|
|
|
|
* * * В кромешном темени зерцающая мысль фиксирует закат консервной банки в гнилой рассол понта́. В промежном семени кишеющая жизнь несбудочна. Всё бытности-обманки, анкеты-пустографки, кособланки, опалесциместа. За краем рта в распахнущей зияме припадочно бликует идефикса. Язык блефускует, обложен слов слоями, он бледн, лежит и лжет. Резец по старости тупица, и клык у края стикса дуплится, желт, и корни сгнилой мудрости, извилисты, торчат пеньками отжевавших слов. На стуле хрупкое стрекочет часослов, но храп его не слышит, густ и жилистый. В трясине сна броженье и бомбаж, по горло брод, у бреда сносит крышку полудней жести. Вспучило этаж. Храп дал беспрекослову передышку на длинный миг – и снова рухнул ввысь, в мгновенной серии аварий и катастроф круша хитин быстробегучих тварей, что за мигнутный срок успел снести настульный стрекулист, тикучий секундарь, на пищий циферлист. Они бегут, цепляясь друг за друга сороконожками пустых сорокоустых рук, и время движется по кругу, и движется в пространстве круг. И только сон, недвижим и упруг, опутав тщупальцами всю округу. лежит везде, как спрут или супруг, что словно струп объял свою супругу. 01.09.03, Уютное. РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ В СЫРОГОНСКЕ
…в стах сороках верстах бе город Кисловонск. Сии места прославились своей целебной вонью. Была река, в ней не было моста, был тихий омут возле скотобойни. Итак, был тихий омут и река. Вблизи реки устроили ПК и О. И. о. предкисловонсовета парк осветил присутствием, пока к открытию дать не успели света. Потом стал свет. Хоть лампочкильича никто не тер, свет не горел, напротив, он только гас; сыск не давал нича: вредитель успевал уйти, напортив, как Овод… Но чем-кем, о чем, о ком?.. Судьба и. о. была судьбою Ио. Его стрекал не паут, а обком партийным жалом местного Разлива, а жертвенной коровой быть тоскливо, хоть и почетно. Ио, став Иа, был в Апулею жалован сэтапом, и пулею послал его гестапо за то, что безыдейно прозевал, продул в рога – а с ним десятка два – мыть золото Назону. Бедолагу впрягли навечно в колымагулагу… ………….. …раскулача или покалеча, а Кисловонск тем часом прозябал индустриализации навстречу здравонницей народной… ………….. ...культура отдыхала в темноте, а буде свет, то отдых был с культурой: плевали в урны, блюли в чистоте и любовались парковой скульптурой. Там, в тихом омуте, увяз коловорот, его бучи́ло, тайными страстями горнило, распирало, пучило. Не юн, но пионер, наоборот, хоть и горнист собою, но властями поставлен в по-за-парке, чучело, оставлен и забыт, окаменел: посматривали Органы, горгоны – но больше для порядка; от Камен был только гимн, труды и обороны по третьему разряду: даже старт был разом финиш; нить рвалась, и Парка администратор, в прошлом юный стар- лей из Го́ргонов, ё ссучивал и фыркал, харкал, но выдавал такие номерки – на спину дев – и строил кур у старта, патроном петушился, вздев курки, вставлял пистон, давил на спуск. С фальстарта ткачильщицы в шальварах вопреки казали прыть, хотя, не без азарта, приньть палку эстафетных эскапад в традициях спортивного поп-арта: Здесь Теркина лет этак …сят тому, как эстафету передав тому, Твардовскому1 сосватал Боборыкин2. Иных влекло метание гранат. Их словно скалку брали поварихи. Когда они в броске являли плоть и прыть, обминистратор адмирал, глазея на лядвия и бюсты, что сокрыть, ах, боже ж мой!, не в силах ни сатин, ни бумазея… Свой обморок он заводил домой. Но время ткло. Иссохнули труды, иссякли обороны и разряды. Была река, в ней не было воды, но омут был, но не было отрады горнистому. Он девушек мечтал – и ту, с веслом, и эту, ту, со смыслом, прямой косой и книгой. Но метал вкруг них свой блин, бетонный, как металл, изрядный дискоболт с призывным свистом. Горнистый же страдать предпочитал, дела его труба… …………. ...