|
ЛИНГВОПЛАСТИКА. ПОЛИСЕМАНТИКА.
ПОПЫТКА АНАЛИЗА И СИСТЕМАТИЗАЦИИ
Вначале отметим, что для обоих авторов безусловной первичностью обладает поэтическая практика, а уж теоретическая поэтика из нее вычленяется, так сказать, задним числом, в процессе опознания текстов, нами порожденных и тем самым (для себя) уже как бы и умерщвленных. Так что эти заметки имеют некоторые черты протокола вскрытия. Такие, знаете, заострившиеся...
Хотя, конечно, констатируется и некий встречный процесс. Единожды осмыслив некоторые закономерности, обнаруживаемые в текстах, уже не удается делать вид, что творческий процесс протекает по-прежнему. Нет, разумеется, он остался в основе интуитивным, но сама интуиция утратила былую невинность. Степеней свободы стало больше, а собственно свободы поубавилось. К сожалению.
Теперь следует сказать, что, как и у всякой добропорядочной теории, у нашей имеются свои три источника и три составные части.
Источники: детская речь как свободный и чистый способ отражения действительности; каламбур как сомнительной чистоты игра интеллекта словом; эзопов язык как не самый нечистый способ затемнения публичного высказывания в периоды жесткой регламентации общественного сознания. Первые два источника в большей степени присущи поэтике А. Левина, а вторые два (хотя их всего три) – В. Строчкова.
Теперь – о трех составных частях. Это – лингвопластика, полисемантика и политектоника, определяемые как совокупность способов работы с текстом на уровне, соответственно, слова, высказывания и группы высказываний.
В целом описываемый подход к тексту условимся называть лингвосемантическим или лингвосемантикой.
Описываемый нами подход описывает круги (в самом благопристойном смысле слова!) вокруг наших текстов, каковые сами есть круги от падения в нашу речь трех увесистых побудительных мотивов.
Мотив первый, весьма популярный (почти шлягер) для писателей нашей генерации, – реакция на процессы, происходящие в русском советском языке последние десятилетия. Это и образование мертвых зон на территории языка под воздействием бюрократического официоза, в том числе и литературного; и экспансия лагерных зон приблатненной масскультуры; и возникновение оккупационных зон энглизированного (точнее, американизированного) сленга молодежной поп-рок-культуры: и огораживание запретных зон милитаризмами из лексической практики борьбы за мир до победного конца света; и зоны сплошной принудительной диспансеризации населения, ботающие на арго алкашей и наркоманов, ИТЛ и т.д., ЛТП и т.п.
Мотив второй – поиск адекватных выразительных средств для отражения окружающей реальности (включая и внутреннюю – окруженную). Поскольку она имеет характер очевидно сложный, изменчивый и неоднозначный, то и соответствующие выразительные средства должны обладать, по крайней мере, не меньшей способностью отражать эту сложность, изменчивость и неоднозначность.
И третий мотив – осознание языка как особой, отдельной реальности, обладающей огромными и мало используемыми возможностями: подвижностью, изменчивостью и избыточностью; и как сложной системы с ее каноническими атрибутами: целостностью, неаддитивностью и способностью к саморазвитию.
В отличие от мира, где мы имеем некоторые виды на жительство и где «электрон так же неисчерпаем, как и атом», в «том» мире фонема отнюдь не столь же неисчерпаема, как слово. Фонема есть частица последняя и далее не делимая, но, вдобавок, и слово тоже частица последняя – последняя значащая (фонема не значит, а только звучит, мычит). В этом смысле язык уступает нашему миру в уровне детализации, в разрешающей способности, нижнем пределе конструирования и анализа. Зато он обладает большей потенцией синтеза, в нем можно строить не только лингвистические подобия – рефлексы нашего мира, но и фантомы, означающие то, чего нет, не бывает и даже, может быть, и быть не может в наших местах, И в этом смысле язык – вселенная безграничных возможностей, мир, в котором действительно возможен Всемогущий Творец.
