| |
* * *
Чушь. Чепуха. Черемуха. Гуашь.
Назавтра наступает настоящер.
Но будощник на страже. В предстоящих
сраженьях закален, потом отпущен,
потом заточен под аларм в грядущем
до остроты казарм, гизарм. И в наш
медлительно текущий настоящик
загонит игуано, как вагон
в отстойло, чтобы там мычал и чавкал.
Без четверти вчера. Вот-вот по чакрам
пробьет полундрожь. Сменит угомон
татарским караулом гвалт еврейский.
В двенадцать склянок рухнет гегемон,
и стрелочник минутный привоскреснет
и дрогнет. А угрюмый часовой
не тронется будённой головой,
за денщиком отправив секундантов,
но быдлого уже им не догнать,
они суда – оно туда, и квантов
не наскрести прореху залатать
между двумя вчерами – бывшим, прошлым
и настоящим, нынешним, полношным,
еще почти сейчасным, но уже
почти ничтожным, можным неглиже.
Меж двух вчера – натечная гуашь,
наплывы мглы, едва подсохшей сажи,
и в брод не пробуй и не думай даже.
Там только топь и выпь, и тьма. Куда ж?
В ничто межу двумя ничто? Черемух
исчерпан срок цветения. Сирень
уже еще позавчера цвела. Сиречь,
попасть в позавчера любой не промах,
но точный промах нам сулит замах,
бросок в просак, брожение в умах.
А там уж чушь и тополиный пух,
неутолимый чих и акварели
прозрачных, как намеки, откровений
рассвета – тоже одного из двух,
но неба голубого, что, бывало,
над головой порой еще бывало –
как не бывало.
И рассвет багров
за все цепляться крючьями готов,
и по утрам, как прежде рассветало,
не стало.
Не смогло.
Стада коров
бредут по небу, занятые жвачкой
минувшего. Минутною подачкой
скакнувшей стрелки всё уже вчера,
и стрелку забивают до утра.
Стоит стрелок, один, без рук, без ног,
в три четверти имея форму ВОХРа.
Когда б вчерне так не был одинок…
Чушь. Чепуха. Вчера. Осина. Охра.
25.06.2007, Поречье.
БУЗИНА
Этот душный, томительный дух…
Из-под глиняной мглы семена
прорастут сквозь беспамятство. Вдруг –
бузина. Тишина. Синева.
Не томись. Это сколько ж назад
недолетов до этого дня…
Не вращая башкой, стрекоза
смотрит в прошлое мимо меня…
Ни души. Воздух бродит, звеня.
На фасетках полвека назад –
эти ягоды цвета огня,
угасающего на глазах.
Кадр уводит, и плавает звук –
вот такая идет синема,
стрекоча мимо встреч и разлук…
Пустота. Маета. Синева.
И висит стрекоза, как паук,
в паутине полуденной мглы.
Воздух прошлого бредит вокруг
над останками жгучей золы.
Этот душный, томительный взгляд
исподлобья темнеющих глин –
бузиновый придуманный яд,
сердце ищущий медленный клин.
Пауком, стрекозою замри
над фасетками яви и сна.
Этот дух, этот взгляд, этот крик…
Ерунда. Чепуха. Бузина.
28.06.2007, Поречье.
* * *
Вот и вышли они из полуподвала в люди,
подавали надежды, лапку, пальто, потом не стали.
Пробовали и бросили вскоре гобои, окарины и лютни,
машут жестами, как шестами.
И не то чтобы вышли сразу из полуподвала в князи,
но и не так, что побои лютые, злые руки,
просто нету у них других инструментов для связи
с нами, у которых эти, словом, звуки.
А они говорят, вы бы лучше уж помолчали,
лучше уж руками от немоты чувств помахали,
потому что мы, немые, были в самом начале,
а уж потом и вы понавылезли, кто понахальней,
с вашим лепетом, шепотом, блекотом овечьим,
словом, с этой своей второй сигнальной системой,
и добро бы – вылезли нам навстречу,
а не стали строить свою китайскую стену,
вавилонскую свою башню речи.
Помолчите, лучше послушайте, что вам руками машут
ветряные мельницы, вётлы, люди и семафоры.
Вы потом успеете досказать всё ваше,
а пока, говорливые, дайте немому фору.
28.06.2007, Поречье.
* * *
а время всё спешит туда-сюда,
но отстает, опаздывает – да,
как сонные ночные поезда.
И падает хрустальная звезда
с фанерным стуком в ржавый рукомойник.
И с монитора так же, как тогда,
спокойно улыбается покойник.
Его не беспокоит нервный тик,
и так он тих, так безусловно тих,
как поезд, опоздав от сих до тих,
бывает тих в диспетчерском загоне,
в отстойнике на долгих запасных,
и только храп, мертвецкий храп в вагоне –
свидетель о живых, чьи снятся сны,
теснясь в купе и вкупе со спиртным
тяжелым духом и душком постылым
закуски киснущей, окурков и иным
бредя сквозь тьму сестрой ночной кобылы.