когда приспело время оборон, нестройные колонны добровонцев, кого смогли повзводно всунуть в рот, чеканным шагом убыли на фронт и не вернулись. Город взяли понцы, устроили концлагерь из ПК, отбили руки девушкам, охоту к метаниям и диск у паренька и напихав плененную пехоту, загнали с копом… …………….. …горели хаты, но на их огне заваривалась каша грозной мести из топора, вскипал народный гнев дубины партизанской. С нею вместе узун-кулак занес герильи вести, и отставной профессор кислых щец, забытый всеми на дуде игрец взыграл подъем. Вставали швец и жнец в ряды народобойцев. Даже старцы в Сусаннины всем скопом подались… …………….. ...все войско поньское Иван завел в топонимические дебри. – Ферфлюхте кисловонише пся крев – враги вскричали в дебрях, озверев, и подняли на суперстарца руку, и вуайеру сделалось сеппуку... …………….. …после войны был переименован сначала в Ароматьево, поздней в Навону-на-Вону, но после снова во время откопания корней спецнацидей текущего момента ему Постановлением ЦК и О Силосовета Сходняка при Нижнем Аппарате Президента в связи с восьмисотлетием заслуг вернули историческое имя и девичью… …………….. …оменклатура, бывший комсомол и внутренние Морганы, горгульи, недамские подобия химер, и как в михайлой разоренном улье, в стране гудело. Горний пионер, старперсональный компенсионер, в те дни, когда, кружа, не замирало ура свобод, как мухи вкруг помой, переховав мечты своей орало, доверчивым от жадности Фомой вложил горнило в новые структуры, построенные в виде пирамид для демонацаменхотепклатуры отпущенниками. Семирамид висячие зады ему явили свой лик. Трансперсональный инвалид, оставшись без трубы, не без усилий с надеждами расстался, но в душе не поступился принципами, духом и буквами КП и О, уже любезными лишь старцам и старухам, чья жизнь прошла средь чертовых колес, кривых зеркал, киосков «Пиво-воды», с младых ногтей и до седых волос пища в «уйди-уйди» – гондон свободы от собственности, равенства зарплат и братства коммуналок и бараков, гнусавый вой которого был вклад в развитие свободной от дензнаков культуры победившего в одной отдельно взятой за… …………….. …просрав подъем, пора дудеть отбой, да некому: в ЦК и Б все голо, ни трубадурня с горничной трубой, ни девушек, ни дискотекобола. А Кисловонск и ныне прозябёт, и вонь его по-прежнему целебна, и вонницы открыты круглый год для пациентов высшего селебра... 03.09.03, Уютное. ________________ 1 Твардовский Александр Трифонович, «Василий Теркин», поэма, 1945. 2 Боборыкин Петр Дмитриевич, «Василий Теркин», роман, 1892. * * * Как там Лев Лосев?.. «…О природе знака».1 Записки театрала. Дале – стих с подзаголовком: (у Пастернака).2 Поэзия от сих до сих: с подмостков – Пастернак, в кулисах – Бучма. Гудящий голос – и срамной язык, похабно имитирующий фаллос в срамных губах. И – ежели научно – та́к знакопорождающий. Так. Sic. – И заду лишь озвучить их осталось. По-видимому, образ этот груб. Но чмокает дыра промежду губ, которые, по сути, только сфинктер, дрочащий языком; и это чмо, турбируя спонтанное письмо, нам кажет со спины загадку сфинкса, гудящее молчание судьбы, урчание оракула и Рока звериный рык, пока свою амвросию язык