Путь, выбранный в пространстве языка А. Левиным, пролегает через области активного воздействия на слово с использованием его как бы физических свойств: расчленяемости, способности к слипанию и сплетению с другими словами, растягиваемости, сжимаемости и других видов пластической деформации. Отсюда пошел термин «лингвопластика».
Для пути В. Строчкова более свойственно использование слова как внешне неизменяемой, знаковой (звуковой при устном исполнении) конструкции, поставленной в такую языковую ситуацию, что в результате ее разрешения возникает эффект изменения и размножения смысла высказывания. От этого-то размножения и образовался чужой ребенок, то ли усыновленный, то ли уворованный термин «полисемантика».
Оба пути сходятся в поле политектоники, где соавторы, задумчиво качая деревянными носами, зарыли по таланту.
Нет нужды особо оговаривать, что лингвосемантика есть не цель, а средство. Целью и искомым результатом является расширение образных возможностей, усиление экспрессивного воздействия и повышение эстетической ценности текста путем обогащения его семантической составляющей.
ЛИНГВОПЛАСТИКА
Традиционно словарь – это данность, вручаемая музой поэту вместе с грамматикой родного ему языка и обсуждению, а также волюнтаристскому изменению не подлежащая. Но оказывается, что проникать в процессе создания текста на уровень компонентов слова не запрещено, а следовательно, разрешено, и порой это может дать новые интересные возможности.
Не претендуя на полноту классификации, можно выделить три основных типа лингвопластических словообразований:
1) бескорневые слова;
2) однокоренные слова;
3) «пластилиновые», или поликорневые слова.
У первого типа возможности ограничены, но и такое безголовое существо может дать свой шерсти клок. Например, используя в качестве подлежащих только суффиксы и окончания прилагательных и причастий, можно получить некие неидентифицируемые объекты, обладающие тем не менее двойной (как минимум!) семантикой. А именно: непосредственным звучанием (и связанными с ним ассоциациями) и семантикой подразумеваемых слов, в которых они преимущественно используются.
Все аемые и яемые
всем ающим и яющим:
«Что вы щиплетесь! Что вы колетесь!
Как вам не ай и яй!»
Все ающие и яющие
всем аемым и яемым:
«А вы двигайтесь, двигайтесь!
Ишь, лентяи-яи!»
Все ущиеся и ющиеся
всем ащимся и ящимся
«Что вы акаете? Что вы якаете,
как москвичи?»
Все ащиеся и ящиеся
всем ущимся и ющимся:
«А вы не мычите, не брюзжите
и отстаньте-яньте!»
Все ательные-ятельные
всем ованным-еванным:
«Почто ругаетесь матерно
в общественных местах?»
А каждый ованный-еванный
каждого ательного-ятельного
к маме евонной
лично и недвусмысленно!
Блаженны инные и янные, ибо их есть
царствие небесное.
Блаженные авливаемые-овываемые, ибо их есть
не пора еще.
Блаженные ующие-ающие, ибо их есть
нихт вас нах послать унд вас нах пойтить.
Дважды блаженны айшие и ейшие, ибо их есть
у нас, а нас есть у них!
(А. Левин, «Все аемые и яемые...»)
Используя аббревиатуры в ненормативном значении или ставя их в ненормативные отношения, можно получить интересные плавающие значения этих аббревиатур, иногда совпадающие или близкие к нормативным, иногда, будучи навязаны контекстом, резко отличные от них:
Минфин приехал к Цска
занять деньжонок.
А тот уехал в ЦПК
ловить воронок.
Тогда Минфин пошел к Рк,
а тот на службе!
Он изменил наверняка
Великой Дружбе.
Минфин подался к Кгб,
а тот вдруг помер!
Нарочно выкинул такой
позорный номер.
Вот так порой
с приятелями пьешь,
а нужен миллиард,
так хрен у них займешь!