Итак, мертвец. Он продолжает быть –
не жить, но все же как-то так иметься
в наличии – не «в памяти и сердце»,
а в виде файлов, писем, может быть,
свидетельств – о рождении и смерти,
о браках, расторжениях… Где нить,
та нить, порвав которую, не свить
и не ссучить, как пряжу ли привычка,
когда вдали, не прекращая выть,
как сука в течке, воет электричка.
02.08.07, Красково
* * *
Смотри, смотри, что делают жиды!
Они наматывают на руки жгуты
тугих ремней, как будто они греки
античные в их архаичном веке
перед кулачным боем в чью-то честь.
В известном смысле так оно и есть.
Но как же мало смысла в человеке.
Когда уже все смыслы изжиты́,
одни ремни в нем приводные есть.
06.08.2007, Красково
* * *
Как голова, но на плечах
оно растет, минуя шею,
из плеч. А шеи стебль зачах.
Смотреть на мир как из траншеи
через подлобный перископ,
над ним дубовый, в три наката
уложен тяжеленный лоб,
взгляд щелевидный безоткатный
наводится и ищет, что б...
Стволы зрачков скрывает тенью
надгробие надбровных дуг,
но в них, как дикое растенье,
ветвится и растет испуг.
В сыром глубоком каземате
снаряженный томится мозг.
В нем сладость, словно в козинаке,
но в каземате он промозгл,
его боеголовок смазка
застыла, вязкая, как мысль,
одна лишь злобная опаска
под сводом черепа, как мышь,
мятется из угла да в угол
и писком наполняет зал.
Калибр зрачка расширен кругло,
готовя смертоносный залп,
и вот ужасная гримаса,
и страшно сузились зрачки,
и тут квартетом контрабасов
гремит могучее апчхи.
07.08.2007, Красково
* * *
Твоих волос волосолалия
и с косолапинкой улыбка,
и прочее великолепие,
влекущее, как мясорубка,
своими взвинченными шармами,
так называемое женщина,
вблизи чего, хватая жабрами,
карасик сердца бьется-плещется,
и по нему проходит трещина
и к небу приставная лестница.
07.08.2007, Красково
* * *
мишки с севера шлют приветы братана́м в сосновом бору
целый день брожу неодетый всё надеюсь что не умру
жидковато как символ веры
мушкетеры как кошки серы, мушки с сыра забыл накрыть
господа каскадеры и офицеры сорок лет спустя в стаканы́ водяры
посошок на троих разлить
и не чокаясь не хорохорясь просто молча принять на грудь
эту тягость и злую горечь за давно уж не добрый путь
на котором не стать моложе –
это иго твое о Боже если честно мне тяжело
телу стало довольно тесно а в душе не осталось места
ни для текста ни для чего
08.08.2007, Красково
* * *
На семи холмах,
не холмах – горбах,
на чужих хлебах
да в повапленных гробах
всё бы ей, столице, сурмиться,
всё-то ей белиться, румяниться
всё-то ей от блядства кудрявиться,
да от пьянства пьяного, пьянице,
кочевряжиться да кобениться.
08.08.2007, Красково
СТИВЕН ДЕДАЛ
Руины бесшабашен, хелоуины,
холеные лендлорды и ландкарты,
местами то пейзажи, то ландшафты,
зеленые Ирландии холмины.
О'конные проемы и разъезды,
и пальцем на губах ее О'ши!
и девушки отменно хороши,
и деревушки чудо как прелестны,
и дублинцы, двойные, как дублоны,
и жёны Эрина, античные колонны,
и на ногтях раздавленные вши.
08.08.2007, Красково
* * *
В окно глядеть, в себя скучать
и влизываться в даль,
и трико пейки получать
за скудную печаль –
такая на челе печать
и участь. И пить чай.
08.08.2007, Красково
* * *
И в эту ночь мне снова снился сон,
как раскрывался наверху кессон,
и сыпался из раструба песок,
и возникали дюны и холмы,
бескрайние барханы, тьмы и тьмы,
и были мы.
Негромко воя песню в унисон,
стояли толпы войском на песке,
как воины китайцы из гробниц,
и ты стояла среди тысяч лиц,
держа лицо в руке,
и плакала, и гипс никак не сох,
и слёзы с гипса падали в песок
и оставляли лунки на песке,
и я тебя погладил по щеке
и стёр лицо.
