|
|
|
"АННА КАРЕНИНА"
Однажды, примерно на пятом году нашей совместной жизни, Александр Юрьевич признался мне в том, что еще с двадцати пяти лет лелеет мечту восполнить пробел в своем гуманитарном образовании, а именно - прочесть роман Льва Николаевича Толстого "Анна Каренина". Будучи гнобимым этой идеей на протяжении аж четырнадцати лет, поэт Макаров-Кротков все-таки решил на сороковом году своей долгой, но приятной жизни залатать дыру.
Завершив свое гедонистическое пребывание под сенью девушек в цвету, Александр Юрьевич не без волнения стряхнул пыль с восьмого тома Собрания сочинений Льва Толстого, выпущенного в 1981 году издательством "Художественная литература".
"Экое барство, - удовлетворенно покрякивал он, лежа на диване и восхищаясь подробностями дворянского быта, - покучерявее Пруста будет. Завтрак у Облонского с двух до трех - вот это я понимаю".
Прочитав несколько страниц легко и без напряжения, Макаров-Кротков решил поделиться радостью с писателем-толстоведом Владимиром Тучковым, для чего и позвонил ему в Подлипки.
- Представляешь, батенька, - сказал поэт Макаров-Кротков писателю Тучкову, - дожил до тридцати девяти и не читал "Анну Каренину". Теперь вот уже семнадцатую страницу осилил, и, знаете ли, достойная вещь, скажу я вам...
- Это что - до тридцати девяти, - хрюкнул писатель Тучков в трубку, - удивил! Я вот до сорока девяти дожил и не читал. И ничего, пока живой.
- Настоятельно рекомендую наверстать упущенное. Иначе как же ты, батенька, можешь претендовать на статус современного русского прозаика? Нехорошо-с, - укорил Тучкова Макаров.
- Я тебя, Макаров, сейчас еще больше удивлю, - пригрозил Владимир Яковлевич. - Я, по правде сказать, и "Войну и мир" не читал.
- Врешь, врешь, Яковлевич, - мы ее все в школе проходили, - ну как же: Наташа Ростова, Болконский, Пьер Безухов, бой под Аустерлицем, Платон Каратаев, народ и личность в истории...
- Все это ты мне можешь не рассказывать: я фамилии знаю, но роман все равно не читал. Так, попробовал первые три страницы осилить, а там сплошная французская речь. Подумал: тьфу ты, дрянь какая, плюнул и не стал дальше изучать.
- Ну, русский язык, конечно, там действительно подкачал, с этим трудно спорить, - согласился Макаров-Кротков, - стилист из Толстого неважный, но характеры-то как выписаны!
- Это, батенька, тебе видней.
- Послушай, а как же ты экзамены сдавал? И вообще, сочинения там разные по программе? - не унимался Юрьевич.
- Смешной ты человек, Макаров. На экзамене я сочинение по другому писателю писал - по Гоголю. А на устном мне билет попался по Маяковскому. А что касается сочинений вообще по программе, то я за всю жизнь ни одного сам не написал - только переписывал. У старших товарищей из соседней школы.
- Ну, ты даешь. А что ж ты тогда читал? "Крейцерову сонату", небось?
- Нет, только в консерватории по молодости слышал, когда жена меня к классической музыке приобщала. И кино еще видел вполглаза - с Янковским.
- Жуть, батенька. Ну, хоть что-нибудь: "Воскресение", "Холстомера" там какого...
- Ни-че-го. Никакого тебе "холстомера".
- Так ты что, Яковлевич, хочешь сказать, что ничего, кроме этих своих четырех русских книг для чтения, не читал?
- Не хочу я такого сказать. Не читал я твои четыре книги. Я вообще Толстого не читал.
- Э, нет: тут ты меня не проведешь. Ты не мог написать Пятую русскую книгу, не читая первых четырех. Уюшки.
- Почему же не мог? Чтобы написать Пятую, предыдущие читать вовсе не обязательно. Мне достаточно уметь считать и знать, что их было всего четыре. Тоже мне, проблема. Просто я большой русский писатель. Что мне Толстой. Я сам умею перо в руках держать. Если надо, я и Шестую русскую книгу для чтения напишу, - отрезал Тучков.
И ведь написал, сукин сын.
А Макаров все еще "Анну Каренину" читает.