сливает мимо липнущей губы в уста сугубого пророка. Зиг хайль, пророк! Sic. Так. Так очумело вой, соловей! Не твой ли то язык слепой Эдип жует? Не то Эзопа? Слепая Прокна лижет Филомелу немую, ласточка. Поэзия есть крик, ужасный крик, уродующий лик. Но знак его нам явлен через жопу. Ну, скажем, назовем ее – спина. И вспомним, что в начале было Слово, но после – лишь слова, слова, слова… Sic-так. Еще припомним: Сфинкс – она. Поэзия, блядь с задницею льва – не Лосева, так, скажем Гумилева, пихающая в губы языком. Кто с кухней закулисною знаком, сам знает, что стоит за каждым знаком, как пенится у губ слюна, и как, отведав языка оральный знак, поэзия ему додаст свой смак: Петрушкой. Или Пастернаком. 05.09.03, Уютное. ------------------ 1 Лев Лосев. Из четырех книг. Пушкинский фонд, Санкт-Петербург, MCMXCIX; с. 128. 2 Лев Лосев. Из четырех книг. Пушкинский фонд, Санкт-Петербург, MCMXCIX; с. 129. * * * Вот это облако, что только наплывало и словно покрывало покрывало в полнеба все вполне – ба! как-то враз рассеялось, расселось, наплевало на все недодождем – да весь и сказ. Но кто сказал, что это не про нас, про наш нахрап, клубящийся навалом? И кто сказал, что весь я не умру? Что все мы не умрем? Хотетели халявы, игратели в крапленую игру, недодождемся мы посмертной славы, но все развеемся, как облак на ветру, накрапывая мелкую муру, (и в этом – (только в этом) – будем правы). 07.09.2003 г., Уютное * * * В пещереп угловы, где днем согнем, а за ночь разогнится понемногу, спросунок мыслица вползаеца и в нем, душой елозая, завернутая к Богу, о постных тщах насуточных думясь, о Даждьнамднесе и о Долгинаше, довлеет жлобу дня и мысляную мазь молезненно втирает допозднаше. 09.09.2003 г., Уютное * * * Из катафорточки улыбкой и рукой мерцая и высовываясь, манит... Тиснение. Похоже, унибром... Отдернут тюль... Подернутый вуалью коричневый вираж и желтизна... Листва на ветке, лезущей в окно – начало лета?.. – с зубчатым обрезом... Или конец... и трещинки, надломы, царапины... А сколько ж нам тогда?.. надрывы... Это ж надо было вспомнить! И это ж надо было так забыть! Так завалить альбомами, делами, открытками, годами, барахлом... Любителем?.. Большая передержка... И вот – всплыла и высунулась. Машет, знак подает – расплывчатый, неясный, напрасный, бесполезный, неспособный ни удержать, вернуть, ни отменить необратимость пленки, лет... Бумага формата 9х12... Фрагмент почти дописанного текста, фотострофа́. А может, фотостро́фа. Царапина... Обрез... Надлом... Надрыв... Тисненье, словом. 09.09.2003 г., Уютное * * * Для связки слов сойдет любой предлог. Одна-две буквы – и пошли союзы, согласия, антанты, пакты – чтоб, сделав предложение, никак ты, любитель-подколесин шустрой музы, большой ходок, дать задний ход не мог. Больной на голову второстепенный член, искатель повода, ключа, предлога, окна, чтоб соскочить... Но хрен-то: этот плен, дар этот чертов, дан тебе от Бога. Ты на него подсел, и нет врача, что мог бы излечить тебя, болезный. И вот и ходишь, маешься, мыча, ломая кайф, как сейф и связкой слов бренча, тяжелой, легкой, бесполезной. 11.09.2003 г., Уютное * * *