(А. Левин, «Авансы и долги»,
из цикла «Острые басни»)
Могут использоваться также междометия, звукоподражания, служебные знаки и символы и прочие субпродукты речи в ненормативных значениях.
Второй тип – однокорневые слова. Возможны следующие способы их образования.
Первый – омонимическая подмена слова, когда вместо него злонамеренно подсовывается слово-близнец, вызывая ветвление семантики: «...и каждый прапор с треском знаменит...» (В. Строчков), где с виду – знаменитый аж с треском прапорщик, а приглядись – знаменит (развевается) прапор (флаг)1.
Или:
...И долго говорили о Высоком,
о нашем дорогом погонном мэтре,
как форменный жилет ему к усам...
(А. Левин, «Разговор юного поэта и юного барда...)
Здесь высокий разговор оборачивается кликухой мэтра.
Второй способ – подмена ожидаемого в контексте слова другим, созвучным ему, своеобразная метонимия по признаку созвучности. Здесь могут замещаться существительное на существительное, прилагательное на прилагательное, существительное на глагол и т. д.
...крупнейший дипломат В. В. Петров
пошел по особым поручениям
в Буркино-Фасованно
и, в частности, сказал...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...И если проследить, – сказал Петров, –
то тянутся следы за океан, где
готовят иностранные ракеты,
на коих только звезды полосаты
все время попадаются одне...
(А. Левин, «Кандабура»)
...И кто приедет на ее Кузьминки...
(В.Строчков, «Старушка»)
Третий способ – использование неологизмов. Образуются новые отглагольные существительные, отсуществительные глаголы или прилагательные и т. п.:
...утюгатыми ногами
прожигает пол,
рычагатыми руками
барабанит в стол!...
(А.Левин, «Ражей сволночью безлунной...»)
Это область традиционного словотворчества, начиная с Хлебникова и Северянина. Здесь особо важны осторожность и такт ввиду подозрительной легкости, общедоступности и даже общеместности таких штук и неестественности получаемых результатов, если они контекстуально не оправданы.
Четвертый способ – неканоническое преобразование слов или неканоническое использование грамматических категорий:
- падежей («падежов не знаешь»),
- рода («вас здесь не стояло!»),
- числа («Спасибо, товарищ ученый, / за то, что ты мне объяснил, / как стали вы крупный советский ученый / и как академик ВАСХНИЛ!..», А. Левин «Разговор с народным академиком»)
- переходности глаголов («...Кругом торчит районный лес, / под снегом лысину исчез...» – А.Левин «Катание на лыжах»)
- переносов ударения и тому подобное – детская, нетрезвая, аграмматическая, спонтанная, запинающаяся речь:
...вспусти, хотею павзанить!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
...Мужик я или где!..
. . . . . . . . . . . . , , , , , ,
(В.Строчков, «Лириум»)
...Он увидел ее на базаре
и сказал ей: «Вы будьте моя!»
А она ему дала по харе,
улыбаясь сама как змея...
(А.Левин, «Песня про Жору Мартьянца»)
По-видимому, могут существовать и другие способы образования однокорневых слов.
Отметим здесь, что омонимическая подмена и замена по созвучности дают возможность ветвления смысла, что не свойственно неологизму и неканоническому преобразованию в чистом виде.
Третий тип словообразований – поликорневые, «пластилиновые» слова, имеющие не менее двух родителей. Речь идет не о том, что такие образования имеют одновременно два или более корней (может быть и так), а именно о двух или более источниках их образования, дающих расщепление смысла.
Существенными критериями качества здесь являются, с одной стороны, прозрачность, легкость понимания (даже на слух) исходных слов, с другой – неразъемность, прочность образовавшегося соединения, его естественность в данном контексте, а также дополнительный, привнесенный смысл, образовавшийся в результате синтеза.
Форма одного из родителей может и преобладать, но должен легко угадываться и другой (или, как ни странно, другие, если родителей вдруг оказывается много). В противном случае утрачивается полисемантическая специфика текста.