ОСОБЕННОСТИ СОЕДИНЕНИЯ МУЗЫКИ И ПОЭЗИИ
ПОСРЕДСТВОМ МУЖСКОГО И ЖЕНСКОГО
Однажды композитор Алексей Айги позвал поэта Макарова-Кроткова почитать стихов на фестивале "Альтернатива", под музыку, соответственно. Там же и Дмитрий Алексаныч, и Лев Семеныч были. Ну, что они там читали, это понятно, а во втором отделении чисто музыка была. Ансамбль "4'33"" играл. И тут мы уже со Львом Семенычем в первом ряду сидели и пытались ногой до сцены дотянуться - у кого нога длиннее. А потом нам надоело, и Рубинштейн сказал: "Как все-таки интересно у них, у музыкантов - могут вот так все вместе играть, импровизировать, слышать друг друга. Нам, литераторам, такое не дано. Каждый солирует и только себя слышит. Скажи, Стелл?" А я была музыкой увлечена и наполовину не расслышала, о чем речь. Решила, что это про мужскую компанию и про женскую Лёва рассуждает. Поэтому отвечаю: "Да, Лёв, я из-за этого тоже баб не люблю. Больше с мужчинами стараюсь".
После окончания концерта Рубинштейн отвел Макарова-Кроткова в сторонку и шепнул ему: "Мне кажется, майн либер, вам надо больше уделять внимания своей второй половине". - "Да я уж и так, батенька, только этим и занимаюсь", - удивился Макаров.
АКЦИЯ В ОТСУТСТВИИ БРЕННЕРА
Однажды мы с Макаровым-Кротковым на пару читали в Георгиевском Клубе, у Михайловской. А по окончании вечера, по обыкновению, пошли пропустить пирожок-другой в "Русском бистро" - с Сапгиром и Тучковым. Пришли, сели, пирожки разложили, тост произнесли за процветание русской литературы, и тут, откуда ни возьмись, появляется небезызвестный директор магазина "Гилея" Кудрявцев, а вместе с ним скандальный художник Бреннер, не так давно изданный Кудрявцевым как поэт, и австрийская подруга Великого Онаниста. Садятся за соседний столик, и некоторое время так мы и общаемся - друг с другом в тесной компании и с ними - через проход.
Когда же мы решили воссоединиться, выпито было уже немало, и Генрих Вениаминович все чаще заводил разговор про поэта и толпу. Воссоединившись, мы продолжали распитие и мило беседовали все вместе. Надо заметить, что незадолго до этого Тучков написал ругательную рецензию на кудрявцевскую книжку Бреннера, но никто ее не видел. Поэтому Володя был немногословен. А Сапгир был весьма радушен и даже в гости к себе домой герострата зазывал. Все было хорошо, и Кудрявцев не преминул поднять тост за своего "любимого поэта Бреннера, который просто гений". Но австрийская подруга все это время так нервно тыкала пластмассовой вилочкой в пакетик с сахаром, что весь столик оказался усыпан песком. Поэтому вскоре сладкая парочка удалилась. Однако Кудрявцев остался с нами
"С виду такой интеллигентный еврейский мальчик. Как ему, наверное, приходится себя ломать", - посетовал Тучков по поводу акционной деятельности Бреннера.
И тут вдруг Сапгир буквально хвать Кудрявцева за грудки: "Что вы вообще издаете? Что вы понимаете? Кто вы такой? Вы же ничтожество. Вы книжек не читаете. Вы и меня не издаете, потому что не знаете ничего..." И произнес все это так спокойно, как экзаминатор. А Кудрявцев аж пересмяк весь и затих, только бормотал: "Ну, я хотел бы научиться..." Генрих же Вениаминович в ответ - хвать со стола поднос с дюжиной пустых бутылочек, подскочил - и обрушил все это хозяйство на голову Кудрявцеву...
Битое стекло посыпалось на пол, увлекая за собой струйки крови незадачливого книгоиздателя. Сапгир, швырнув поднос в угол, схватил почти полную бутыль русскобистровской медовухи и начал ею наотмашь бить Кудрявцева по щекам, выдыхая с шумом: "Вы же ничтожестово, ничтожество, ничто..." Мы стояли, не в силах вмешаться в процесс. Ошалевшие официантки уже держали совки и швабры наготове...
Наконец, обессилевший Сапгир слез с бессознательного тела и подошел к нам.
- Надо бы идти, Генрих, - предложил Макаров, - уже поздно.
- Да вы не волнуйтесь, ребята, я на такси поеду, - сказал поэт и удалился.
Девушки активно выжимали над ведрами тряпки, с которых текло что-то красное.
На следующее утро нам с Макаровым позвонил Сапгир и спросил: "А чтой-то я так на Сережу Кудрявцева набросился? Кажется, я его обидел. Но он ведь не прав - разве можно одного поэта при другом гением называть?"
