|
|
|
Меня нет ни в «Вавилоне», ни в «Остраконе», ни в «Салоне» (имею в виду электронное его «Избранное»). Хотя в журнале участвовал (5 публикаций). Да и в «ближайшем круге авторов» назван:
«К ближайшему кругу авторов принадлежат Михаил Бараш, Геннадий Кацов, Аркадий Бартов, оба редактора - Николай Байтов и Александр Бараш, Олег Дарк, Игорь Левшин, Валерий Крупник, Лев Рубинштейн, Владимир Сорокин, Дмитрий Пригов, Михаил Сухотин...»
Собственно, из всех названных только этот последний никак в избранном и не представлен. Что ж, каждый по-своему понимает свою «эпсилон-окрестность».
Вот Бараш представляет журнал:
«Пожалуй, наиболее экстравагантной чертой нашего издания оказывается его принципиальная автономность даже в плоскости так называемой "независимой культуры". - Скорее всего, концепция альманаха и литературная позиция его авторов (ближайшего круга) явилась бы совершенно изоморфной нынешней и в случае здорового функционирования общечеловеческих, социальных и культурных механизмов, - то есть это был бы классический вариант собственно
эстетического андерграунда.»
Что значит это «и» («в случае»)? То есть нынешнее функционирование всех этих механизмов (общечеловеческих, социальных и культурных) понимается как нездоровое?
Что значит «нынешней»? Нынешней независимой или нынешней зависимой?
Что значит такая моя (коль уж я сопричтён «ближайшему кругу») «изоморфность»? Изоморфность – не альтернативность и не просто «автономность». Это – взаимозаменяемость при сохранении структуры, то есть как раз то, что от структуры зависит всегда, так как по определению её, эту структуру, составляет и поддерживает. С чем же моя литературная позиция так взаимозаменяема? С чем-то в «независимой» культуре, или (ещё того лучше) – в зависимой?
Такая вот экстравагантность. Ничего не понимаю. Каша какая-то.
А вот что пишет о журнале Байтов:
«Мне хотелось бы изменить…представление о культуре: представить ее настоящим альтернативным пространством для полноценной душевной жизни... Реально это значит - перенести в искусство акцент своего самочувствия, самосознания, действия.
Мне кажется, что подобное стремление выражается в творчестве и других членов группы "Эпсилон". Может быть, это и есть наша трудно определимая общность. Формально это выглядит как углубление структуры художественного объекта, максимальная актуализация его внутренних связей, максимальная авторская отстраненность, "холодность" в связях внешних, во всяком случае, внекультурных...
Безусловно, такие художественные объекты являются в большой степени м о д е л я м и. На этом основании "Эпсилон" иногда сближают с концептуалистами, смысл деятельности которых видят в тотальном моделировании. Поэтому приходится отметить различие: наши модели более антропоморфны, они делаются для того, чтобы человек жил в них, а не просто созерцал их со стороны. Они, следовательно, и более "объемны", т.е. внутри себя допускают движение по разным измерениям различных групп чувств. В пределе такие объекты стремятся быть уже и не моделями, а как бы полноценными, замкнутыми мирами».
Не вдаваясь в частности и учитывая, что тексты эти были написаны довольно давно, могу сказать, что этот взгляд где-то и с моим совпадает. Я принадлежу к поколению, пришедшему в искусство, условно говоря, «за поколением Рубинштейна». Опыт «концептуалистов» невозможно было недооценить к середине 80-х: левое искусство, восстановившее 20-летний пробел независимо от «искусства требуемого извне», несвободного, сложилось как факт истории очень зримо. Акции, перформансы, выставки на квартирах у Миши Рошаля, Никиты Алексеева, который, собственно, меня и познакомил с Приговым и Рубинштейном, совместные чтения, семинар на квартире Алика Чачко, понедельники у Айзенберга, общение со Вс. Некрасовым – всё это провоцировало к поиску нового, следующего пути, с безусловным принятием того, что уже было сделано. Были, конечно, и другие понимания: «В музее пугала нужны» (сашина поэма «Эпикриз») - это ж надо было ляпнуть! После этого-то Некрасов и отказался участвовать в «Эпсилон-салоне», да и другие концептуалисты косились в эту сторону.
