Снится Курчатову сон. Снится ему, словно бы - поезд, и он в поезде том едет. Сидит себе в кресле, перед ним - столик, на столике - графинчик, рядом - тарелочка, а в тарелочке - цыплячья ножка томится, так, вроде бы - как в ресторане, что ли... Ну вот, сидит он, сидит, в окошко поглядывает, а там - метель колобродит и пурги завыванье: все белым-бело, одни лишь столбы телеграфные чернеют, даже ворон не видать... Вот поезд вроде как притормаживает - сощурил он глаза, глядит, что за станция - написано: Арзамас. Постоял поезд, свистнул гудком, чихнул котлами паровозными и почапал дальше, ходу прибавляя. Только принялся Курчатов за куренка, видит - опять, вроде, станция: останавливаемся... Взглянул за окно, а там - как и прошлый раз точно: Арзамас.
        И народу на платформе - никого, солдат только в тулупе да ушанке взад-вперед бродит, косоглазый, песни нерусские, заунывные гундосит... "Эка напасть!"- думает Курчатов, едва по новой поезд ходу набрал, - "Две станции - и обе "Арзамас!" - разве ж так можно?" И головой качает. "А вот что," - думает он дальше,- "налью-ка я себе водки, душа-то и поутихнет..." Налил он сто пятьдесят, опрокинул, крякнул по-стариковски, с подсвистом, ножкой цыплячьей надкушенной занюхал - опять станция. "Ну", - думает, - "а сейчас взглянем..." А там - как и до того, так же точно: "Арзамас". Только планка с буквами покосилась. Курчатова аж пот прошиб. Хватил он еще сто пятьдесят, едва отъехали, затем еще - поезд, как видно, раздухарился, прет через пургу, что твоя телеграмма, Коллегией Верховного Суда подписанная... Долго ехали, может, час, может, два даже - наконец начали тормозить по чуть-чуть; выглянул Курчатов, со страхом в душе, нашел глазом табличку и по буквам прочел: "...р...амас". Прочие буквы, как видно, мальчишки отколотили, а то - сами выпали от ржавчины времени.
         Откинулся Курчатов в кресло и задрожал. Стал вспоминать молитвы, какие знал - да все без толку: только "Вы смертию пали..." на ум и идет. И еще вдруг вспомнил: "Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов... тьфу, черт..." И плюнул в блюдо, где ножка цыплячья своего часа, как видно, ждала, да тщетно...
         Ну вот, пока он все это в голове перебирал, поезд опять остановился - тут Курчатов от кресла отрывается, в окно глядит, ищет "Арзамас" глазами, ан не находит. Да и вовсе сказать: платформы нигде нет, только сруб покосившийся, да на срубе табличка: "рзд. Гонореево-Приблудное Гор. ж. д." Курчатов прямо в душе возликовал: "Экие ведь названия поэтичные в российской глубинке сохранились еще... благодать... Право слово - топонимика!.. сила!.." И еще сто пятьдесят - на радостях. И так вот, пока он радовался, да сто пятьдесят пережевывал - поезд у следующей станции притормозил. Выглядывает Курчатов из-за занавесочки в окошко, чинно так, как и подобает академику и Сталинской премии лауреату - и словно током его прошибло: "Арзамас". Пятый!
         Стал он метаться, словно бы - голубок в клетку с зябликами посаженный; а поезд тем временем, все шкандыбает да шкандыбает, останавливаясь от случая к случаю. И каждый раз - "Арзамас", обратно. Шестой, седьмой, девятый, двенадцатый, пятнадцатый. Однажды только мелькнуло - "Пост 714 км. Ослиномочайск-Мутное". Между десятым и одиннадцатым.