11.08.2007, Красково
* * *
когда команда все наверх
вниз одному лишь кочегару
арбайтет он свой фойерверк
в машинном поддавая жару
в своей парадно-выходной
внушавшей ужас всей европе
он молча тонет со страной
но лишь усердно топки топит
и не узнает никогда
кто отворял крови́ кингстоны
топя как китеж города
чтоб сыто стричь свои газоны
и чья развратная судьба
заради рейтинга картины
в пороховые погреба
палит фитиль неотвратимый
что жили б лучше во сто крат
чем нынче жить и не надейся
когда б не пришлый наш варяг
с осадкой ушлого корейца
когда с флагштока буква ять
свисает а в котлах нет пара
не в силах вахту мы стоять
страны больные кочегары
прими ж от прайвеси привет
что кораблю невыносимей
чем тот прямик на кой плывёт
куда б ни в море всё к Цусиме
11.08.2007, Красково
BAGATELLE1
Дурень думкой богател:
дурень тужился, кряхтел,
дурень пыжился, старался
и придумал bagatelle.
Его умник не обидел,
он сказал, что bagatelle –
это мудрости обитель
и познанья цитадель.
Дурень рад, доволен умник,
он обрел благую цель:
он за кругленькую сумму
изучает bagatelle.
________________
1. Багатель (фр.) – пустяк, безделица.
11.08.2007, Красково
ЦЫГАНОЧКА С ВЫХОДОМ,
или селяночка без выхода,
маслин и оливок
Басан, басан, басана,
эх, родная сторона,
скрыня-оборона,
в огороде бузина,
а в саду ворона,
а во поле борона,
а в дому бутыль вина,
сорно и соромно.
Так оно уж повелось,
вкривь да вкось, да на авось,
срублена домина,
не понять, то ли овин,
то ли домовина,
на косой-кривой аршин,
щит-трещит, ершится тын,
сшит наполовину.
Эх, Петруха, всё труха,
хорома-хоромы,
далеко ли до греха,
кострома-солома.
Жизнь, как латанка, пестра,
а коса и впрямь остра,
то и жди облома.
Далеко ли до костра,
до смолы-содома.
Не гляди, уйди, сестра.
На току – одна костра,
да труха-солома.
Кривда, правда, борода,
голова – два уха,
сами сядем в господа,
всё труха, Петруха.
С нами божий вертоград,
милая сторонка.
Сами садим самосад
гоним самогонку.
Ссоры-споры, спорынья,
чепуха, непруха.
Ой ты, родина моя,
ой, ты, голь-проруха,
груда старого тряпья.
Не прокормишь соловья
баснями, старуха.
Голь, голо́та, босота́,
родились в капусте,
не боимся мы креста,
что на голом пузе.
Басан, басан, басана,
мы соседу с бодуна
петуха подпустим.
Далеко ли до греха –
золотого петуха
запалим от грусти.
Ой, ты, Господи, пойдем,
глянь на жизню нашу.
Мы не ткём и не прядём,
не живем, не пашем,
мы как лилии Твои,
где река Непрядва.
Самогон у нас в крови,
кривда да неправда.
Голова у нас одна,
в голове два уха,
пасть вонючая без дна,
в ней одна сивуха,
этим духом жизнь полна,
а не Божьим Духом.
Позабыла нас страна,
не любила нас она –
мать, сестра, старуха.
Бездна нам на всех одна.
Басан, басан, басана,
сатана, Петруха.
15.08.2007, Красково
* * *
Прекрати ковырять в ухе, в носу и прочие лиссажу,
рунами выруби топором, что тебе скажу,
заруби на носу, на корме, буквально на всём,
да хоть на клотике:
беспардонная чушь, которую мы несём,
станет ли классикой – как романтизм или готика,
нет ли, но ею мы никого не спасём,
главное,
с этим и выйдем в плаванье.
15.08.2007, Красково
ТУТ И ТАМ, ВЕЗДЕ
I
Мир насекомых разнопёстр, как смальта,
гадаю и дивлюсь, покуда жив,
загадкам сфекса, вольтам эфиальта-
наездника на деточках чужих,
хоть целый век, не ощущая скуки.
Но комару при том не дамся в руки!
От надоедной мухи отмахнусь,
прибью обоих, коль не промахнусь,
душевной не испытывая муки.
I I
Вот бабочка, и на ее крылах
читаю я иерогли́ф китайский.
У бражника ночного вижу – ах!
на спинке Totenkopf… Но не пытайся
понять, глупец, сколь смерть его близка,
как на кресте, в сетях крестовика.
Едва заденет кто его тенета,
предрешена судьба того «кого-то»,
бежит паук со всех паучьих ног
его попутать, чтобы изнемог,
и в этом состоит его охота:
в сетях закутать, спутать, спеленать
и одарить снотворным поцелуем,
как перед сном дитя целует мать.
I I I
А между тем, лелеем и балуем,
судьбою отдаляем от тенёт,
мой бражник из цветка напиток пьет
сквозь трубочку, вдвойне его длиннее.
К восторгу для наследника Линнея
её хранит он свернутой во рту
и разворачивает на лету,
как свой гидрант стремительный пожарный.
Какой-нибудь летучий брандмайор
ему бы позавидовал, пожалуй,
как ловок он с тем хоботом и скор.
I V
Как много на земле и на воде
чудесного и странного везде,
тем более и в небе чудеса
бывают удивительные, право.