«…перенести в искусство акцент своего самочувствия, самосознания, действия»
«…наши модели…делаются для того, чтобы человек жил в них, а не просто созерцал их со стороны»
И действительно, несмотря на то, что кажется: «всё уже сказано», - всё-таки говорить; для начала хотя бы обжить то, что «уже сказано», не «созерцать со стороны», а именно обжить, попробовать присвоить – там посмотрим как получится, где отсеится чужое, где выявится своё, если получится, конечно, такое прямое лирическое высказывание. Автор, он ведь, на тех основаниях и автор, что не «просто-автор», а «читатель-автор». Мои стихи Вс.Некрасов назвал как-то «читаным стихом». Это, знаете ли, путешествие, целый путь, а не прыжок из ниоткуда во всё – найти такое своё прямое лирическое.
И как будто точно о нас с Колей вот тут сказано: «содержательная доминанта постконцептуализма: прямое лирическое высказывание производится на фоне признания невозможности такого высказывания». Но нет, это не о нас написал Дмитрий Кузьмин в статье «Посткоцептуализм» (НЛО №50, 2001). Это о Воденникове, Соколове, Медведеве, Давыдове, Денисове, Суховей, Скворцове, Костылевой, Софье Купряшиной, Иване Марковском.
Но если и можно было кому-то из названных Кузьминым авторам 90-х так вдруг записать сходу, то уж не без того, что саму идею эту всерьёз обживали немного раньше, по крайней мере за поколение-два до них, то есть идея эта заострена была в поэзии всё-таки нами: Байтовым, в чём-то Лёвшиным, Осиповой, а для меня она стала творческим методом тому как 20 лет. Книга «Центоны и маргиналии» хорошо известна Д.Кузьмину. Как раз о том, как строится в ней «прямое лирическое высказывание» не смотря на то, что «всё уже сказано» - статья Владислава Кулакова «Своё и чужое в поэме М.Сухотина «Роза Яакова»» (Вл.Кулаков «Поэзия как факт», М, НЛО, 1999).
«Постконцептуальный канон», по словам Д.Кузьмина, может, отбрасывать «ретроспективный отсвет» и на поэзию, например, ещё одного автора «Эпсилон-салона», Т.Кибирова, в ранних стихах которого «может быть вычленен значительный лирический пласт». Что за отсвет? Вы знаете, Дима, когда я впервые услышал слово «постконцептуализм»? Году в 86-87 на кухне у Айзенберга. Разговор коснулся истории живописи. И когда говорили об отношении постимпрессионистов к импрессионистам, о Писсаро, который примкнул к кругу Сёра и Синьяка, о том, что это могло для них значить, Рубинштейн как раз и бросил такое определение в приложении к современной поэзии: «постконцептуализм», просто по аналогии. Концептуалист обозвал так всего двух авторов: как раз «раннего» Кибирова (имею в виду его стихи периода нашего знакомства, а не тот десяток книг, которые были написаны до того: эти стихи нигде не печатаются и, полагаю, не читаются) и меня.
Что ж такое для автора «Постконцептуализма» «концептуалистская идеологема»?
А вот:
«Исходная посылка концептуализма состоит в том, что все имевшиеся художественные языки не просто исчерпаемы в принципе, а уже исчерпаны, так что впредь никакое индивидуальное высказывание невозможно. Далее концептуалистская практика строится на… выходе в метапозицию, к проектному мышлению, когда качество текста вообще перестает играть роль (ясно же, что проект Дмитрия Александровича Пригова по написанию 24.000 стихотворений априори снимает вопрос о том, какие это будут стихотворения)».
1. Индивидуальное высказывание невозможно
2. Качество текста не играет роли
Узнаю идеологему: при всеобщей «обратимости стиля» «что угодно может обернуться чем угодно», то есть
3. Всё равно
Но эта посылка не концептуализма, а дурного постмодернизма. Не постмодернизма, как такового даже, но дурного именно. И посылал эту посылку в наследовавшую ему арт-среду, и особенно кураторам и искусствоведам, организаторам этой среды, к сожалению никто иной, как Дмитрий Александрович (начиная едва ли не с первого номера «Черновика», где он учил «несведущих» читателей делить всех московских литераторов на 3 части): так он понял перестройку.
Но «Колюнька уехал на пароходе» (заранее извиняюсь за неточность, могу ошибиться в цитате) (Л.Р) – индивидуальное высказывание.
Попробуйте-ка убедить отсутствием качества в их проекте, например, Никонову, Рубинштейна, или Булатова! «Ничего не выйдет».
По-моему, самое интересное у Кабакова (с которым Пригов заодно и посылал посылку) – как раз то, что было ДО того – альбомы, исключительно качественный проект, в немалой степени повлиявший и на Рубинштейна (думаю, что не ошибаюсь). Спросить бы что такое оно, качество, профессионализм, - вот альбомы Кабакова и есть такой образец.