         Курчатов уже и не шевелится. Только дышит глубоко, будто в противогазе перед тем полосу препятствий преодолевал с полной выкладкой. Графинчик опустел, на цыпленка уже и глядеть противно - одно слово: будь что будет. Вот останавливаются они у очередного, шестнадцатого Арзамаса, постояли, тронулись - и видит он, как будто оттягивают вагоны куда-то, видать, на запасный путь. Ну, вот, тягали их тягали, толкали их толкали, и, наконец, пригнали, вправду должно быть, на запасный путь: вокруг сплошные бронепоезда, справа, слева... Лязгнули вагоны, остановились и стихло все. И только пурга за окном: у-ту... у-ту...
         И вот входит в вагон Некто. С бородкой, в шинели без погон и маузером на поясе. Присмотрелся Курчатов - а это ведь Дзержинский сам, точь-в-точь, как у Берии в кабинете на стене висит, портрет, стало быть. Ну вот, подходит Дзержинский, значит, к нему, к Курчатову - а поступь у него мерная, гулкая, как если бы костылем железным об железо опять-таки... Подходит и говорит: "Стало быть, вот тебе, Игорь Васильевич, институт здесь будет Партией приготовлен, зараз в этом самом поезде - иди, знакомься. И люди, какие с тобой прежде были, - все здесь. И новых еще добавили - но ты не пужайся: они способные и наукам обучены, иные из старых кадров еще..." Сказал Дзержинский и на столик рукой оперся, а на столике-то, пообок графинчика опустелого да ножки цыплячьей, что так и засохла, едва-тронута, лежала себе бумажка, да не бумажка даже, а так - бумажонка, то ли для доклада, то ли что - ерунда, тезисы... Да не в ней совсем и дело - а в магнитике черненьком, которым она для весу была придавлена - чтобы ветер не сдул, если сквозняк или что-то... Вот стало быть, едва Дзержинский на столик-то оперся, магнитик этот бац! - и прилип ему к руке. Нахмурился он, и давай другой рукой магнит отцеплять - да какое там: отцепить-то он его отцепил, конечно, но от левой руки - а что толку: теперь он к правой пристал. Дзержинский его от правой отцепляет, почем зря - так он, обратно, на левой прижился... Словом, беда, что ты будешь делать... Поднял тогда глаза Дзержинский и как гаркнет, аж стекла в вагоне вздрогнули: "Измена!" И свободной рукой за маузером полез...
         Тут Курчатов видит - недолго и самому с цыплячьей ножкой сравняться вскорости. "Феликс Эдмундович, Феликс Эдмундович", - верещит, - "пообождите чуток... я быстро... я сейчас вызову кого... принесут приборы... замерят интенсивность напряженности поля и проницаемость сред... я быстро!.. я мигом!.." И задом, задом - из вагона в тамбур, а из тамбура в следующий вагон - и двери за собой прикрыл, и ручку повернул супротив часовой стрелки аккурат, на четверть оборота...
         И странное дело - едва он в другой вагон перешел, Дзержинский вдруг разом забылся, словно бы и не было его никогда. Идет себе Курчатов по вагону, медленно, как бы в тумане, и с любопытством на все глядит. Вот видит он: сидит на табурете некрашеном мужичонка простой-такой, деревенский - и острижен под горшок, и лапти на ногах, и на штанах заплатки. Сидит, ногти грызет. Увидел Курчатова, голову поднял и в очи ему заглянул так, доверчиво-доверчиво - словно бы кот. Кашлянул Курчатов в кулак, и, стараясь, почему-то, тянуть гласные нараспев, поинтересовался: "Звать-то тебя как, дедуля?" "Миколаем, знать, кличут..." И тут же глаза его как бы погасли - смотрят как прежде, а огонька-то и нет боле. Впрочем, взгляд по-прежнему доверчивый - жаловаться не с руки, Курчатов и говорит: "Что ж ты здесь, старинушка-то, делаешь, а? Тут ведь, поди, Институт государственный, никак, что тебе здесь сидеть да на штанах заплатки множить?" "А я, Игорь-свет Васильевич,"- отвечает Миколай вкрадчивым голосом, - "не просто сижу, а думу - думаю." "Про что же твоя дума?" - удивился Курчатов. "А вот про что," - и видит Курчатов, что в руках у Миколая книжечка, да не книжечка - цельный том в обложке коричневой с золотыми буквами