Порой переполняют небеса
летучей стаей силы или славы,
то соловьев певучие оравы
летят над нами целых два часа.
Они летят, худые, как Вараввы,
теряя оперение, на юг,
искать себе в Израиле подруг.
V
То пролетят, мыча и топоча
стада из прерий вымерших бизонов,
то вертолет, плюясь на сто резонов,
протарахтит, неспешно стрекоча,
и зададут немедля стрекача
худые лупоглазые стрекозы,
что только что предпринимали позы
манерные, зависнув и урча
над шапками боярскими рагоза.
V I
Слепые ласточки летают, как кроты,
ходами тёмными проеденного неба,
они боятся светлой высоты,
им много лучше в дебрях темноты,
в глубинах бесконечного Эреба.
И наблюдая, как в подземный рай
они летят по норам и отноркам,
наполнив недра плотью тысяч стай,
и поднимая нестерпимый грай,
мы видим девушку с пустым ведерком,
откуда вечность хлещет через край
в беспамятство, безмерность, бесконечность.
V I I
Душа моя, небесный тихоход,
мой ясноглазый поднебесный крот,
маши туда, откуда плещет вечность,
пронзая писком светлый небосвод,
где нету нор, есть только свет и ветер
и с головою в мертвую петлю́
лети туда, где я тебя люблю,
единственный на целом белом свете.
Там смерти нет, там травы и цветы,
и вечный свет, и птицы: я и ты,
пред остальными, мертвыми в ответе.
V I I I
Все умерли: отец, позднее мать,
не дотянув лишь год до девяноста,
дядья и тетки, все кузины – брать-
я двоюро́дные, двою́родные сестры
и прочая, неближняя родня.
Осталось мало около меня.
I X
Конечно, где-то рядом сыновья
и внучка – поросль, что меня схоронит –
да брат родной, да братнина семья,
да горсть друзей редеющая. Тронет
рука лицо – на снимках прежних лет –
вот этот жив, а этого уж нет,
X
и этой нет, и этого, и тех…
Все умерли – родные, неродные,
свидетели печалей и утех,
любви, потерь… На смену им иные
пришли, чтобы прожить и умереть.
Я жив еще, но жив я лишь на треть.
X I
Мне снился сон: я умер наконец.
Преставился. И там, куда я умер,
пошел разведать, как там мать, отец,
как поживают, то есть, в смысле… Умник,
есть слово: пребывают. И они
там пребывали. Были там. Одни.
X I I
Они там были, в этой темноте,
где было не темно, скорее, тесно –
отец в его предсмертной бороде
и мать, так исхудавшая, что, честно
сказать, дней пять не повидавшись с ней
до смерти – это помнил я ясней,
чем всё – ее я помнил не такой,
хоть видел так неза́долго до смерти –
полуживой, но все-таки живой
и не такой усохшей – аж до трети…
Но сон прервался – не правдив, не лжив.
Я вырвался обратно, еле жив.
X I I I
А там отец остался с – бородой,
окладистой, от первого инфаркта
доставшейся. И мать… Такой худой
ее увидев, я смутился… Как-то…
X I V
Причем тут худоба и борода.
Все умерли, и это навсегда.
15-16.08.2007, Красково
ПИЛОТНАЯ СОНЕТКА
Ловила рыбу шерстяной пилоткой,
её она скрывала плащ-палаткой.
Брала ею, чего не взять бы глоткой,
и пылкой отличалася ухваткой.
Все взоры обращались к ней украдкой,
когда она плыла своей походкой
в противогазе и с боеукладкой
она была роскошною молодкой.
Второй пилот её пытался водкой
склонить на секс в своей манере гадкой,
она ж ему дала прямой наводкой,
да так, что негодяй накрылся скаткой,
огромной волосатою пилоткой
и посрамлен был мощною солдаткой.
P. S.
Она по жизни мне была соседкой,
но я тогда был увлечен украдкой
не этою могучею солдаткой,
а неполовозрелою пипеткой.
Мне и во сне не снилась ни соседка,
и ни ее п/ш б/у пилотка,
и только много лет спустив сонетка
приснилась эта мне. Вот так вот. Вот как.
У старости нелепые повадки.
Тогда милы мне были малолетки,
а ныне норовлю отметить кротко
лишь вниз от ватерлинии осадку,
оценивая каждую кокетку
лишь тем, сколь хороша ее пилотка.
16.08.2007, Красково
* * *
А Хулю Бви Каку Пташк Икры… –
для Пеленягре пела Пола Негри,
да, да, не для какого-то Пеле,
известного по кофе футболиста,
ногами замечательной игры,
для Пеленягре Пола пела Хулю…
ну, типа, мол, не любишь, но люблю,
так берегись, не то схлопочешь пулю
мачете ли в капусту порублю,
и баста, мол, и аста, мол, ла виста –
так пела Негри Вите Пеленягре.