ФАНТАЗИЯ ПРО КИБИРОВА, ГУГОЛЕВА, ВОДЕННИКОВА,
ТРИ ЖЕЛАНИЯ И ЗОЛОТУЮ РЫБКУ.
Однажды поэт Тимур Кибиров поехал в Шильково, чтобы смягчить давление экономического кризиса, ну и заодно новых стихов пописать. Когда новых не получалось, Тимур Юрьевич рыбачил. И случилось так, что как-то вместо карася выловил он Золотую Рыбку.
- Говори быстрее, мужик, - взмолилась Золотая Рыбка, - только ничего лишнего, сам понимаешь - кризис. У тебя есть три желания, не стесняйся.
Кибиров отвечает:
- Легко. Во-первых, мне хотелось бы получить какой-никакой грант.
- Хрен те, а не грант, - запротестовала кистеперая. - Где я теперь его возьму. Да потом, ты и сам, без меня, получал его не раз. Давай что-нибудь поближе к жизни.
- Ну, тогда извини, рыбонька, у меня осталось на текущий момент одно желание: чтобы приехал друг мой Гуголев с бутылкой водки. И право на другие два желания я ему передаю.
Откуда ни возьмись появляется поэт Юлий Гуголев, гладко выбритый, умащенный воском, мучающийся похмельем, но с добрыми глазами и большим пластиковым пакетом. Вынимает бутыль кристалловской, а к ней - само собой - закусочки в баночках.
-Давай, Юлик, загадывай желание, даже два, - говорит ему Кибиров.
- И покороче, - добавляет рыбка.
- А без истерики можно? - вежливо интересуется Гуголев, косясь на хладнокровную.
- Можно, - отвечает та.
- Вообще-то, у меня никаких желаний нет. Я даже водки не хочу и, честно говоря, пить не собираюсь. Пока. На текущий момент у меня все есть, даже головная боль, а желания все чисто физиологические и легко осуществимые. Но мне тут на днях звонил Воденников, находящийся не сказать чтобы в депрессии, но в глубокой меланхолии, и спрашивал меня зачем-то: "Почему все так плохо? Почему я так одинок? Почему деньги давно уже кончились, а желания остались?" и все в таком духе. Поэтому я по-приятельски желаю, чтобы тут оказался Воденников и о чем-нибудь ему нужном тебя попросил.
Воденников, конечно же, сразу появился. В черном пальто, с шарфиком, с репьем в кармане и с виновато-детской улыбкой на нежных губах, слегка обезображенных простудой.
- Как я выгляжу? - поздоровался он с собравшимися.
- Прекрасно, - поприветствовал его Гуголев.
- У тебя есть одно желание, - сказала рыбка.
- Правда? - неуверенно обрадовался Димочка. - Но какое же выбрать? Я так много всего хочу... У меня есть хотя бы полчаса на размышления?
- Нет, - отрезала златоперая, - десять секунд.
- Боже, что же делать?! Но это невозможно. Я хочу, я хотел бы... Господи, чего же я хочу? Денег, славы, любви... Как же выбрать? И вообще я есть хочу. Юлик, я хочу жареной рыбы.
* * *
- Откуда ты знал, Дима, что я хорошо умею жарить рыбу? - спросил Гуголев Воденникова, ковыряя косточкой в зубах.
- Но ведь папа учил тебя разным вещам, - сладко пропел Воденников, посасывая хрустящий золотистый плавничок.
- По-моему, это тост, - сказал Кибиров.
А водки Гуголев все-таки выпил.
ФЕНОМЕН АЙЗЕНБЕРГА
"Говно лилось непосредственно на цветы".
- Это должно стать твоей первой фразой, - сказал мне Миша Айзенберг.
- А это - второй, - добавил Владик Кулаков.
Мы вшестером сидели "У Никитских ворот" и вкушали блюда грузинской кухни, выпивая за окончание эпохи "Русского бистро" - аккурат после того, как наш с Макаровым вечер в Чеховке сорвался по причине затопления салона.
- В моей жизни все это уже было... - сказал Миша.
Несколько лет назад Айзенберга пригласили читать в музей Сидура. Вечер не состоялся, поскольку в помещении прорвало канализацию. Находящийся этажом ниже цветочный магазин пострадал особенно: говно лилось непосредственно на цветы. Продавцы сокрушались, что музей перепортил им товар.
История повторяется, это общеизвестный факт, но люди так и не научились отслеживать закономерности и делать выводы. Так и мы, общаясь с Мишей Айзенбергом, влюбленные в его обаятельность и интеллигентность, не сумели уследить за главным.
