Времена были давние, теперь уж и не вспомнить, что взаправду учинилось, а что так – куры квохчут. Жил в Кремле Сталин сам-хорош, да, видать, старый стал, что ли – чудить начал гораздо против обычного. Хотя, правду сказать, и обычно-то не больно-так прост был – но, все ж таки, люди мало-мальски пообвыкли, что ни говори, а тут... Ну вот, стало быть, перво-наперво велел всех евреев собрать и после на Луну запустить ракетами в сопровождении, как водится, частей НКВД, с целью, так сказать, обживания просторов и приращения плацдарма для будущей смертельной схватки с американским врагом.
        Ну, велел и велел: всякий в Политбюро выслушал да пошел восвояси. Обдумывая, к чему бы это, и куда он метит, старый; а поэт Симонов, так тот даже начал помаленьку рифмы накрапывать и в "Правду". позвонил, чтобы столбец под него в завтрашнем номере зарезервировали. На всякий случай.
        И не так, чтобы обрадовались в Политбюро очень: у иных разные какие резоны имелись, другие же не поняли ни черта, но поняли, что – масштабно гребет: кабы не утянуло... Уже научены были по прошлым-то разам... Во как... Задумались...
        Но горше всех задумался Берия – потому как, как ни крути, а исполнять – ему, болезному. Вздохнул он, что ж делать, и велел вызвать к себе академиков: Королева да Курчатова. Хотел еще Иоффе вызвать, да передумал, чуть погодя.
        Явились академики. А с академиками доктора, с докторами – профессора, с профессорами – доценты, с доцентами – ассистенты, с ассистентами – кандидаты, с кандидатами – лаборанты, чтобы чертежи на стенках развешивать. Явились все, от пиджаков даже синё стало – бумажки вынули, пальчиками тычут, головами кивают. Нет, мол, никакой возможности такую ракету сделать – лет пять одних проектов надобно, а там лет пять испытаний, а там, ежели все путем, конечно, еще года два, как ни кинь – производство. Это вынь да положь. Итого двенадцать. Ну, а потому как мы – советские люди, и если Партия и товарищ Сталин говорят нам – то мы, конечно, сорок процентов долой. Ну, пятьдесят – но это уже в военное время бывало исключительно. Получилось – шесть. Шесть лет отдай – не греши. Так вот... И стоят на своем. Страшно им – лагерями в зале запахло – а стоят. Взбеленился тут Берия, хватил об стол кулаком, аж графинчик стеклянный подпрыгнул: "Все – вон! – рявкнул, – Академикам остаться только!".
        Вмиг опустело, академики одни остались: Королев с Курчатовым. Сидят рядком, бородами качают в такт – будто братья. Тут Берию силы покинули – взмолился он, чуть не плача: "Что ж вы, мужи науки сраные, с нами со всеми делаете, а? Или Партия вас не уважила? Или ордена вам не давали? Или я корешей ваших с Колымы не выцарапывал? Вы, я гляжу, добра не цените – вам бы только собакам в животы трубки вставлять, да лягушек электричеством травмировать – через то у нас порой электричество в нехватке, кстати... Сделайте же что-нибудь, на то ведь вы и академики!". Замолчал Берия, ан видит: никакого результату – так и сидят Королев с Курчатовым по-прежнему, бородами трясут: "Нет, – говорят, – никакого шансу сделать быстрее. Шесть лет – и баста". "Может, кого еще в лагерях поискать – умельца какого, а? – предложил Берия вкрадчивым голосом. – Условия создадим, укомплектуем штат...". Академики только вздохнули: "Эх, Лаврентий Павлович, вы нас как девок нецелованных... Да ведь если б была хоть одна какая зацепка – разве ж мы б скрыли!". Берия только виски руками обхватил: "Да знаете ли вы... что если мы... то тогда... товарищ Сталин... нас... да вы ничего не знаете... ведь он... он на днях... обещал к осени... новый русский язык для нас для всех выдумать... и чтобы все говорили на нем в два счета... поняли как?". Академики так и застыли, рты разинув. "Ладно, вижу от вас проку – что от Калинина молока, к примеру; езжайте домой, свободны пока, условно, так сказать". С тем и выпроводил их, и пожалел даже, что сказал лишнего...
        Ну, вот – пожалеть-то он пожалел, да, поди ж, поздно уж было жалеть-то: круги, они пошли, как говорится – слово, де, сказано, а стало быть, обратно его в рот никаким фасоном не загонишь. Как ни напрягайся. Так вот, разошлись по домам доктора с профессорами да доценты с ассистентами, разошлись, ужинать сели, а сами все об услышанном думают. Домашние аж беспокоиться начали – мол, нечасто так бывало, чтобы уж и борща тарелка обмелела по самое донышко, и макароны с котлетой съедены – а ни слова, ни взгляда, будто новый Государственный заем объявлен, или похороны, или, скажем, случилось что. Вот сидят они сидят, молчат они, молчат таким, стало быть, макаром, а сами думают напряженно – даром, что борщ на столе и макароны с котлетою. Точнее говоря, не думают они, а лишь пытаются думать – потому как не собрать мысли, как на грех. Слишком уж давит днем услышанное – прямо ошметки какие-то в мозгу теперь болтаются, что твоя капуста в борще, покрасневшая и вываренная, как бумага.