А Хулио Корта́сар, Кортаса́р,
о дольче Вите об одном писал,
ему гавайки пели хула-хула,
и никакая грязная хула
запачкать Пеленягре не могла,
А Хулю свой он отрывал от стула,
и арс… нет, арш… И много Пташк Икры
он оплодотворял, творя миры
быстрее, чем бы молния блеснула,
ему это не стоило труда.
Пусть вита бревис, Витя – никогда,
его А Хулю Бви… отменно лонга,
как арш… нет, арс. И пусть летят года –
его А Хулю… так же молода,
упругая, как шарик для пинг-понга.
Он Пта Шкикры, он многим отченаш:
А Хулю не сокрыть полой тулупа,
и лишь порой подводит Каку Пташк:
арш лонга не пролазит в хула-хупа.
Экстаз маньерен, но безмерен таз.
Картуз не натянуть на куртуаз.
17.08.2007, Красково
* * *
Ты снова смотрю ты куда ты откуда сюда
опять ну и что и опять ну и что что бессмертный
Опять он свое ты гляди пузырится у рта
Опять эта пена совсем как тогда под Бизертой
Опять ты свое да откуда мне знать и куда
ты гнешь ты о чем канонерка ну да в Агадире
в Танжере Сараево Принцип семь пуль это да
бедняга эрцгерцог ну это ну да проходили.
Ты это ты тут не гони не мели чепухи
опять он бормочет и Мюнхен и Гливице-Гляйвиц
И тьма фердинандов и тигры и печи грехи
замаливать поздно и поздно надраивать глянец
сапог и на Пряжке Дахау Гулаге держи
держи ему руки вот ложку язык вот зараза
ты как отошел ты получше а ты вот скажи
нет лучше молчи я не вынесу кряду два раза
зачем ты всё помнишь все эти слова имена
Катынь Хиросима Голгофа Каиафа Иуда
сиди щас отпустит вот на вот прими пиранал
запей вот зачем это всё и когда и откуда
молчи ты чего не уймешься никак не утих
кончай не могу я тебе что ли этого мало
давай-ка добьем этот старый кувшин на троих
конечно же джина пузырь как пузырь из подвала
давай ну за встречу поехали старый еврей
еще по стакану и двинуть не глядя по хорде
туда где молчи ты все врал никаких пузырей
земли и откуда к нам свет никуда не проходит
17.08.2007, Красково
* * *
Огромный сарай султана, ночь, тишина,
даже павлин-мавлин наконец заткнулся,
спит султан, спит сераль, везир, не ведают сна
только стража, евнухи да стихоплёт в своем затулке.
Как мертвецы, евнухи срама не имут,
срам их хранит отдельно особая рака,
но всем время спать, третья стража, а им вот –
время пустых сожалений, тоски и страха.
Сочинитель, среднее меж евнухов и мужчин,
в одном халате мерцает в своем сарае.
Третья стража, без поводов и причин
бесперечь срабатывает вторая
сигнальная: старческое недержание речи,
пляшет по свитку калям справа налево,
пляшет, дергаясь, время ему навстречу
по часовой. Раскаленная ночь гнева.
Пляшет каля-маля под удары сердца рука,
пляшут слова, как дервиш в его затылке,
пляшет под тусклый вой ночного сверчка
хвостик огня в светильнике, отблеск его в бутылке,
рядом с часами клепсидра свое блям-блям,
сухо першит песок через горло мига,
писчая судорога выстреливает калям
в стену сарая. Шайтан! Не пишется книга!
Он и названье придумал: «Третий Диван»,
лучше придумать нельзя; тростника прикупил на калямы –
но уже месяц как словно уперся в дувал,
как в зиндане сидит, на дне безысходной ямы.
Надо бы отдохнуть немного, вздремнуть,
скоро от этой муки рука отсохнет,
и в голове бормочет, шепчет такая муть,
время идет, то ли шах, то ли ишак сдохнет.
У попугая в запасе, видимо, больше слов,
чем у меня на мои несбывшиеся рубаи.
Что ты бормочешь, муть моя, мать моих стихов,
что ты мне шепчешь, то ли теша, то ли ругая?
Не отвечает, бормочет, шепчет своё;
глохнет огонь в светильнике; разгораясь,
тлеет в груди его отблеск, шарит то ли копьё,
то ли калям, сходятся стены сарая.
Брезжит уже на востоке, стражи храпят во сне,
евнухи тоже уснули, во сне подбивают к сумме.
Стих стихоплет, головой привалившись к стене,
то ли уснул наконец, то ли все же умер.
Скоро утро, все в свой черед отомрут,
кто не проснется – ляжет под холмик глины.
скоро очнутся птички, павлин-мавлины…
ты еще не слыхал, как они орут.
18.08.2007, Красково
АЙ-НЭ-НЭ
цыганский жестокий романс
лет так надцать назад – и с какой се ля ви,
разведясь по второй, видев стольких,
я повелся на яблочный запах любви,
на ее мандаринные дольки,
видно мало мне было шерше тех ля фам,
надо было шерше ещё эту,
но купился я как дилетант и профан
на фальшивую страсти монету.