Первый раз Миша появился в нашем доме, когда у нас появился "наш" дом. Мы справляли новоселье в еще не обихоженной квартире, решив, что с ремонтом можно подождать - стены есть, пол хороший, прежние хозяева не были скотами. Мы созвали дюжину приятных людей и гуляли до поздней ночи. Миша, помнится, сидел рядом со мной и ухаживал за моим бокалом. Все было очень хорошо - никто не напился, никто ни с кем не подрался на почве разной поэтической эстетики. Когда самые непорочные и рано отходящие ко сну (а именно - Тучков и Воденников) нас покинули, все остальные стали петь песни на кухне. Это было замечательно: Рубинштейн вставал на табурет и переливчато выводил "Когда простым и нежным взором...", Кибиров стойко держался за "Старый клен", но больше всех солировал Айзенберг - Миша пел самозабвенно. Он пел о моряке, который в море нашел покой, о Фиделе, мужество которого знает цель, о пуле-дуре, которая прошла меж глаз, и о многом-многом другом, что полнит ностальгией сердца поколения, не баловавшегося пепси.
Гости расходились утомленные, но удовлетворенные. А через неделю мы с Сашей делали ремонт на кухне. Все-таки решили сделать, чего уж там. Странно, конечно, в зиму, но каким-то обшарпанным нам все показалось. Потом еще встречаем Воденникова, а он спрашивает, зачем, мол, ремонт делать. Понятное дело - тебе, Дима, что: закинул в себя сардельку, тело золотое на диван, телефон на грудь, и лежишь сам весь красивый и опрятный, "Грейс в огне" смотришь. Зачем тебе ремонт. А нам не наплевать, в каком говне мы живем. "А вы что, и песни тогда пели? - спрашивает. - И Айзенберг пел? Ну, тогда понятно". Тогда мы не понимали...
Отморозилась, оттаяла зима; отзвенела, отбаловалась весна; заколосилось лето. Стосковались мы без гостей, и позвали к себе на разносолы Гуголева с Кибировым. Но Коньковский Старец отбыл в Шильково, и Гуголев попросил разрешения привезти с собой скучающего Айзенберга. Ну мы были радехоньки - я теленка для такого дела не пожалела. Весь день на отремонтированной кухне колдовала. Вечером приехали дорогие гости, и мы очень славно посидели, употчевала я их, ублажила. Так получилось, что их визит стал последним праздником лета, так как потом мы принялись за ремонт квартиры. Явно переоценив свои силы, мы отмывали потолки от древней побелки, сдирали со стен старые обои - мы даже не подозревали, что в нашем доме так много говна. Ремонт вытянул из нас даже тот неприкосновенный запас жизненных соков, который предназначался на черный день. Когда со стенами и потолками было покончено, мы остановились.
Отплодоносило, отгорело лето, вернулся Коньковский Старец, мы стали хвалиться: вот, мол, Гуголев с Айзенбергом приезжали, вот ремонт мы сделали. А Кибиров ни с того, ни с сего и заявляет: "После их визита ремонт? Ну, Миша - известный дебошир". Позже я постоянно это слово забывала, но смысл фразы занозой засел в сознании.
И мы стали чаще приглашать Мишу в гости.
Я не сразу поделилась с мужем своими подозрениями. Они должны были вызреть и оформиться. Надобно признаться, что по жизни я азартный человек, во всем мне хочется дойти до самой сути, и то, что не дает мне покоя, должно быть непременно прояснено, иначе покоя не видать. Миша стал обедать у нас по субботам.
Каждый раз я готовила что-нибудь необычное - то спагетти с мидиями, то французский луковый суп, то коктейль из креветок в соусе "Тысяча островов" с редиской. Когда зарплаты на очередную субботу не хватало, я просто пекла блины, мы по-русски заправляли их икоркой и чаевничали. Почему не хватало зарплаты - в общем-то, понятно: каждый раз после мишиного визита что-либо обязательно выходило из строя - то краны в ванной текут, то груша в бачке упругость теряет, то раковина в кухне засоряется, то вдруг вентиляция в обратную сторону работать начинает, то телефон отключается, то холодильник размораживается, то разбивается дорогая хрустальная ваза для цветов. И, следовательно: вызов сантехника, покупка смесителя, смена груши в бачке, ремонт холодильника, установка новых телефонных розеток по всей квартире. Я заметила еще одну роковую особенность: как только приходит Миша, наш кот сразу делает в неположенном месте. И прячется на двое суток. Пришлось вызвать на дом живодера и отрезать Мартыну яйца. Тоже расход - пятьдесят баксов. Но гадить животное не перестало. Айзенберг в дом - Мартына как подменяют.