тиснеными. "Я, Игорь - свет Васильевич, поди, умишком своим скромным никак прознать не могу, об чем это: "Рассматриваемое непрерывно дифференцируемое отображение замкнутой области D на множество S называется представлением этой поверхности, причем, по определению, считается, что два непрерывно дифференцируемых отображения замкнутых плоских областей задают одну и ту же непрерывно дифференцируемую поверхность, если они эквивалентны относительно непрерывно дифференцируемых преобразований. Если за параметры в одном из представлений непрерывной поверхности можно взять какие-либо две координаты пространства, то такое представление называется явным. Очевидно, что если непрерывная поверхность допускает явное представление, то она не имеет кратных точек..." Тут Миколай книжку-то свою как, в сердцах, захлопнет да как запричитает по-бабьи: "Вот, Игорь-свет Васильевич, беда-то какая, а? Ведь вот, как ни бьюсь... Ведь не очевидно это, забодай меня комар, истинно все, до последнего слова, крест готов целовать - коли уж в книжке пропечатано - какие тут сомненья, никаких - но не очевидно, хоть убейся!.. что ты тут поделаешь - не очевидно, и все тебе..." И заплакал, будто дитя - аж соплями бороду замызгал.
         Хотел Курчатов ему что-то в ответ сказать, да что-то горло ему сдавило: икнул только подряд два раза и все... Махнул он тогда рукой и дальше пошел, от деда Миколая прочь.
         Вот идет он по вагонам, из тамбура в тамбур переходит и видит - всюду люди, вроде как. Обыкновенные такие люди, некоторые в очках даже: сидят себе за столиками, обсуждают что-то, руками размахивают. Вот, двое перед экраном осциллографа сгрудились, пальчиками близоруко в экран тычут, галдят что-то про фазовые опережения и модуляцию спектра. А рядом третий стоит в халате - на тех двоих глядит да бутерброд с севрюжкой пожевывает медленно. Приблизился к нему Курчатов, да рука его вдруг сама-собой как-то к бутерброду потянулась, потянулась, и хвать - вцепилась в него, что твой клещ. Держится Курчатов за бутерброд, не отпускает, да только прежний севрюжкин хозяин тоже видать не робок: молчит, откушенный кусок дожевывает, а свой бок бутерброда не выпускает из руки тож. "Вы это... вы просто обязаны, молодой человек, слышите, просто обязаны предоставить мне данный материал для проведения изотопного анализа... ну, не препятствуйте же, голубчик, не препятствуйте..." - Курчатов от натуги покраснел аж. Противник его, впрочем, тоже вроде как цветом в лице переменился - исчез румянец щек куда-то, взамен явилась синева непонятная, с едва ли не зеленым каким-то отливом - вот он усилился, отлив этот, глядь: а перед Курчатовым уже и вовсе гусеница зеленая древесная, в халат одетая стоит, головой с присосками из стороны в сторону поводит, слизью брызжет. "Эвон какая гадость, однако!.." - отпрянул Курчатов, - "Верно, должно быть, говорят про генетику - продажная она девка и все такое... Из натурального доцента враз солитера сделает зеленого и - ничего, ровным счетом... ни совести - ни чести..." Пошел он дальше по вагону, поторапливаясь, а гусеницу эту противную все из головы не выбить никак. "Да что ж это за напасть-то такая - прямо как в голове засела эта гусеница, теперь, поди, и не отвяжется, сама... эх, водки бы выпить, густо так - чтоб под стол повалило!.." Тут Курчатов, само собой, и графинчик вспомнил, к которому прикладывался, вдоль Арзамасов бессчетных дефилируя... Однако не долго он об графинчике том скучал: вот видит Курчатов, стоят в тамбуре двое, по виду - научные сотрудники младшие или даже аспиранты, не более того. Стоят себе - курят, дым вздымается - что твой чайник на коммунальной кухне: случись рядом какая-нибудь рябая баба Анюта, к примеру, - то и не заметишь что рябая, и даже, что годков ей уже за шестьдесят, того и гляди, не заметишь, а только подумаешь, мол, что вот-те ж голос у бабы чудной - будто фреза срубилась и ее кто гоняет понапрасну...