Мышкин-Норышкин нарыл себе титул, форзац, шмуцтитул и колонтитул, сделался ятельный князь. Одоноситель, с утра Гдежекружкин, Мушкин-Наружкин сделался Пушкин, стал наше все, Васясясь. 12.09.2003 г., Уютное * * * Закупка впрок и заготовка дровен, закупорка сосудов, банк солений – с окочанений квашных по грибных, мидорных маринад и огурчений с укропостью, смородой и лавровым венцом трудов закатных для иных трудов и дней, холодных, зимогорских, когда под новогодней заморозкой немеет небо, и родная речь слетает с языка плевком трескучим, и матерью мы ближнему наскучим, наскучившись, дабы тепло сберечь, на сесте, прижимаясь, дабы дыба мороза нас не схряла за спасибо, и на угробы, грузные, как танк, не выглядя из разузорных окон, мы жарим тушку мразных треск и окунь и открываем крышку наших банк. И из-под крышк распахивает летом, душок от тушк враз перебив при этом и души нам растеребив притом вспоминками о сладком летнем зное, под огурец соленый и иное, само под водку, горько пьёму ртом. Какие крохотны соленые опятки – иные менее младенческыя пятки, сопливенькие, к зелену вину. Как хороши, как свежи были грузди, прилаженные к вашенской капузде, пригложены к гранену стакану́, Чем Бог послал закусим удил пьянки. Бог есть – не из машины, но из банки. Не Бог весть что. Не устриц. Не омар. Не черепах. Не осьминог. Не трюфель. Что нашему еда, иным кошмар. На пропитанье соками отечеств довольно и капусств, и огуречеств, консервативных отческих искусств. Зимой мы начинаем вынимать их из трехлитрова скла и есть. И, мать их, как сладостны оне для росских уст! 12.09.2003 г., Уютное ЦЫГАНОЧКА С ВЫХОДОМ
дальняя дорога. Сердце ноет от тоски, на душе тревога. 1 В грязном поле зреет дрожь, ржа пшенится над овсеми. Хлеба белого не трожь, хлеба черного не трожь. Трогай, серый, хлеб осенний. Тела белого не трожь, дела черного не делай, серый волк и так хорош. Белый свет черствее кож, черный день черствей, чем белый. Неба серого не ешь, не подсядь на это пенье. Высоко сижу. Допрежь ниже сиживал. Да где ж? Далеко гляжу, за зренье, за глаза, заподлицо. Проросла в глазу солома, не солома – бревнецо, зреет глубже стервецо умозримого содома. 2 В яме серого ума черно-белый отпечаток. Как сойти с чего нема? Переметная сума не ошибок – опечаток, посох, калика, клюка, перехожая улитка, тропки хрупкая строка да улика дурака – неприкрытая калитка. Неприкрытое вранье, ржа, дурацкая уловка, спорыньё, черноголовка. В небо тянет вороньё, в яму тянется веревка. В яме блеет сын-овца, ночь глядит, как неродная, нерожденная, в отца, да белеет из овса не жена, а что – не знаю. Омутнеет голова, и чернеет из ведерка то ли черная вдова, то ль соломой разведенка на воде, а вот – жива. Эта мертвая вода не расходится кругами. Все записано туда вилами по амальгаме, гладью черного пруда. 3 Гладью, крестиком, стежком вышил жизнь. Дошил и вышел из ума с сумой, пешком, словно детский шышел-мышел, рассчитался со смешком да с мешком ушел косить под убогого калеку. Чтобы жизнь свою сносить, много ль надо человеку ветром по миру носить? Очи голы, ноги босы. Вышел дурень на покос у дорожного откоса отбивать судьбу да косу, а выходит, на погост. Шарит старый оселок, ковыряется в котомке – только предки да обломки, да объедки, да потомки, крошки – только и всего. 4 Что-то село за село. День неровен, ночка ломка, в черноте ширяет страсть, скачет, кычет – жутко, громко. Постелить бы лжи-соломки, на погосте, где упасть. Серый мышел в голове, словно по лесу, етится, шашель точит, да в траве шарит истина-юстица без истицы во главе. Колосится ночь-коса, расплетает ломкий голос, колесит вокруг гроза, тычет в очи колкий колос, колет правдою глаза: правду резал не ножом, не траву косил, отраву, ложь просеял хорошо. Нож искал, посеял правду. Где посеял – не нашел. 