Соединяются существительное с существительным, прилагательное с прилагательным, существительное с глаголом, полное или краткое прилагательное с глаголом и т.п., почти не соединяются глаголы (если не нарушать качественных критериев): «...смеящик здоровянный...» (А.Л.); «...вскоробкалась на ящик...» (А.Л.); «...там танцузу дышать нечем...» (В.С.); «Мухаил охрангел...» (А.Л.) и т.д.
Есть и переходные случаи, в которых слова могут рассматриваться происходящими от нескольких родительских пар. Так, в одном тексте из цикла «Конструктор № 2 (для продолжающих)» А. Левина – «Он отвкусил горячий пирожук, / и он упал, жужжа сердитым басом...» – родители слова «пирожук» пирожок и жук, а в другом тексте из того же «Конструктора...» – «...В окно вжужжался пирожук, горящий и хрустящий, как сухарь...» – добавляется новый родитель: «пиро» – горящий.
Возможны также комбинированные типы словообразований, например возникающие на стыке слов, с ненормативным членением слов на части, с ненормативным синтаксисом:
...шумелка-мышь... (А.Л.)
...А сконсул и военный отошше
двух западных, держав в руках все нити (А.Л.)
Перенос запятой превращает существительное «держава» в наречие-омоним.
– Деньг не во нас тупил наст ал!
– И в сад ник, ка-ко!..Не?.. (В.С.)
Здесь сочетаются ненормативное членение слов и ненормативный синтаксис с подменой по созвучию.
«Пластилиновым» словам свойственна яркая стилистическая окрашенность, поэтому они плохо приживаются в текстах, стилистически нейтральных. Гротеск, абсурд, пародия, имитация детской и наивной речи, игровые тексты – вот примерный круг практических приложений, не такой, впрочем, и узкий.
Характерно, что все евгенические поползновения оказываются, как правило, тщетными: красивого, годного хоть куда и способного к воспроизводству детеныша вывести так и не удается; получившийся ограниченно годный мутант – это в лучшем случае мул, физически крепкий, но не способный к продолжению рода, обычно же – короткоживущий, мгновенно появляющийся и так же мгновенно исчезающий, немыслимый вне контекста эндемический казус. В конечном счете все определяет эстетический критерий, без положительной оценки которого слова отторгаются даже собственной стиховой тканью, выглядят ублюдочными плодами игры ума, не чувствующего естественных законов речи.
ПОЛИСЕМАНТИКА
Рассмотрев уровень отдельного слова как семантической единицы, перейдем к анализу поведения более крупных семантических единиц, а вернее, семантических групп, состоящих из двух и более слов, то есть высказываний. Возможны, по-видимому, три основных типа реакций высказывания на вторжение лингвопластических элементов.
Первый тип: высказывание замечает лишь одно из имеющихся значений слова. При этом остальные образуют неявные семантические добавки, прививки, создавая эффект скрытого встроенного эпитета, метафоры или иного экспрессивного элемента.
В уже упомянутом «Конструкторе» А. Левина, например, – трудящиеся,
...каковые,
прудящиеся прудом сям и там,
стояли и вминательно глядели
по сторонам...
тем самым демонстрируя «вминающие» свойства взгляда, а в другом тексте того же «Конструктора»:
...в окно вжужжался пирожук.
Упал. А я вминательно сижу, –
и не упал. Я мирозданью царь...
– «вминательное» сидение у окна.
Второй тип реакции: высказывание замечает все имеющиеся значения слова, порождая ветвящиеся смысловые ряды. Этот тип распадается на три подтипа.
1) Если высказывание замечает сначала одно, а затем другое (или другие) значения, происходит слом, стык, ответвление, изменение вектора движения смысла:
...А вечером, когда уже в халат
запахнут по-домашнему подмышки... (В.С.)
...Басовая его виолончелюсть
размерно ходит – раз, и два, и три,
пока не перетрется, прожуется
нектар, овес... (А.Л.)