         Так вот, стоят эти научные сотрудники, значит, курят, и беседу ведут промеж себя весьма бодрую. Заинтересовался Курчатов, прислушался. Слышит, говорит один из них:
         "LC d u/ dt + RC du/ dt +u = e"
        А второй ему отвечает:
         "d u/ dt+ 2a du/ dt + w₀² u = w₀² e"
        Первый кивает согласно:
         "( p² + 2ap + w₀² ) u = w₀² e "
         Тогда второй вдруг вскинул голову и как заорет:
        "K(p) = u /e= w₀² /( p² + 2ap + w₀² ), дурень, w₀²!"
        Но первый в ответ лишь вновь кивнул, не более:
         "p₁ = -a+ i w₁, p₂ = -a- i w₁ где
         w₁ = Ц( w₀² - a²) = w₀Ц(1-a²/4), только и всего, брат!"
         Однако второму - что перец в зад заткнули:
        "Это ж, чудак, собственная частота при малом затухании, кумекай, а! Гляди:
         h(t) = 1 + w₀²e ^{(-a+ i w1)t} /2((-a+ i w₁) i w₁ ) - w₀²e ^{(-a- i w1)t} /2((-a- i w₁) i w₁ ); чуешь, о чем речь - уравнение Хевисайда, не хухры - мухры... Теперича к общему знаменателю привести - как два пальца обоссать - и готово:
         h(t) = 1 - e^-at ( (a/w₁) sin w₁t + cos w₁t) [t>0]
Доперло до тебя, мяфа?.."
         Изумился Курчатов и, изумленный, прочь подался. "Вот же," - думает, - "какие спецы вдохновленные - уж и язык человеческий, поди, забыли... всё интегралы одни в мозгу вертлявые вздымаются!.." Думает, а сам по вагонам идет, за полки да ручки дверные на ходу хватаясь: "Странный все же поезд, однако, очень странный поезд - и как будто напоминает сам по себе что-то, а все же не понять, что именно, да..."
         Вот доходит он как будто до вагона последнего: впереди только тамбур слепой, да дверь настежь распахнута, вернее даже - вовсе нету двери этой. Глянул Курчатов туда, вперед - а там вроде полуплатформа открытая, а на платформе той - народ толпится. Народ как народ: в белых халатах большей частью, многие в очках даже - да только руки у каждого связаны заботливо так впереди себя крест-накрест - тугим узлом, каким бревна в плотах сводят - не распутаешься. Cмотрит Курчатов - а пообок двое с наганами в руках; по виду не русские: белесые такие, худощавые, скорее, латыши либо чухна какая... Стоят, курят. Вот докурили они, окурки отшвырнули и, наганы из рук не выпуская, крайнего из связанных словно бы поманили: "Сюда, сюда, товарищ, не задерживайте ход мероприятия." Связанный приблизился послушно, на край встал, ждет чего-то. "Согласно постановления Наркомата Внутренних Дел, в связи с успешным завершением работ по проекту 0017/4 и закрытием специального отдела номер восемь конструкторского бюро "Шакал", гражданина Маточкина Водопьяна Шаровича, старшего научного сотрудника указанного отдела приговорить к десяти годам строгой изоляции через расстрел... приговор привести в исполнение немедленно..." Голос латыша ровен, что колес перестук на рельсовом стыке: вещает без бумажки не запинаясь, будто и впрямь наизусть... Ужаснулся Курчатов, сильнее даже, чем когда Дзержинского живым увидел - попятился он прочь, "чур меня, чур" губами бубнит, да все бестолку - еле слушаются его ноги, передвигаются еле-еле: шажок, еще шажок... и тут выстрел раздался револьверный, вернее не выстрел даже - а вроде звонок телефонный, услыхал его Курчатов, открыл глаза и проснулся...