5 Дребезжит конец романа, будто дергают струну. Брезжит месяц из тумана. Одинокий вокс гумана молча воет на луну. Не лилеим, не раним, все на свете проворонил, жизнь носил, как псевдоним, представлялся посторонним, преставляется одним. Хлеба белого не тронем, хлеба черного не тронем, хлебом серым, неродным вдоль дороги семя роним, сеем, веем, бороним. Что имеем, не храним, потерявши, не хороним. 6 Вечер, поле, автомо- бильная дорога. Сердце ноет от того, что в душе берлога, а в берлоге никого, только вонь подлога, а глаза – как два очка, а косить под дурачка еще много, много… 15-16.09.2003 г., Уютное ПОЕДЕМ, КРАСОТКА, КАТАТЬСЯ Во времена инфинитива, предохраняясь от народа, он пользовал прерогативы с шипами фабрики «Свобода» (цвет «Триколор», модели «Братство», формфактор «Равенство», кинг сайз) и в них спасал страну от блядства, сепаратизма, казнокрадства, дефолтов и других чубайс. Прерогатив надев на скипетр, он отправлялся на ночь в Питер вдоль политических платформ, но у центристов в Бологое застряв: то, се, одно, другое – никак не мог зачать реформ. Вернувшись поутру в столицу, ничем не мог он похвалиться и снова собирался в путь, но, видно, жезл его шершавый был больно гнуч, а на державу прерогатив не натянуть. Привержен рыночной «Свободе», не в силах одолеть бесплодье и опасаясь вздеть рога взамен отеческой короны, он в целях самообороны зачистил образа врага. Вот злой чечен ползет из мрака, годами длится эта драка бесплодная, но связь без брака России, видно, дорога и по сердцу, и по карману. Ползет кавказец без лица, и не видать конца роману, и у героя нет конца. 19.09.2003 г., Уютное * * * Скрашивая сумерки беседой, типа черствый хлеб хозяйским курам, усидим с голу́бою соседом, глядя, как смеркается культура. Осушив пузырь полусухого разливного полиэтилена, захлебнется разум и, раскован, прометея, вырвется из плена. Распускаясь вольным заплетыком загулим, как голуби на ветке, и куда там диким ежевикам так сплестись, как мы в пустой беседке. Выпучив базедку вспучетлений, косною мукою перемелем дребедень прошедшей злободени, протрусившей, словно старый мерин. Поплетется небом сивый месяц, ржа вдоль горизонта, час немерян. Заплетем с соседом околесиц, позудим, посудим, поемелим. Станем слушать дальним краем уха, что болбочет собесед соседник сетчатый, фасетчатый, как муха, под которой оба мы заседни. Полиэтиленовой початой бормотой беседа просочится, иссякая, с пято на десято, выцедясь по каплям, истощится, седобес, беседочник, собесник лапчатый, и я, уже пологий, заведем пузырчатую песню репчатой, коленчатой эклогой. За горой сгорит последний проблеск, вслед за ним закатится и разум, в этом месте образуя пропуск – много точек и пробелов разом. . . . . . . . . . . . . . Час неверен, словно сивый голубь, выврал ся изрук извон ипоху, за глаза засыпало иголок, в исподноги мелкого гороху. Ты скажи-ка, мать-земля сырая, что ты тут расселась у сарая, что это ты тут поразверзалась? Или это спьяну показалось? 22.09.2003 г., Уютное * * * Эклога. Крестьянствует воздух полынью, дымком, говнецом. Бренчит кабыздох монструозный с простым деревенским лицом по кличке Малыш, но за пуда четыре с изрядным гачом, глупёсый добрец и зануда, скулить на цепи обречен. От солнца нисходят харизмы, миазмы восходят с земли, и Линда по имени Клизма сидит от барбозы вдали, хвостом обернувши ладошки и щуря иголки-глаза. Что в имени маленькой кошке? Довольно «кис-кис» за глаза – да что там, заскресть по кастрюле – и мигом завьются у ног и строгая Клизма-чистюля, и Марсик, кошачий щенок. Кота́тарсис. Сытые кошки двухцветным клубочком в Инь-Ян на солнышке или в прихожке свернулись, и дрема-дурьян глаза им сужает. Немного похоже на сонный сераль в ладошках исламского Бога. Сентябрь, теплынь, пастораль, идиллия, полдень, эклога. 