2) Если все высказывание соотносится сразу со всеми значениями слова, образуется многослойная семантическая структура:
...Вчера мы пили кофе с бутербардом... (А.Л.)
...О лобной доле поет ланцет,
вослед затягивает кетгут... (В.С.)
С одной стороны, на лобном месте поет палач-ланцет, а кетгут-подручный затягивает следом, а с другой – более очевидные процедуры операции лоботомии. А лобная доля – это еще и участь жертвы палача.
3) И наконец, возможен случай, когда высказывание сперва замечает раздельные значения слова, а затем объединяет их:
Ражей свол
н
о
ч
ь
ю безлунной
лезет в дверь ко мне... (А.Л.)
Сначала появляется ражая сволочь, потом безлунная полночь, а уж затем лезущая в дверь со всей компанией сволночь.
Третий тип реакции: высказывание вовсе не замечает значений слова, так как для него существенно не имя объекта, которое становится парафразой, подобием говорящего имени в комедиях классицизма, а сам объект:
И сел он в долгое колбасилище,
и полетел над выпуклым и впуклым,
и грохотал, как нижняя половина человека... (А.Л.)
...пришел Пройдемте Гражданин,
и был составлен произвол... (В.С.)
Все три типа реакции высказывания на значения слова хорошо выявляются в текстах типа упомянутого «Конструктора», где одни и те же слова или словосочетания, как кубики, последовательно помещаются в разные контексты и соответственно вступают с текстом в разные типы взаимодействий.
Взаимодействуя с лингвопластическими элементами описанными способами, высказывание может приобретать изламывающиеся, расходящиеся, сходящиеся, расслаивающиеся и другие виды структур семантического ветвления.
В заключение анализа закономерностей лингвоп-ластики и полисемантики уместно сделать общее замечание о том, что все классифицированные типы слов, высказываний и их взаимодействий в поэтической практике обычно образуют различные комбинации и сочетания и сравнительно редко встречаются в чистом виде.
ПОЛИТЕКНОНИКА
Покончив с описанием характера взаимодействия слова и высказывания, перейдем к анализу текста как совокупности высказываний. Так как этот анализ относится к области семантики текста, он затрагивает в основном характер взаимодействия контекстов или смысловых рядов.
Взаимодействуя внутри текста, высказывания могут образовывать структуры различной семантической сложности и с различными свойствами.
Первый и простейший случай: текст содержит два или более устойчивых контекста или смысловых ряда, не взаимодействующих (или почти не взаимодействующих) между собой. Структуру такого текста можно образно представить себе в виде жгута совместно скрученных, но не соединяющихся друг с другом нитей. Нити скручены, потому что высказывания, принадлежащие к разным смысловым рядам, чередуются на протяжении текста; нити не соединяются, потому что сами смысловые ряды остаются независимыми. Структуру жгута имеет, например, текст «Кровь и любовь в интерьере городской квартиры» А. Левина:
В лапах подлого Амура
плачет бедная Венера.
Выдвигается мортира
и стреляет под кровать.
В молоке чихает сушка.
Изнывает раскладушка.
У ней чешется подушка,
ее нечем почесать.
На полу, раскинув руки,
спят потасканные брюки.
Под кроватью бьют базуки,
ходит кошка вверх хвостом.
Таракан усох от скуки.
Нимфа тянется к науке.
Стул мычит четверорукий,
не подоенный притом.
Вот подтянуты резервы,
затеваются манёвры,
съев последние консервы,
прет пехота на «фу-фу»,
а Сильфида на Амуре,
как комсомолец на заборе,
и несчастная Венера
спит, счастливая, в шкафу.
На буфете спит дриада,
в туалете спит наяда,
рвутся страшные снаряды
под кроватью и столом.
Нимфа тискает Амура:
поднимается культура
у нее и у Амура
и уже стоит колом...