        
        
         Об ту же ночь Королев долго ворочался с боку на бок - сон никак не шел, хош убей. Встал, воды попил, в окно поглядел на пустынную улицу - тихо все, заснежено, лишь постовой один стоит, мерзнет, с ноги на ногу переминается, об куске сала думает - о большом таком куске, ну, не так чтобы очень уж большом, конечно, но чтобы хлеба ломоть покрыл - это раз, да еще свисал чтобы чуть-чуть по краям по всем, потому как, когда кусаешь - случается, сала больше откусываешь поневоле... чем хлеба... Само-собой, и хлеб чтоб был не как в столовке, а - как у людей... Целая подошва вот такая - горбушкой... Горбушку ту еще чесноком ободрать - и дело... много ли надо после дежурства...
         Стало быть, не спится Королеву. Задумал было в шахматы сам с собою сыграть, фигурки расставил - да вдруг лень ему стало... Как-то сорганизовал скоропостижно сам себе мат в четыре хода и в спальню вернулся... Порылся зачем-то в ящиках, пробежал глазами газету вчерашнюю и лег в постель по-новой. И наконец уснул.
         И снится ему, словно бы он где-то совсем далеко - не в СССР даже, да и вообще не на Земле, а скорее на Марсе, так, к примеру... и вот идет он, весь из себя глянцевый: костюмчик, штиблеты, галстук повязан залихватски... идет и ежится - потому как зябко... и, вдобавок еще, о штиблетах своих, заграничных, тревожится - как бы не стоптались да о камушки не оцарапались: и правда, почва вокруг - твердее кирпича, и вся выпрыщилась, будто лицо призывника с Донбасса, того и гляди - споткнешься... И лишь пыль при каждом шаге подымается невысоко, и оседает вокруг - стало быть, безветрие...
         Вот идет он, идет - вокруг не то, чтобы темно, а так - полумрак, солнца нет, звезды светят, да еще два шара в небе висят - один побольше, другой поменьше - и голубым поливают... Впрочем, разглядеть что надо можно, вот если читать кому случится - "Правду", там, или "Советский спорт" - окромя заголовков все сольется, не иначе... А так ничего... Терпимо...
         Стало быть, идет он по Марсу, штиблетами попискивает, словно бы лягушек давит на каждом шаге; и видит впереди - не то убили кого, не то работы какие ведутся: стоят два остолопа в телогрейках подле ямы, на лопаты оперлись да куда-то вниз, на дно ямы этой глядят. Хотел Королев их стороной обойти, да ноги вроде как не вполне ему послушны - как бы и отворачивают вбок, да не слишком... Вот как подошел он ближе - те головы-то подымают и смотрят на него, как если бы зайца вдруг увидали - бездумно так. Потом вдруг встрепенулись, как ото сна все равно, заулыбались как-то зло, один другому и говорит:
         - Гляди-ка, Цекало, какой фраер видный гуляет... зуб даю - лепила, никак...
        Королеву опять вроде как - зябко стало всей кожей; пробовал он тоже улыбнуться - да лицо, по всему, задубело чтоли: никак улыбаться не хочет, хоть ты тресни!
         - I то, Климчук, правда, гарний якїй, ма быть з малюнка, ти кажи... - рот раскрыл другой остолоп, тот, что поменьше ростом.