Как пятнадцатилетний пацан-онанист
после месяца-двух абстинанса,
я попался на звон трехрублевых монист,
на простой ай-нэ-нэ из романса.
Впрочем, не было там никаких ай-нэ-нэ,
было лишь ай-да-да, ой, ромалэ.
После узенькой ночи, прижатой к стене,
нам весь день было этого мало.
Мы купались в любви, словно в пьяном вине,
допьяна упивались друг другом,
словно не было нам никаких ай-нэ-нэ.
Но они и загнали нас в угол.
Никогда я не ведал ни уз, ни узды,
но она была ромой наследной.
Обещав воротиться до первой звезды,
не вернулась она по последней.
Я тогда озверел, закусил удила,
обещался убить за измену,
а она просто с табором вместе ушла,
заплативши безмерную цену.
С той поры всё цыганку по свету ищу,
драгоценную счастья монету…
не фальшивую, что на нее клевещу,
настоящей была, только нету,
укатилась по белому свету,
жизнь прошла, но о ней лишь грущу,
не вернуть мне её, ай-нэ-нэ, ай-нэ-нэ,
и по той, по безмерной цене.
18.08.2007, Красково
* * *
…не вернуть обратно время
даже если кто-то бог
Алексей Цветков
Вечность – это очень просто,
бог – ему что век, что год…
А вот кто не то что по́ сто –
лет по семьдесят живет,
как ему плюс-минус десять
до инфаркта протянуть,
подышать еще, поездить,
попи…ть с кой-кем-нибудь.
Вот бы как бы бедолаге
повернуть бы время вспять
и – хотя бы на бумаге –
горстку лет прожить опять!
Это можно, ради бога,
вот перо, бумага – вот,
но таких, кто хочет, много,
а кто б мог – не всяк рискнёт.
А кто б мог – тому понятно:
отдавать потом втройне.
Год, что прожил ты, обратно
получи, но не бесплатно –
год за три, как на войне.
Что ни день – то ниже ростом,
что ни ночь, то воздух ртом…
Ну, а вечность – это просто.
Только умер – вся потом.
20.08.2007, Красково
ДЕТСКИЙ СТИШОК ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ
Что это за четвероногое?
Да это просто косиножка,
которому одно двуногое
оторвало четыре ножки.
А что же это за двуногое?
А это некое такое,
которое могло бы многое,
но делает одно плохое.
Когда-то волосом поросшее,
а ныне голое, срамное,
оно не делает хорошего,
а делает одно дурное.
Вообще оно четвероногое,
но две ноги оно от скуки,
чтоб можно было делать многое,
взяло да превратило в руки.
Поотрывать бы их, да некому:
все остальные многоногие
боятся дело с человеками
иметь, имея ноги многие.
20.08.2007, Красково
* * *
Без посвящения
Она бурчала о добре и зле
о карме о сантехнике козле
она всё время что-то говорила
как раковины бредит горловина
не той морской а той что в санузле
её слова текли как с гор лавина
как сель из грязи и увы досель
никто не мог остановить сей сель.
20.08.2007, Красково
* * *
затемно
берегом
вечером;
вечером они идут, а она ему
почему, говорит, почему,
говорит, почему, а он молчит,
у каких-то мыслей своих в плену,
необязательных,
молча переносицу мо́рщит;
тянет, тянет от рощи,
воду стылую рябь морщи́т,
и песок, и всюду полно морщин,
морщин и трещин,
потому что ветер, вечер,
усталость, старость,
и вода близко,
от воды зябко,
и, в песок носом,
прилегла косо
на воде лодка,
и вода в лодке
ночь на дне стынет,
да порой лодку
колыхнёт малость –
и плеснёт-стихнет,
и уже их нет,
а всё так осталось.
29.08.2007, Красково
* * *
Когда все кончено – ни сбоя ни жеста, ни же торжества.
Печаль твоя полна собою, печаль моя мертва.
С обоев драный свет, дрожа, сползает, как
не то неровный след, не то нетвердый знак,
неясный, сомневательный… Нарыв
десяток истин из земли, нарыв
на пальце и с полста червей,
становишься не то черствей,
не то честней, не то… Не то, не то!..
Не тонет след с обой, ни знака жесть,
ни свет, что сам собой не торжество
добра над злом, а только след торжеств
добра над злом, потом наоборот,
потом наоборот наоборот.
29.08.2007, Красково
* * *
Что ты там делал? Искал? – пробел, сигнал.
Что за сигналы? Что за пробелы в них?
Пурпурнооким кролём робел, сигал?
Кролем ли, брассом – лишь бы пребыть, в живых
числиться, братец кролик, и уцелеть.
Что за искания? Ищет, что своровать
новое мы́шленье, серое, как подклеть,
шустрое и трусливое, под кровать
шасть из-под шкафа, из-под кровати шмыг,
до заиканья – сигнал, пробел, пробел…
Дальше уже, не нужен, отказывает язык.