23.09.2003 г., Уютное * * * Махатмый жужель над цветком свисает, как монах над свитком вазообразный, но швыдкой, жужжизни полон с преизбытком. Мохнатый хобот, как в кивот, в цветущий девственный живот, росою утреннею потный, жужженской особью цветка пленен и опьянен слегка, он окунает беззаботно с как бы небрежною ленцой и, перепачкавшись пыльцой, всклень упивается нектаром соустья женского, как лев, что о-хмелев-смелев-шмелев, урча, проникся в теплый хлев, Нектар и сыр бывают даром для ловких целей. И с товаром – полна коробочка пылец – взлетает жужень-удалец и, семеня, по атмосфере натужно ползает, гружён, и снова лезет на рожон тычинок, пестиков, за двери интимных женских лепестков просовывает свой шерштевень и, пыльц в глаза пуская деве, творит засос – и был таков, каков бывают не робея. Вокруг разгул страстей, скорбей, ест скарабея воробей, терзает коршун воробея, а коробейник удалой, хохматый тружень полосатый, стремит свой звездно-волосатый полет на новый аналой С цветка к цветку перевитая, гудит шершхебель-пылесос, шерша ляфамок – лиль и роз, шурша в них шнобелем и тая. Витайте, щирые шмули и, шебурша, перелетайте в оплодотворческой пыли, в нектаре сладком, соль земли, в угаре сладостном – вiтайтэ! 25.09.2003 г., Уютное * * * Я вспал неглубоко, и впалый сон натужно кашлял, селезенкой екал окол меня и состоял из зон, где, затесавшись головою о́ кол, Чеширский Кто с урыбкою в зубах, как дед Пихто с уклейкой носогрелкой, змеясь ехидной, снялся мне, что Бах был себастьян как свой в такую стельку, перед которой тройский конь в пальто так отдыхает, словно унций папский, что облечен в роскошный коверкто с воротником из котиковой шапки, поскольку Бах настолько иоганн, что Ливингстон, чай, рядом с ним не сел бы не то что пить, а даже в тыл врага в разведку сползать по сугробам сельвы и, проползая около меня, дыхнуть таким пакетиком от Lipton с еловым лейблом – ёкалэмэнэ – что где там Кту со снятною улыбкой. За этой зоной был большой пробел, но сня себе, что дело не в пробеле, протопал в эрозону топ-модель с резиновым моторчиком. Пропеллер пропел внатуг про подвиги гастелл, про госпитали и про тезы госпэл, оскалы грозные хотел, да не успел тяжелым басом как варяжским гостем, мерещась, впал в пике. Резинзавод был жгут, клубок, иссяк и размотался, сдала нервюра, рухнул от забот, в пикей жалетный плакаться пытался, почти как настоящий человек, но ставший плоским черным человеком, подсевши с беломора на казбек, кричал о культе, ползал по отсекам, рвал на груди бумагу папирос и, элероном сломленным мотая, все вкрикивал бессмысленный вопрос о смысле жизни в синий дым Китая, где спал любимый город Пекинес и видел сны, какие и не снилось мне повидать: восьмые из чудес висячих света, дивный хрупкий силос шаров из снов тончайших прорезных в шарах из снов в шарах из снов тончайших в шарах из снов в шарах, и эти сны, шарахаясь, друг в друге шли все дальше, все глубже, ниже, вглубь шаров из снов, снов из шаров из снов и снов, и снова шаров из снов. Внутри шаров и снов чеширская спала первооснова, ВначалеБылоЧто, и в этом Чте я спал, неглубоко, почти урывком, и сонно по свернувшейся мечте блуждала одинокая улыбка. Она блуждала, заблудясь в шарах, как в шорах, в неглубоком заблужденьи, что явь