И, кстати, совсем не «ясно», что 24000 снимают вопрос о том какими они будут. Когда они только подходили к 10000, я помню, как их автор на моих глазах проводил селекцию нескольких своих книг по текстовым признакам.
Вообще, неплохо бы критику заметить, что Дмитрий Алексадрович немного отличался от своей посылки. Например, были и у него периоды творческого кризиса.
Если уж автор «Постконцептуализма» анализирует этот самый, который без «поста», где ж в его статье противомнения приговской «идеологеме»? Где суждения о концептуализме Некрасова творческий стаж которого в искусстве больше, а критика («Пакет») существенней и тоньше приговских «проектных» текстов? Действительно, в статье Пригов упоминается с десяток примерно раз, а Некрасов - один только, и то вскользь и по случайности. Получается, что написано «концептуализм», а читать следует «Пригов». Однобоко однако.
27 марта 2001 г. в клубе «Авторник», Айзенберг и Левин говорили, что «задача удержания автором собственной индивидуальности была предельно актуализирована в русской культуре начиная с 1980-х гг. именно благодаря концептуализму». Кузьмин оценивает их мнение как «отрицание концептуалистской проблематики». На самом деле это действительно отрицание, только не той самой проблематики, а приговской идеологемы дурного постмодернизма.
Интересно расхождение с Кузьминым одного из активных сперва деятелей «Вавилона», самим же Дмитрием и произведённого в «постконцептуалисты», Кирилла Медведева. Речь о цене на идею «прямого лирического высказывания», которое – помните? – «на фоне невозможности такого высказывания»:
«Кузьмин часто цитирует Фуко - "автор это способ группировки текстов". Печально видеть, как высказывание человека, всю жизнь боровшегося и разоблачавшего "власть" в разных её проявлениях, используется как чистое, стопроцентное и довольно грубое
орудие этой "власти"…Потому что, когда ему выгодно - в связи с постконцептуализмом, например - он говорит о возрождении автора, о прорыве к прямому высказыванию и т.п. Но иногда нужно поставить на место зарвавшегося автора, правда же? - объяснив ему, что он всего-навсего "способ группировки текстов". Сам ты, Митя, способ группировки текстов - хочется сказать каждый раз… Впрочем, всё это лишний раз доказывает, что мышление Кузьмина было и остаётся ограничено постмодернистскими рамками, что ему - при том, что он сам вполне живой автор - совершенно не нужно никакого "возрождения автора". Потому что живой автор это всегда непредсказуемость и неудобство, всегда угроза для
структурированного пространства, в том числе для собственных текстов, вошедших в него.»
По поводу учения о «невозможности прямого высказывания» вспоминаю совсем недавний ещё, февральский разговор с только что ушедшим из этой жизни Всеволодом Некрасовым: «Они сами так не умеют, но им мало: они хотят, чтобы и другие не могли!»
Неужто дело только в воле к власти? Если да, то не стоит меня так «структурировать». До сих пор же память не переиначилась в «ретроспективном отсвете» Соколова и Воденникова! Хорошо помню колиного «Клетчатого суслика», его первый перформанс 86 года, явное «неудобство» для его же собственных стихов, но зато какая пародия на это самое структурирование! И, кстати, никакая группировка в имеющихся текстах ничего сегодня уже не скажет. Потому что пародия была лирическая, и это видеть надо было. Конечно, не без внимания к домашним перформансам «КД», вполне отлившихся к тому времени в, казалось бы, законченную самодостаточную форму. Сделать тем не менее свой шаг, но так, чтобы это не было подражанием, размерить шаг перед доской с указкой, – было, думаю, основным императивом. Получилось нечто небывалое. Лёвшина, думаю, похожие связи соединяли с прозой Сорокина (о его особой роли для прозаиков «Эпсилона» можно судить по номеру «Проблема Сорокина»). Помню наши разговоры с Наташей Осиповой о том времени: как быстро уходят, становясь недоступными, формы не только в искусстве, но и в языке. А моя задача тогда была – разглядеть возможность собственного выказывания в том, что «уже сказано» в поэзии.
Я думаю для того, чтобы понять, у кого и как складывались пути «прямого высказывания» после концептуалистов, лучше всего посмотреть сами номера журнала, к сожалению, до сих пор неизданные и только частично представленные в сети.
А то, что моих стихов в «Избранном» нет, как их нет и в «Вавилоне» - к лучшему: по крайней мере – не каша Бараша и не схема Димы.