         "Бог их знает, что у них на уме", - думает про себя Королев, а ноги его, тем временем, ведут и ведут, и вот подводят к краю ямы - не слишком глубокая яма, как если случится отхожее место для роты, к примеру, выправлять, все равно... Вот видит он, на дне этой ямы - вроде собачьей свадьбы: два каких-то заморыша серых друг на друге, вроде крыс больших или, там, еще каких животных непонятных... Оглянулся Королев, смотрит, а остолопы тоже к ним взглядами присохли: у Цекало так даже - слюнка с угла рта потекла... "Чур меня, чур!" - шепчет в душе Королев и задом, задом - прочь... Пятится, а сам трусит - как бы не заметили остолопы, или там чего... Вот пятится он, пятится - и вроде как сумел уйти от места того: опять вокруг небо чернеет и почва вокруг пупырчатая, но и твердая вместе с тем - наподобие пемзы. Тут чувствует Королев, что вроде как прохладно становится - поежился, руки в карманы сунул да вкруг себя обернулся: нет ли где чего, огонька какого или, скажем, жилья человеческого, или хотя бы даже вахтового какого-нибудь помещения, где бы обогреватель стоял - какой - без разницы даже: лучше электрический, конечно же, но даже если б керосиновый, вроде примуса, или на топочном мазуте даже - и то всяк лучше, чем просто так здесь, на стуже марсианской, морозиться...Чего доброго, и воспаление легких схватить не далеко... Вот глядит он и видит, мол, где-то вдали вроде как два слабеньких огонечка: едва себе светятся, то-ли есть они, то-ли и нет вовсе... Прищурился Королев: да, нет, вроде как и вправду - огоньки. Пошел он в том направлении бодрым шагом, собственным движением согреться пытаясь, долго ли, коротко ли он шел на те огонечки - теперь уже неведомо, а только смотрит: перед ним, натурально, живая голова небывалых размеров прямо на грунте разместилась, курит махру и на него, на Королева, в оба глаза глядит себе, помигивая. "Экая штуковина чудная," - думает про себя Королев, - "и словно бы читал об ней где-то, а не припомню, где именно." Подошел он поближе. Голова на него глазом косит. "А ну, как я спрошу у нее абы чего?.." - думает Королев, - "Каково ответит в самом деле." Поднял он очи и говорит, стараясь погромче да поотрывистей: "Эй, голова... стало быть, скажи-ка ты мне, к примеру... это... ну, словом, по порядку причин - каковым таким неведомым образом и чьим установлением ты здесь водрузиться заблагорассудилась?.." Отвечает голова: "Я здесь, мил-человек, уж давно курю, почем зря... много с тех пор метеоритов о поверхность Марса разлепешилось - много пыли марсианские ветра прочь прогнали - а только нет мне покою и счастья, и напротив даже - с тех пор я вовсе смертной тоскою озадачилась и, проще говоря, непрерывно с жизнью прощаюсь напрочь... хороша ли была жизнь, плоха ли - а все ж обидно до невозможности, потому как ее невзначай лишился, едва моргнуть успев..." Спрашивает тогда Курчатов, удивившись: "Кто ж тебя, голова, опорожил?.. Или враги иноземные, или зверь лесной неприрученный, или, может быть, недуг какой, науке на сей день неподвластный?.." "Эх," - отвечает ему голова в горести неподдельной, - "если б так оно было, как ты говоришь, мил-человек... иное меня лукаво окружило, иное подвело под соломенный монастырь... то не враг иноземный, не зверь и не бацилла какая неведомая - то в едином воплощенное и первое и второе с третьим - а имя ему евреи. То сонмище опасности недвусмысленной, мил-человек, здесь, на Марсе весьма усилившееся в последнее время - ибо распространились здесь евреи до невозможности и, тем самым, портят нам условия обитания повсеместно и напрочь..."