Что за крупа в мешках? Продел, продел.
Что ты проделал с ними? Проел, прогрыз,
красноглазым крысом продел судьбу
в нору, но дальше ставит предел прогресс,
дальше крысиный яд, мышьяк в еду, в среду,
дальше вместе подохнем, лапкой суча
азбуку морзе в морге – пробел, сигнал.
Что за сигнал? Труба? Слушайте все! Сейчас –
Армагеддон, Рагнарёк, потец, финал.
29.08.2007, Красково
* * *
Вот человек,
накинувши пальто,
идёт на пристань, старый и невзрачный,
и в сумерках уже почти прозрачный,
чем ближе к ночи, тем почти никто,
как призрак, мотылёк, эфемерида,
что, только лишь начав из куклы жить,
уже готова голову
сложить,
как тот, без головы, у Майн Рида,
но он не хочет, как без
головы,
он хочет жить, хотя ему, увы,
осталось, что отпущено для
вида,
и человек, прикинувшись пальто,
идёт на принцип: делая
усилье,
полы свои двуполые, как крылья,
распахивает драповые, что
полёт
напоминает, и руками
пытаясь сделать из пальто полёт,
но, милая!
цепляется за камень
и, миновав изрядный переплёт,
распахивает почву –
каблуками
и кровь – из носа; призрак, суррогат,
и признак, и вполне эрзац
полёта,
его со свистом сносит к сорока,
где он – здоровый и не старый
кто-то,
и человек, раскинувши пальто,
идет на присвист, сносно
полагая,
что смерть – скорее тьмущее ничто,
чем что-нибудь, чем
где-нибудь, родная...
(второе с первым путая лицо
свое – и шею
кутая, плутая,
кружа, петляя, для и коротая –
и женское с мужским)
…в
конце концов,
не ближе и не более Китая;
и человек, покинувши
пальто,
идёт на приступ…
Что-нибудь (но что?!)
его настигло, страшное,
кивая,
любимая, на месте, на мосту,
где он застыл,
родная, где он замер,
как часовой, стоящий на посту,
но,
милая! вовнутрь себя глазами,
и в страхе отвратив свое лицо
от
внешнего – пальто, моста, таблетки,
внутри же зря всё: пёрышки, крыльцо,
а
под ногой – сиденье табуретки;
его виденье шло к его лицу
второму, в том
же роде, словно глина
вползая в рот, любимая, к венцу
прижав
запал от нитроглицерина.
И человек, откинувший пальто,
забитым ртом
хватает то – ничто,
сработавшее точно, словно мина.
29.08.2007, Красково
* * *
Взгляды в сумрак еле живы,
но цепляют кое-где
водомеркнущие срывы,
сплывы в тёмнущей воде.
Где натянута поверхность,
чуть просевши под ногой,
наплывает водомеркость,
водомерность и покой.
Сны сплывают к мысу, к сносу,
трутся к мысу, как ко сну,
где река сплетает косы,
пряди, нити, рясы, росы,
на дрожащую блесну,
на дражайшие вопросы
ловит снулую луну.
29.08.2007, Красково
* * *
Свобода веет за окном, воля воет,
скулит собака под окном, землю роет,
собака воет на луну, просит слова,
а ветер носит словеса – и мимо снова;
собаке есть сказать о чём,
но в небе третий микрофон
как раз нечаянно сейчас
как раз неведомо зачем
конечно, отключён.
29.08.2007, Красково
* * *
Не густ август – жидковата гадость,
сыплется с небес мелкая жидкость
не сказать шибко, но зато швыдко,
работа над ошибками сама вся в ошибках,
ошибка на ошибке ошибкой погоняет.
Погоняет – перестанет, всего-то дела.
А паутина всё равно полетела,
ей нету дела, нити протянула,
неприлично к лицу понаприлипла,
не к лицу мне, да и сумно, но в сумме –
to be or not to be? –
ось тоби ор нот и ось тоби и оси координат:
по вертикали оси – нити дождя,
по горизонтали оси – нити паутины.
Осените, оси-нити мои
перекрестным зна́мением –
прекрасным знанием
времени и места.
а всего-то места августу месяцу,
хоть повеситься –
а не поместиться,
да и времени всего
не осталось ничего
ровным счетом у него:
полторы птицы.
Хороши шутки,
полторы сутки
и с половиной.
Пролетят с повинной,
в жидком кислороде
крылья просвистят –
вот и сентябрь
вроде.