есть только сон и мишура, и что не сон, то явно наважденье. Но шаря в снах, свернувшихся в шары, вытягивая жгутики модели, не понимая правила игры, в которой спят и снят себя миры, она блуждала вдалеке от цели, ее блуждений сон был неглубок, ей можно было б доказать по пунктам, что каждый сон – не Шарик, но клубок: наружно шар, но изнутри запутан, а явь ему зеркален. Что же хуже? снов круглый клубень с путанкой внутри, или же явей полых пузыри, опутаны проблемами снаружи? Явь или сон? Вопросу нет конца, ответа нет. И косвенной улиткой лежит улыбка, спавшая с лица, так безмятежно спавшего с улыбкой. Ее личинка, ползшая во сне, окуклилась и косною личиной свидетельствует, что ответа нет, поскольку сон и явь неразличимы. – А кто тут крайний в третий кабинет, где принимает, эта… Вы, мужчина?.. И я проснулся на исходе лет. И я был крайним. Очередь спала, а в третьем кабинете нас ждала стоящая у белого стола Связующая следствие с причиной. Сон неизбежен. Явь неизлечима. Но плоская, как рыба камбала, разгадка сна и яви там была распластана и вскрыта чин по чину. 28.09.2003 г., Уютное * * * Говоришь со мной, говоришь, сомнешь, сомневаюсь я: мнешься ты, мнешься, переминаешься, понимаешь, припоминаешь, щуришься, ошибиться боишься, опасаешься: обмишуришься. Это было уже, было уже, ты же пробовала – ничего тогда не вышло у тебя, не выгорело, как колючая была, стала ржавая только, проволока, так осталась, сталь да ржа, остальное все повыгнило. А земля ничья, и игра вничью, ничегошеньки не поделаешь, не подделаешь поражения, не поделишь вещей, не изменишь даже их положения, был родной очаг, господи ты, боже мой, правый боженька, превратился в очаг поражения, выгоревший дотла – пепел да зола нашего с тобой самовыражения. 28.09.2003 г., Уютное * * * Подайте бедному поэту на дольней лозы прозябанье, поскольку он иссох, промокнул, иссякнул и насквозь прозяб, прохрип, проскрип, прото, проэто… подайте, люди, разъебаю, что подошел под ваши окна и руку протянул, прося. Смотрите, драные штанишки, а в вороте его рубашки вращается свободно шейка, на ней вращается земля, и не поглажена манишка, а заодно и белошвейка… Подайте бедному монашку на пропитанье фитиля. Он фитиля заправит музе, как будто старой аркебузе, у ней еще на полке порох и в дуле мелких слов горох. Он с нею сослежит в союзе, зудит на лире и комузе, но иногда наводит шорох, пугая аркебузой крох. Велите, барин, замарашке велени десть и промокашку, перо, к перу непроливашку густых ореховых чернил. Смотрите, все его замашки годятся лишь марать бумажки, но он марает лишь бумажки, он никого не очернил. Подайте гадкому утенку на чистку перышек и смазку и очиненье рулевого самолетучего пера. Увидят гордые потомки его лебяжую оснастку, и на штыке у часового взойдет трехгранное ура. 29.09.2003 г., Уютное * * * Сидит кощей и василиск, окаменелый, толстый, смертный, бессменный житель закулис, тупой, безмысленный, безменный. Сидит и ждет в туманный мрак, когда придет Иван-дурак, достанет липкий леденец и спилит шею, идиот. 