Одновременно не пересекаясь, но появляясь и исчезая по очереди, в этом тексте параллельно существуют три сюжетных линии: на верхнем уровне – эротические, вплоть до эдипических, похождения Амура; война мышей и лягушек на нижнем уровне; и объемлющая все это жизнь неодушевленных предметов интерьера квартиры.
К этому же случаю относится и схема параллельных текстов, встречающаяся в литературе и представляющая собой, на наш взгляд, мало перспективную попытку раскрутить, распрямить жгут. Читатель вынужден проделывать обратную работу, скручивать жгут, реорганизуя в процессе чтения текст, перестраивая его параллельные части в чередующуюся временную последовательность целиком или кусками в своем сознании. Читать одним глазом один, а другим другой текст – задача почти безнадежная даже при сильном косоглазии.
Более интересными представляются случаи, когда имеет место взаимодействие контекстов в пространстве читаемого (или времени, или устного) текста. Здесь можно выделить ряд основных типов образующихся структур.
Типичный случай единичного раздвоения смысла – двусмысленность, в частности каламбур. Такое разделение не может быть сколь угодно длящимся, оно вырождается чаще всего в параллельный текст. Однако можно образовать текст с многократно повторяемой процедурой двоения-слияния, как бы пульсирующую структуру. В частном случае, если один смысловой ряд является основным, но укрывается за другим, выдавая за основной его, – это эзопов язык.
Контекстов может быть и более двух. В общем случае образуется семейство структур, напоминающих провод в оплетке, где вокруг основного контекста переплетаются остальные:
Гудит тпрудолюбивый пчеловек,
с цветочка на цветок перелетая,
попахивая поле под овсы,
попысывая всякие стихи...
(А.Л.)
Основной контекст: «трудолюбивый человек», дополнительные: лошадь («тпрудолюбивый») и пчела («пчеловек»).
Если контексты равноправны, образуются структуры, подобные косичке:
...Будда
разводящий руками в тепле
редко
соблюдает ночами посты... (В.С.)
Разводящий руками и не блюдущий поста Будда и важный, как Будда, разводящий караула, не проверяющий ночью постов.
Смысловые ряды могут вступать между собой в сложные иерархические отношения, изменять их на протяжении текста.
Множественные, плотно и сложно переплетенные смысловые ряды образуют структуры, подобные кружеву или клубку, – в зависимости от степени упорядоченности чередований. Примерно на границе двух этих типов обитает, например, такой текст:
Худой пострел из главного калибра
азартно выпал с холостым запалом.
Азартно выполз. У него взыграло.
Поспел. Попел, Поел, Попил. Побрился.
Рвануло громом. Запахнуло дымом.
Бежал ужом. Свернулся теплым шлангом.
И чиркнул спич. И, заискрившись складно,
бабахнул залпом, улыбаясь дамам,
мизинец с долгим ногтем оттопыря.
Из носового дал по перепонкам.
Острил. Тупел. Потел. Свои коронки
выказывал – всего числом четыре
негдота про Чапаева и чукчу.
Частил стаканом бронебойной влаги.
Дымился дымом. Усыпал в овраге... (А.Л.)
Заметим, что степень упорядоченности структуры не является мерой ее эстетической ценности; здесь более всего существенно такое свойство текста, как семантическое мерцание (термин интуитивно понятный и поэтому неопределяемый). Оно может возникать по различным механизмам. Например, благодаря многократному преломлению, излому смысла, смене контекстов:
Лечу стрелой насквозь больную жизнь.
чей незабвенный образ я веду
за ручку, до которой я дошел
своим умом, когда с него сходил
на землю, где сегодня прохожу
по делу о хищениях по складу
души своей, где был я проведен
кладовщиком, как ясельный младенец... (В.С.)
В другом случае мерцание возникает за счет образования ветвящейся структуры. Она вызывает семантический дрейф или, напротив, образует устойчивый избыточный смысл, перенасыщающий текст.
...он весь замок.