Когда я уж совсем измучилась загадками, я рискнула высказать свои предположения Саше, крайне опасаясь его взрывной реакции на мой бред. "Как ты смеешь, - скажет, - такое про Мишу! Интеллигентнейший, чудеснейший человек!" И не будет со мной разговаривать, пока не проголодается. Как выяснилось, опасалась я напрасно. Саша будто ждал этого разговора. Он давно уже мучился теми же сомнениями, что и я.
Отговорила роща золотая, и мы решили во что бы то ни стало раскусить Айзенберга: как он все это делает... Однажды, ближе к зиме, мы собрались у Кулакова, чтобы обмыть его книжку "Поэзия как факт". Там мы предложили провести у нас очередной междусобойчик - я решалась на грандиозный кулинарный опус - на мясную солянку. Кулаков же сразу стал перекупать у меня игру, заявляя, что собраться у него удобнее, а солянку я могу сварить и на его кухне. Произошла небольшая перепалка, в итоге большая компания не сложилась, но это было мне на руку. Милейший Айзенберг сказал: "Стелла, твое приглашение поступило намного раньше, поэтому мы с Гуголевым будем у тебя". В тот вечер Миша задержался у Кулакова дольше всех, а утром мы узнали, что у Влада полетело все программное обеспечение компьютера, когда известный порнограф и редактор журнала для мужчин с размером XXL вздумал показать расслабившемуся Айзенбергу интересные картинки в Интернете. Эта новость вызвала горькую улыбку на моем лице. Ну, ничего, подумала я, поживем-увидим.
Боже, как мы готовились к этому дню! Все было поставлено на карту. Нужно было действовать наверняка. Первым делом мы купили много плохой водки и перелили ее в бутылки из-под хорошей. Ведь известно, что хорошей водки много не бывает, а мы должны были напоить Мишу. В самый последний момент Айзенберг чуть было не сорвал наш план. Он сообщил, что решил завязать с алкоголем, поэтому боится приходить "на солянку, под которую не пить нельзя". Мы уговаривали его "посидеть с нами просто так" и очень переживали, что он не придет. Закуски как нельзя лучше соответствовали водке. Они даже требовали ее. Грибки маринованные, грузди соленые, спаржа по-корейски, селедочка с лучком, ядреные огурчики, оливки и, о Боже! - каперсы! Каперсы, которые я любовно хранила, будто специально к обозначенному дню. Полбанки этих дивных бутончиков я бухнула в солянку, над которой совершала магические пассы всю ночь - наваривая сладкий бульон из свинки, телки, рульки, ветчинки, бекончика, колбаски и сосиски. Как щедро переливались в нем огурчики, как игриво золотился поджаристый лучок, как эротично поблескивали крутобокие маслины, как многообещающе подмигивали миниатюрные каперсы... Миша не мог отказаться от такого яства.
План был разработан. Макаров должен был следить за алкогольным дисбалансом - угощать Мишу, не упорствовать в отношении Юлика, а главное - он не имел права напиваться сам. Моей задачей являлось бдительное наблюдение за объектом. Не пропустить момент, когда. Даже наш ребенок бессознательно был вовлечен в мероприятие - он должен был посредством музыки создавать иллюзию непринужденной обстановки.
Час пробил! Юлик и Миша сели за стол. У них с собой, как и положено приличным людям, была хорошая водка, но мы ее быстро подменили. Я летала ласточкой над столом, принося Айзенбергу буквально в клювике то одно, то другое. Саша руководил алкогольной программой - следил за регулярностью, промежутками и количеством. Миша пил мало. Я пила очень мало. Юлик пил от души. Саша тоже не стеснялся. Ребенок стал музицировать. Я сидела напротив Миши и не сводила с него глаз. Айзенберг был само обаяние. И ничего подозрительного. Когда мой сын прекратил терзать фортепиано и показал партитуры своих собственных сочинений, мы разговорились о музыкальном обучении детей, и тут выяснилось, что все мы в свое время ходили в музыкальную школу, что многие из нас играли сонатину Клементи. Все это вызвало вихрь воспоминаний. И только один из нас - Миша Айзенберг не был подвергнут в детстве поголовному музыкальному эксперименту. Он взялся за голову и произнес:
- Господи! Вот сижу я, слушаю вас и мучаюсь мыслью. Все что-нибудь умеют, чему-то учились. Я же дожил до пятидесяти лет и ничему в своей жизни так и не научился. Ни на каком инструменте не играю, языков не знаю, ничего не понимаю ни в футболе, ни в компьютерах, ни в автомобилях, ни в бильярде - я практически не способен поддержать элементарный мужской разговор!