31.08.2007, Красково
* * *
Среди зноя и пыли
мы с Буденным ходили
на рысях на большие дела…
Ты да я, да мы с тобой
песню ту завоем,
где свинцовый наш припой,
со стальным запоем,
как, с буденным пополам,
в Польшу залудили,
по кровавым по полям
рысями ходили,
как хрипатою трубой
пели песню строем,
где свинцовый тот припой,
со стальным запоем,
как от крови и дерьма
не имали сраму,
как с утра и до темна
европейского окна
мама мыла раму,
как ходили мы с тобой
после под конвоем
под свинцовый тот припой,
со стальным запоем,
как мы мамино окно
досками крест-накрест…
Это было так давно,
всё забыли нахрен,
только нам навек с тобой
песня та судьбою,
где свинцовый тот припой,
со стальным запоем.
01.09.2007, Красково
* * *
Ты заходи, заходи, садись, Ноздря,
что стоять, правда в жопе, как говорится,
слушай, я тебя кликнул зайти не зря,
тут у нас со вчера такое творится!
я приготовил на всякий случай кистень:
мы никогда не видали здесь сколько народу,
веришь ли, нет, но у нас сегодня гостей
в придорожной норе, сколько не было сроду,
целая кисть, если не полная горсть,
если не больше, а было от силы пара,
всем интересно, откуда странный и что за гость,
чьё сиденье ходит само от силы пара
безо всяких ног, потому что, верь, не верь,
по бокам оно оснащено кругами;
у него на цепи, что твой ученый медведь,
даже время ходит по кругу двумя ногами,
да не бывает такого, чудак-человек,
потому что не может быть, вот оно и то-то,
вот и сдаётся мне, что этот чужак-человек
вовсе и не человек, а один из Этих, из-за болота,
я раз дотронулся – он горячий, сырой,
а глаза, не поверишь, двойные, двинуться впору;
вот и надумал я: хрен бы с нею с норой,
в ночь валуном завалим – и дёру, дёру!..
02.09.2007, Красково
* * *
…в этот миг подошедшая электричка
с отвращением всасывает пассажиров,
с лязгом отрывается от перрона,
с визгом убывает в сторону Малаховки,
превращаясь в гусеницу, после в точку,
а потом в ничто, в абсолютный ноль по Кельвину.
Пассажирам на личную пластиковую карту
внесено бесплатное право одной поездки
до конечной – без права проезда обратно,
но оно невидимо контролёрам
до тех пор, пока при нуле по Кельвину
не наступит явление сверхпроводимости.
На пределе броуновского движенья,
на одних остаточных нуль-колебаниях
контролёр, равнодушный старый цербер,
проверяет проездные билеты
у покрытых инеем пассажиров.
Миновав со свистом станцию Вековка,
у пустой безымянной платформы с визгом
тормозит подошедшая электричка,
с отвращением выблёвывает пассажиров
и спешит, сумасшедшая истеричка,
поскорей спешит вернуться в столицу,
чтобы с новой порцией возвратиться.
14.09.2007, Красково
* * *
Опресноки на вкус малосъедобны,
и пресноваты, но жестоки притчи;
солоновата мудрость Соломона –
Солонова едва ли солоней
и жёстче,
а девственная песня Суламифи
от жажды столь становится соленой,
что пыл и пот слились в едином стоне
средь виноградных лоз и зеленей,
и кущей.
Но танец Саломеи солонее
всей библии от крови Иоанна,
и многие пророки бесноваты
на скудной почве крови и корней
их корчей.
14.09.2007, Красково
ПОЭЗИЯ
миньон
В розовых нежась кустах, розовоперстая Эос
держит в юных перстах пылкий багряный Эрос.
В нежных девы устах сладки Эроса росы…
Это вам не сопли жевать вязкой унылой прозы.
14.09.2007, Красково
приложение
стихи на случай
ДУДАК ЛЕВИНУ
(на день варенья, с преподнесением в дар
клаксона ручной индийской работы
с неповторимо омерзительным голосом)
К БОРЬБЕ ЗА ДУДАЦКОЕ
ДЕЛО ЛЕВИНА ВСЕГДА ГОТОВ!
Вот я, простой, по имени Дудак –
фамилия значенья не играет –
Клаксон, Шмаксон, Кобзон ли, Якобсон,
пусть даже там Бергсон иль Кацнельсон,
а то и вовсе Катценеленбоген,
пусть даже сир Шапир де Шапокляк
или какой-нибудь там Сент-Петров убогий,
иль Коган, или Рабинович многий –
все роли не имеют тут никак
и все оне столь далеки от рая.
Другое дело – Левин. Вот – Дудак
в возвышенном и высшем смысле слова,
а как его зовут – там, Саша, Вова,
Вильям Шекспир, Джакомо Казанова –
се смысла не играет тут никак.
Играй же, Левин, истинный Дудак,
дуди в клаксон и выдувай шансоны.
Пусть будут стих и музычка в пандан.
Не зря ж тебе был полный привод дан –
дуди, газуй, буксуя среди как
постмодернистских! Пусть все знают, как
один ты в белом весь – манишка, фрак, кальсоны!,
а прочие в... ну, в общем, дивный сон!
Дуди ж, Дудак, с эпохой в унисон!
17.03.2007 г., Москва
|
Содержание