньги, – в тот раз, когда ночевал?" –
"Нет, не видел".
Он опять – ещё строже – глядит. Прямо пронзает.
"Ну вот что. Я не хотел. Я думал, ты сам скажешь. Придётся уличить тебя. Вот это – что такое?" – и достаёт из ящика стола мою исповедь.
Я взглянул, почитал немного – и переложил листы равнодушно:
"Не знаю". –
"Ты писал?" –
"Нет". –
"Как – нет? – он остолбенел. – Разве это не твой почерк?" –
"Не мой. А где вы это взяли?"
От изумления он замолк минут на несколько. Потом говорит:
"Это мне прислали вместе с письмом". –
"Кто?" –
"Не знаю". –
"Анонимка? Хм... Батюшка, – говорю, – я получаю зарплату двести рублей, а на прожитьё трачу только сто, даже меньше. У меня остаётся каждый месяц... Ну, книги иногда покупаю... Мне ничего не стоит дать вам эти пропавшие две сотни, и я ещё вам спасибо скажу, – лишь бы между нами ничего этого не было, никаких этих подозрений, искушений... Вы же опытный человек, вы же видите, что здесь мутит совершенно определённая сила..." –
Он ещё минуты две думал молча.
"Да, – говорит наконец, – я понимаю... Всё это было бы так, если б не одно обстоятельство". –
"Какое?" –
"Если б ты мне не лгал. А я знаю, что ты мне лжёшь. Сейчас". –
"Я не лгу, батюшка". –
"Лжёшь. Ты трусишь. Ты не хочешь сознаться, что это ты писал. А между тем, в этих записках как раз и говорится, что денег ты не брал, воздержался. Это именно оправданием могло тебе послужить, а не обвинением. Ведь ты писал, не предполагая, что это попадёт ко мне... Почему ж ты не признаёшься?" –
"Потому что не я писал". –
"Нет, ты. И ты своим упорством ставишь меня в такое положение, что... что я не знаю, что с тобой делать. Я думаю, придётся передать всё это следственным органам". –
"Пожалуйста, батюшка, передавайте". –
"И передам. Только прежде я сам должен убедиться, что почерк твой. Вот тебе бумага. Напиши под мою диктовку несколько фраз". –
Он продиктовал абзац, где речь шла о созерцании шкатулки с деньгами. Я написал. Почерк совпадал безусловно, и, сличив, он посмотрел на меня уже с уничтожающим гневом.
"Иди, – только и мог сказать. – Алтарничать ты, конечно, не будешь, пока следствие не закончится".
6
– Ну и... чем же всё разрешилось? – спросил я, подождав с минуту.
– Да ничем... Он вызвал милицию. Они опечатали его ларец. Составили протокол. Потом вызвали меня, через день, кажется. И вдруг оказалось, что самой исповеди, тех трёх листов, у них нет: куда-то пропала. То ли настоятель затерял в суматохе, не передал им... Короче, у них был только тот лист, что я писал под диктовку. Ну, тут и говорить было не о чем. Я объяснил, как это писалось, да и настоятель, конечно, не мог отрицать... К тому же выяснилось, что он сам не точно знал, сколько у него там лежало денег: сначала говорил одну сумму, а пересчитали – оказалось больше. Типичная путаница, вобщем... И всё это знаешь зачем? –
– Зачем же?
– Ну как – зачем? Разве не ясно? Ведь этот ангел – кто бы он ни был: белый, чёрный там, я не знаю, какой – хотел вынудить меня усомниться в таинстве исповеди. Если бы я только признал, что, мол, да, было, писал, моё, – ведь это означало бы, что никакого отпущения грехов не произошло, потому что я в нём усомнился. Мистическое, духовное событие он хотел профанировать, перевести его в бытовую плоскость, и меня толкал туда же. А там, конечно, – что говорить, – там проекция этого события совершенно искажённая, это ясно... Нет, ну, это, конечно, такая проверочка на вшивость, что будь здоров!.. Я не знаю, каким только отшельникам посылалось что-либо подобное. Не думаю, чтобы мне по заслугам: это так, авансом: улыбка такая, привет от Господа. Но я вечно буду Бога благодарить, что Он мне это устроил, да ещё дал силы и разум через всё пройти без запинки...
– Но ты больше там не работал?
– Нет. Это было, конечно, невозможно. Ушёл... Потом мама умерла, и я уехал в Печоры. Жил там три года. Даже имею рясофорный постриг. Я давно хотел, только из-за мамы не получалось... А потом и из Печор пришлось уйти... Ну, это история несколько иного рода. И не одного меня касается – многих: монахов, послушников... Тоже расскажу как-нибудь.
Следующий
Предыдущий
Содержание