        И что-то вроде как знакомое порой всплывает – начсектора Рабинович, к примеру, рожа противная толстогубая – как он головой качает над квартальным отчетом – ведь не было случая, чтобы с первой же подачи отчет этот принял, сука. Ан, теперь, того и гляди, освободится вакансия – коли осуществится все по сказанному (а как не осуществиться: сама Партия слово свое веское произнесла, не кто-нибудь). И поковыляет Рабинович этот толстый лунные просторы осваивать – и ведь едва ли найдется ему там, где за письменным столом притулиться – по всему, труд физический бедолагу ожидает, первозданный, как некогда на Днепрогэсе или где там оно еще... Распрямляющий помыслы и от заблуждений исцеляющий... Благолепие!
        Однако ж, коли иначе на все взглянуть, то иначе и засверкает – а ну, как этот самый Рабинович там, на Луне отличится чем-либо? Ведь есть же на Луне завсегда место подвигу, как говорится – где ж ему и быть-то, как не на Луне родимой! Эдак, выдвинется там при случае, того и гляди, Рабинович (а рабиновичи – они известные мастера случаем пользоваться, только оставь где щелочку – червем дождевым проползут), глазом моргнуть не успеешь, ан уже и Сталинская премия, и при ордене, и вновь в Москву отзывают, на руководящую должность – укреплять, дескать, кадрами что-нибудь. А ну, как и обратно в наш институт, тогда что? Ход конем, так сказать...
        Словом, нелегкое царит в головах у профессоров с доцентами – ой, не легкое! И под спудом нелегкости этой проглатывается молча полуостывшая котлета – и, проглоченная, усваивается как-то так себе: без радости, но с подозрением на гастрит. И, вскорости отваливаясь от стола, ковыляют к кровати профессора с доцентами, и, после, снится им что-то беспокойное, чреватое пугающим домашних криком.
        Впрочем, не одни лишь простые доценты да профессора тем вечером лбы свои терли озадаченно. Об ту же пору, к примеру, Абакумов с Вышинским вместе попивали водочку на Лубянке, в абакумовском кабинете служебном. Кряхтя, шла горькая в горло, с натугой, не как прежде – нелегкую душу ей заливали: как по всей нашей стране необъятной, советской, всякого до единого еврея изловить и на Луну отправить. И не то, чтобы ни разу подобным не баловались – что на Луну, что в Казахский Мелкосопочник – по фотографиям вроде как даже и похожий ландшафт как будто... Да только вот загвоздка – еврей, он тебе не друг степей-калмык, его за ночь не переловишь, никакого НКВД не хватит. А, коли за день не переловишь – на второй, известно, и браться нечего... Так-то... Сидят, огурчиком малосольным закусывают – огурчик скрипит-упирается, словно бы не верит в судьбу свою незадавшуюся:
         – Слышь, а ведь если все выгорит, так тебе ж рано или поздно ин-спек-тировать их там придется... а?.. – говорит Вышинский Абакумову. Покраснел Абакумов еще боле:
         – Погоди ты... если выгорит... тут сам, того и гляди... выгоришь... – вытер он пот со лба, – Эх, если б районы компактного проживания у них какие... эх, мы б тогда б...
        И аж глазки прикрыл, словно бы кот на печи.
        – Ну, как... погодь-ка – есть и компактные, как же... Биробиджан этот, к примеру... чем плох, скажи?..
        Абакумов от смеха аж закашлялся:
        – Биро... эхм... биджан, говоришь... Еврейская, как бишь её, Автономная Область?..
        – Ну, да... а, что?.. не так разве?..– Вышинский очочки поправил на лице на раскрасневшемся, – называется же "еврейская". – не даром оно же так, я думаю...
        – Называется... – Абакумов зевнул невзначай, – Называется, это верно, что так называется... да только евреев там – раз-два да тетя Маша... как штангистов в женской бане... нарочно через военкоматы в прошлом месяце запрашивали для чего-то, сейчас не помню, для чего именно: нет там никаких евреев, хоть тресни... перед войной было вдоволь, а сейчас нет никого... прямо не знаю, как и утекли, а нате вам...
        Он вновь зевнул.
        – Знаешь-ка что... – Абакумов вдруг тряхнул головой и выпрямился, – я, если честно, склоняюсь к такому мнению... то бишь, мне представляется целесообразным в нынешней ситуации... короче, по всему стоит евреями просто-напросто назначать и все...
        – Как это... назначать?.. – Вышинский аж обмер, – через райкомы, что ль?..
        – Хоть бы и через райкомы... но можно и не через райкомы... можно в трудовых коллективах развернуть, чего там... а кто станет уклоняться – через органы МГБ...
        – Ну, что ж...– кивнул Вышинский, – можно и через МГБ... да только, знаешь ли чего... я думаю, не удержим мы их там, на Луне... не удержим надолго... коли уж в Биробиджане не удержали, то и на Луне не получится... удерут по новой... по разнарядке ли, самотеком ли, а свалят... помяни мое слово, свалят!..
        – Свалят, говоришь?.. И куда же, по твоему мнению?.. С Луны-то? Куда с Луны свалишь, а?
        – Не знаю... не знаю куда... на Марс, может быть... или в Голландию... да мало ли мест на свете?..
        Поднялся Вышинский со своего стула, к окну шагнул. Ночь ударила в глаза – тупая чернота московского ночного неба – без глубины, без выси. И прямо посреди этого немыслимо-траурного неба рыбьим немигающим оком повисла словно бы смеющаяся над нами над всеми Луна...