- Слушай, Миш, - сказал уже растекающийся Саша, - давай я тебе покажу, как я монстров стреляю. Сейчас компьютер включим, и дам тебе попробовать. Или, хочешь, в Интернете погуляем.
- Нет, ни в коем случае, не надо включать. Я никогда в жизни к этому предмету не притронусь, - стал отказываться Миша.
Саша еще поупорствовал, но Миша так и не разрешил компьютер включить.
Мы сидели до часу ночи. Солянка выдержала экзамен. Айзенберг не смог под нее не выпить, но выпил очень немного. Юлик с Макаровым прикончили три бутылки водки. Им было хорошо. Особенно Саше. Я же ничего подозрительного так и не заметила. Был спет традиционный репертуар, и гости потянулись к лифту.
Макаров благостно растянулся на диване - он уже давно забыл о доверенной ему миссии, поэтому был доволен. Я разочарованно устраняла дежурные последствия вечеринки. Надо заметить, что кот опять сделал в неположенном месте.
Проспавшись, Макаров, по обыкновению, решил посмотреть, что принесла электронная почта. Компьютер категорически не включался. Когда же я пошла на работу, то мне пришлось спускаться по лестнице пешком, потому что кнопка лифта была сожжена до основания.
Мастер по гарантийному ремонту компьютерной техники взял с нас за визит пятнадцать долларов ("Совсем немного", - сказал экономный Макаров). До зарплаты было далеко.
Мне уже очень хотелось забыть всю эту историю, не зацикливаться на ней. Какой смысл. Заняться делом, не думать о ненужном, обратиться лицом к литературе...
Мы с Сашей готовились к нашему вечеру в салоне "Классики XXI века". Планировалось большое выступление вместе с Алешей Айги и его музыкантами. На нас собирались придти разные хорошие люди. Мы страшно волновались, я не пошла на работу в этот день, с утра тешила свою нервную систему медово-молочными ваннами и разными прочими масками...
- Днем еще все было нормально, - сказала Лена Пахомова, вброд переходя затопленный темный зал. - У меня тут несколько встреч было назначено - не было даже намека на подобные неприятности. Миша Айзенберг приходил, он может подтвердить. Потом включили отопление, лопнули трубы, весь потолок рухнул, вода повсюду, света нет. Сами видите, выступать в таких условиях невозможно. Теперь до Нового года точно ничего не будет. А где сейчас деньги на ремонт найдешь - тоже вопрос.
Вода на полу медленно, но верно замерзала. На улице было холодно.
Мы стояли у дверей Чеховки, встречали и отправляли гостей. Когда собралась наша обычная компания, мы тронулись в "Русское бистро". Там нам не понравилось, и, потратив кучу денег на доставшие всех пирожки и салаты, мы пошли искать другого места. Миша Айзенберг шел со мной, утешал и поддерживал.
Через некоторое время мы добрели до ресторана "У Никитских ворот", купленного грузинской мафией. Юлик Гуголев сходил на разведку и доложил, что цены приемлемые - кое в чем пониже бистровских будут. Мы очень хорошо там посидели. Выпили за наш удачный вечер, за дружбу с грузинским народом и за окончание эпохи "Русского бистро". Миша Айзенберг убеждал нас не расстраиваться: ведь в его жизни тоже бывало такое, даже похуже - когда рвануло канализацию в музее Сидура в день его выступления. "Говно лилось непосредственно на цветы", - сказал он.
ЗВЕЗДА КОНЦЕПТУАЛИЗМА, или
С НАЧАЛА ДО СЛОВА "ПИЗДЕЦ"
Все знают эту игру. Если взять любое слово, пусть даже очень емкое, многозначительное, весомое, или - наоборот - совсем простое и конкретное слово, и долго и непрерывно повторять его, то оно постепенно, но неизбежно теряет известный нам смысл, освобождается от произвольно навязанной ему в языке нагрузки и оказывается таким, какое оно есть - голым, буквальным, незнакомым. Неважно, какое это будет слово - "деньги", "ответственность", "любовь", "природа", "граждановедение", "семья", "убеждение", "поэзия" наконец. Или это будет слово "очки", например. Вот попробуйте: очки, очки, очки-очки-очкиочкиочкиочкиочки... Слышите? Чувствуете? Или возьмите слово "карточки": карточки, карточки, карточки-карточки-карточки-карточкикарточкикарточкикарточки... Жуть какая, чуете? Или вот можно попробовать: "стриженая черепушка"... Или: "попрыгунчик"... Или еще: "добрейшей души человек"... А то еще: "любимец публики". Можно и дальше извращаться в языковом самоотчуждении - поиграть в "звезду концептуализма". Если повторять слово "звезда" - уже черт знает что получается, вот, послушайте: звезда, звезда, звезда-звезда-звезда-звездазвездазвездазвездазвездазвездазвездазвездазвезда... Ну просто полный пиздец. Срамота какая-то. А ежели эту срамоту еще утяжелить концептуализмом, то неожиданно получится нечто веселенькое и озорное: звезда концептуализма, звезда концептуализма-звезда-концептуализма-звезда-концептуализмазвездаконцептуализмазвездаконцептуализмазвездаконцептуализмазвездаконцептуализма...