         Изумился Королев еще больше, подался он от головы живой напрочь, бредет себе, а сам про евреев думает - какие они, в самом деле, а вдруг встретятся, чего доброго - что тогда? Словом, чувствует, как мысль в кольцо, против воли, свивается - словно шавка беспородная на морозе спать навострившаяся... Вот идет он и видит - словно-де, поле боя какое - всюду рыцари, как бы былых времен, валяются, словно бы неживые - в кольчугах, с бердышами там разными да ятаганами. Пригляделся Королев - а это не натуральные рыцари конечно же, а, напротив, вроде музейных экспонатов, внутри трухой нафаршированы и чем-то спрыснуты, чтобы моль не ела какая обычно заводится - а так ничего... "Что ж это," - думает Королев, - "или кино снимают или учения какие?.." Идет он дальше - и вдруг бац: среди опилочных один настоящий попадается, лежит себе распростерт, сам навзничь, рука на отлет, голова обвязана, кровь на рукаве - одним словом, падший герой да и только... И слышит Королев, как тот, не подымая век, стонет заунывным голосом:

Эй, товарищ, кто б ты ни был,
мимо ты не проходи,
шашку острую возьми,
в путь-дорогу соберися,
на коня скорей садися,
и скачи на край земли,
чтобы встретить, не робея,
войско страшного еврея,
чтоб не есть, не спать, не пить -
умереть, но победить!.."

        Хотел было Королев ему помощь оказать, какую возможно, или хотя бы документы проверить - да, по-всему, не успел: едва замолчав, изогнулся раненый дугой и враз стал как все: сухой и трухлявый, будто дерево, в парке труда и отдыха поваленное с целью упорядочивания насаждений, да вовремя не убранное - на третий год точь-в-точь такое же вот, трухлявое становится... Вновь двинулся Королев прочь, идет, по сторонам напряженно вглядывается - по-всему, нападения неминуемого ждет. А откуда оно будет, нападение это - бог весть: известно, что коварен еврей да изворотлив! Вот видит он: слева вдали, у горизонта, вроде как летит, приближается что-то такое темное с чем-то белым расстилающимся. Остановился Королев, пиджачок свой поправил, галстучек подтянул как положено и, подбородок поднявши, принялся ждать, что будет. Вот видит - летит по небу старикан, себе, ветхий: сам морщинистый, рыхлый, в халате до пят байковом, - ну вылитый из себя еврей! Смотрит Королев дальше, а у старика того - бородища белая, аж с прозеленью, стелется до низу, развеваясь. Пригляделся Королев, прищурился - а в бороде той предметы различные запутались зацепившись - точь-в-точь соринки в тряпке мокрой, что со стола сметают в столовке, там, или где... Видит он, среди предметов этих, бородой подхваченных: где - механизмы какие-то, где - человечки копошатся неловко, а где - цельные домики некрашенные - такие бревенчатые, перекосившиеся... Изумился Королев перед лицом подобной мощи, стоит, рот раскрыть не смея - старик же, напротив, как глянул на него, как сверкнул очами, что твой мартен - у Королева аж похолодело внутри. "Тот ли ты," - говорит старик с высоты голосом страшным, - "Королев Сергей, Павлов сын, что противу воли природной и порядка установленного вознамерился ракету создать на реактивном ходу для запусков межпланетных и перевозки грузов военно-исследовательского назначения? Тот ли ты, кто упрямством своим непомерным тщится тяготенье планетарное превозмочь, квадрату расстояний, как известно, пропорциональное обратно? Или все тебе нынче подвластно? Или гордость твою умерить некому? Трепещи же, плюгавый!" Взмахнул старик после слов этих правым рукавом - посыпался тогда из рукава того дождь изделий мелких скобяных и метизных - какие с правой, какие с левой метрической - а какие с дюймовой резьбой даже... Схватился Королев за голову, укрыться пытается - а старик все не уймется: махнул он теперь, в свою очередь, левым рукавом наотмашь - и выскочил из рукава золотой петух размеров необъятных. Выскочил, крылами взмахнул, еще более в масштабе увеличился и, твердой поверхности коснувшись, над Королевым клюв свой занес. Зажмурил глаза Королев от ужаса, сжался весь в оцепенении - и проснулся.