Но дул из скважины скважняк,
и зде-то гдесь плутал звонок,
и в голове возник возняк,
потом замолк, вознюкнул взновь,
тампон заклямк, взвонюк возник...
– Туда был члюк, замах, позвонь!
Впусти! Хотею павзанить!..
Тудето было – члик! Сюда
упадло!.. (В. С.)
Безусловно, приведенные примеры отнюдь не исчерпывают возможностей возникновения эффекта мерцания текста.
Чем плотнее, насыщеннее семантическая структура текста, тем менее выделимы в ней отдельные контексты. В пределе все может начать взаимодействовать со всем. Смысловые ряды утрачивают свою отдельность, образуется сплошное семантическое поле текста. Возникает некий идеальный, предельный по семантической насыщенности текст, мерцающий, переливающийся, клубящийся смысл. По аналогии с электронным облаком, которое в некотором смысле ведет себя подобным же образом, мы назвали такой тип текста семантическим облаком.
Очевидно, семантическое облако представляет собой теоретический предел лингвосемантического метода, как и всякий предел, практически недостижимый.
Заметим, что еще задолго до теоретического предела должны вступить в силу ограничения, обусловленные наличием психофизиологического порога восприятия, выход за который абсурдирует саму постановку задачи. Но, даже сумев (зачем?) создать текст за этим порогом, мы, видимо, натолкнемся на иные, фундаментальные ограничения, на сопротивление материала, нарастающего по мере продвижения к пределу.
Однако в некоторых разумных пределах приближение к семантическому облаку возможно, и такие попытки были предприняты, в частности, в поэме «Великий Могук», в стихотворении «Медленно, тяжко, гулко прошедшее время...» и некоторых других текстах В. Строчковым.
Однако направление на семантическое облако ни в коем случае не является для нас императивом категорическим, напротив, дальнейшая поэтическая практика продолжается и, видимо, будет продолжаться во всех направлениях.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
В конце хотелось бы высказать несколько соображений общего характера.
Все сказанное о структуре и особенностях лингвосемантического текста относится к текстам с временной, глагольной организацией. Тексты с невременной, чисто пространственной организацией (медитативные, назывные, перечислительные и т.п.), а также тексты смешанного типа являются предметом отдельного исследования.
В чистом виде перечисленные в сообщении типы семантических элементов, структур и взаимодействий встречаются редко. В основном практика синтетична, склонна комбинировать их в пределах одного текста (и даже высказывания), реализуя его одновременно на разных семантических уровнях сложности.
Заметим, что еще одним важным критерием качества является степень взаимодействия разных семантических уровней как между собой, так и с элементами иных структур, как явных (стиль, звукопись, ритм, рифма), так и сокрытых (сакральные, эзотерические и иные закодированные структуры).
И наконец, при достаточном уровне семантической сложности и насыщенности текст, по ощущению авторов, перестает бытовать как зависимое, вторичное отражение какой-либо части реального мира. Он обращается внутрь себя, превращается в самостоятельную и даже самодостаточную реальность иного мира.
1 А. Левин (примечание 1997 года): Как особую разновидность омонимической подмены я выделяю так называемые изоморфы. Суть дела в том, что некоторые слова могут иметь строение, характерное для других частей речи, что позволяет использовать их не по прямому назначению.
Например, существительное «стрела» и наречие «уныло» по форме подобны глаголам прошедшего времени, существительное «булавок» (род. падеж) и глагол «упал» – кратким прилагательным, а существительное «свеча» – деепричастию. В определенном контексте такие слова способны изменять свой смысл, как бы мигрируя в другую часть речи. Необходимый контекст часто создается тем, что «нормальное» слово, задающее парадигму восприятия, и изоморф ставятся в один перечислительный ряд: «Когда душа стрела и пела...», «Будь я ловок и булавок...» или:
За ним покрался Остравадар,
зубаст и босиком,
уныл, упал и полосат,
и очень беструсов...
|