Но тут клавиши запутались, и я попробовала через копировать-вставить. На восьмой звездеконцептуализма буфер закапризничал, компьютер стал угрожать какой-то страшной ошибкой и предлагать закрыть программу. Тут началось нечто невообразимое. Мой муж, дотоле пребывавший в своем обычном, а посему не предвещающем опасности положении "лежа на диване", всполошился, подлетел к монитору, судорожной рукой выхватил у меня мышь и нажал на панель "ЗАКРЫТЬ". Трудно даже представить себе, что тут началось... Word закрылся, унося в небытие все написанное выше - написанное на одном дыхании, в упоении и отрыве - следовательно, не запомненное, не сохраненное. Я искала повсюду - по всем директориям, а вдруг... "Вдруг" не бывает.
Когда "я не знал" превратилось в "прости", мои глаза были сухи, а сердце разбито. Я отключила питание и вышла на кухню. Я вскипятила чайник и выпила чаю. Я постирала перчатки, носки и носовые платки. Я постояла у окна, посмотрела в темноту. Я пришла в комнату и села на диван, на котором муж изнемогал от собственной бессмысленности лицом к стенке. Я легла на диван, освободившийся от мужа, и долго посмотрела в потолок. Ничего не происходило. Пульс не восстанавливался, и впереди ничего не виделось.
Во мне не было зла на мужа. Он не виноват - он действительно машинально, не предвидя трагических последствий, нажал на эту кнопку. Во мне было ощущение обрыва, пустоты и полной, глобальной бессмысленности происходящего - когда даже маленький текст, который ничем, собственно, не нарушает этой великой бессмысленности, становится ее жертвой. И непонятно, что делать. А главное - невозможно что-то делать. Начать сначала - безумие, глупость. Это можно только будучи уверенным в том, что задуманное стоит того, чтобы его восстанавливать. Милая безделка писалась в каком-то легком порыве, она и закончилась бы так же легко, и даже если в итоге оказалась бы минутным пустяком - никому бы не было обидно, даже мне - мало ли что нами пишется под настроение. Нет, сначала начинать невозможно. И при этом продолжение следует. Процесс продолжается внутри - как фантомные боли в отрезанной конечности. Мысли цепляются друг за друга, повисая в пустоте. Что они продолжают и зачем? Можно только лежать и смотреть в потолок - и ничего не делать.
Ощущение как после выкидыша.
О, старая моя добрая пишущая машинка Unis, прости, что я называла тебя пережитком каменного века, прости, что говорила: "После компьютера никогда не станешь обивать ногти об эти жесткие клавиши". Теперь я понимаю, что означает казавшаяся мне прежде претенциозной фраза "Рукописи не горят" (рукописи не горят, рукописи-не-горят-рукописи-негорят-рукописинегорятрукописинегорятрукописинегорятрукописинегорят...) Да, рукописи не горят в Microsoft'е. Прости меня, tbm de lux...
- Прости, пожалуйста. Меня просто какой-то бес попутал...
- Какая теперь разница, кто тебя попутал - это уже не имеет значения. Я не знаю, что теперь делать. Что бы ты делал на моем месте?
- Ничего. Чувствовал бы себя как после выкидыша.
Думаю. А если бы это был труд всей моей жизни? Можно ли найти в себе силы жить после этого? Найти силы восстанавливать?..
- Как ты думаешь, ты могла бы все это восстановить?
- А смысл? Может, и могла бы - не бог весть сколько там было написано. Вопрос в том, стоит ли это того, чтобы восстанавливать.
- Но начало было хорошим. К чему ты все это вела?
- Да к пустячку.
- К тому, что концептуализм - бессмысленное озорничание?
- Ну, нет. Вот смотри. Ты берешь и повторяешь разные слова, и они теряют смысл - до важного самого, ветшают как платье. Ты продолжаешь веселый эксперимент. Ты отчуждаешься от родного языка путем его затверживания, все слова становятся одинаково бессмысленными. И вдруг тебе хочется чего-то другого. Ты нарочно выискиваешь слово, которое русскому слуху ничего не обещает. Например, тебе о чем-нибудь говорит такое слово как "рубинштейн"?
- Нет, ни о чем.
- Это бессмысленный набор звуков, не сообщающий ничего славянскому уху. Верно? В нем не заложено ничего мало-мальски демонического, ни малейшего намека на что-либо узнаваемое, так ведь?
- На сто процентов.
- Вот. И смотри, что получается: рубинштейн, рубинштейн, рубинштейн-рубинштейн-рубинштейн-РУБИНШТЕЙН - РУБИНШТЕЙН - РУБИНШТЕЙН-РУБИНШТЕЙН... Чувствуешь, а?
- Ага...
- Класс, да? Давай попробуй ты: рубинштейн-рубинштейн-РУБИНШТЕЙН-РУБИНШТЕЙН! РУБИНШТЕЙН! РУБИНШТЕЙН!.. Офигительно, да?
- С ума сойти, кто бы мог подумать!
- Слово словно крепчает, твердеет, наполняется жизнью и смыслом, и чем дольше ты его твердишь, тем оно тверже и качественнее. И как много в этом звуке для сердца русского слилось!
- Как много в нем отозвалось!
- А если ты продолжишь эксперимент и доведешь его до логического конца, ты услышишь нечто совершенно удивительное - это как откровение, послушай: РУБИНШТЕЙН, РУБИНШТЕЙН, РУБИНШТЕЙН, РУБИНШТЕЙН...- слышишь: Русская литература, Русская литература, Русская литература! Охренеть можно. Но при этом вот что интересно: если повторять "русская литература, русскаялитература-русскаялитературарусскаялитература...", то хуйня какая-то получается, никакого рубинштейна, но это так уже, к слову. Понимаешь: говоришь "рубинштейн", подразумеваешь "русская литература".
- Очень хорошо. Может, все-таки попытаться?
- Ну, не знаю. Вообще, пока я тут лежала, мне пришла в голову совершенно шизовая идея. Восстановить, но не просто восстановить, а описать все, что тут началось, все приключение: как ты нажал на кнопку, как вылетел Word, как я стирала перчатки, пила чай, лежала, страдала, как я все это думала - про бессмысленность, про аборт, про рукопись, которая не горит, как мы с тобой поговорили об этом и как я решилась восстанавливать. И как я начинаю восстанавливать - все знают эту игру - я начинаю играть с начала до слова "пиздец". Ну просто полный пиздец. Срамота какая-то. А ежели эту срамоту еще утяжелить концептуализмом, то неожиданно получится нечто веселенькое и озорное: звезда концептуализма, звезда концептуализма-звезда-концептуализмазвездаконцептуализмазвездаконцептуализмазвездаконцептуализмазвездаконцептуализмазвездаконцептуализма... И когда я все это восстанавливаю, я начинаю писать про то, как закапризничал буфер, как компьютер стал угрожать, и как ты нажал на панель "ЗАКРЫТЬ" - а потом все дальше и дальше...
- Быстро к монитору, - скомандовал муж.
- А что бы сделал Рубинштейн на моем месте, как ты думаешь, - спросила я, покрываясь азартными мурашками.
- Он бы никогда не оказался на твоем месте. Он пишет на карточках.
- В том-то и суть! С ним никогда бы такого не случилось, потому что рукописи не горят. Блаженна русская литература!
Я включила компьютер. Облака Windows'а звали в полет. Пробило полночь, новый день начался. Я вошла в Microsoft Word, как искатель жемчуга входит в прозрачную толщу воды. На экране засветился восстановленный текст - почти весь, с начала до слова "пиздец" - пиздец-пиздец-пиздецпиздецпиздецпиздец... Какая музыка.
- Боже, за что такие мучения! - возопил муж.
- Ты знаешь, - произнесла я, предварительно дав выход естественным в ситуации воплям, - Рубинштейн лишен радости обретения текста после ощущения аборта.
И вот я пишу...
Я пишу под завыванье ветра, под дребезжанье оконных рам, под шум прибоя...
Я пишу: "Тут началось нечто невообразимое!"
Я пишу под шум прибоя, под приступы тошнотворной тоски, под звон стекла...
Я пишу: "Трудно даже представить себе, что тут началось!"
Я пишу под звон стекла, под насмешливые взгляды окружающих, под завыванье ветра...
Я пишу: "Невозможно и описать, что тут началось!"