29.09.2003 г., Уютное СТАРАЯ ПЕСНЯ (попурри из старых песен) Ты, моряк, красив, само собою, тебе до гроба унцать лет, ты так гимнаст, боксер и так атлет, и так доволен сам собою. По морям, по волнам скачут шуба да кафтан. В шу бемоль да нафталин, а в кафтане гражданин. Гражданину самый сок. Струйкой сыплется песок. Ты, остряк, утопнешь в Черном море – кого заставишь горевать? Один, как буква «хер» на рухнувшем заборе. По ней, что ль, слезы проливать? По морям, по волнам… Оглянись по сторонам: нынче здесь и завтра там же – динь-динь-динь, никого не видно даже – динь-динь-динь, а коль не нравимся мы вам – truly fully, truly yeah! 1 не ходите в гости к нам – ух ты! Ха-ха! Ты, как хряк, подохнешь сам собою, когда не станет чем дышать, и никакой гимнастеньки изящной над тобою не будет кладбища стенаньем оглашать. По морям, по волнам, нынче здесь, а завтра – там. Тарам-там-там, Тарам-там-там, Тарам там там. ________________ 1 друла-фула, друла-я (англ.) 30.09.2003 г., Уютное НЕДЕТСКИЙ СТИШОК Чучело-пугало прыгало-бегало, чучело-пугало глянуло в зеркало. Чучело-пугало плакало-плакало… Пугало! Чучело! Так ему! Так его! В угол его! На кол его! Чудо, чудовище, чучело-пугало! На кол его! В угол его! Пугало-чучело знали бы лучше вы – были бы к чучелу чуточку чутче бы. Если б вы знали, что чувствует чучело, вас бы, нечуткие, совесть замучила. Чучело-пугало – чадо увечное, будьте же к чучелу чуть человечнее. 30.09.2003 г., Уютное * * * Сила ветра обретает необратимую силу закона. Так на пятки наступает неотвратимый конец сезона. Лижут волны натертые ступни натруженных лестниц. На запятки, кряхтя, залезает октябрь месяц. Во дворе со стола улетает ковер-самолет, самобранка-клеенка. По ночам кошачьи стрелки, разборки и толковища протекают с истошным воплем состязуемого ребенка. Истекает время. Подтекает небо. Протекает крыша. Протекает крыша моя, собирается вскоре отъехать нах Москау, в дурку – нет дырки, куда б ей еще деваться. Собираются тучи, собирается море разразиться бурей оваций. Серое вещество серым тучам и серому морю откликается эхом. Едем! – морщась, шуршит ссохшаяся кора, колеблется ствол, но таламус шипит: – Скорее! Едем! Едэм, конечно, дас зайне, но арбайт не махт мне фрея. Сила ветра сносит к северу вольный полет валькирий. Издали виснет столица на крыльях пудовой гирей. Издалека грозится кремлистым коричневым пальцем. Сила ветра сворачивается, как лист, в воронку, каменеет, каминной тягой воет, сосет, выдувает кальций из костей, из пор известковых склонов, волочет в родную сторонку. Тяга времени скручивает пространство берега в трубку. Приложи к ней усилие глаза – и увидишь прошедшее время, этот марш мгновений, прошедших через жадную мясорубку, превратившихся в фарш, превратившихся в фарс творенья ничего из всего, созиданья пустого места из камней и моря, неба и тварей божьих. Сила ветра прямого действия поршнем давит с зюйд-веста, выжимает соки, отжимает к норд-осту сухой остаток кожи. Завидущее время грядущее вводит в действие свой аморальный кодекс, шприц, под поршень отсасывающий гуморальную жидкость из еще трепещущей плоти, превращая ее в отходы настоящего времени, в нас заложенного как намеренная ошибка, как компьютерный вирус, выжирающий душу у базы данных, мясорубка со входом «NOW» и выходом «NOTHING», ноу-хау шеф-инженера, всех нас, наших ближних и дальних в день восьмый регулярно отправляющего в безвозвратный плановый нафиг. Вот незыблемый факт, от него не уйдешь, не задернешься шторой, не оспоришь в Верховном суде и не крикнешь: «Судью на мыло!» Эта жизнь – просто акт. Просто акт подзаконный, который не имеет ни смысла, ни цели, ни даже обратной силы. 01.10.2003 г., Уютное * * * Ёксель-моксель просрочен, пора отползать, словно банковский крот из-под торского креда, Крым оставить буденновцам, перелезать из горячих портшезов к холодным портпледам. Портсигар опустел, отощал портмоне, собирай же портфель, уплати порто-франко закадычной хозяйке, топя с ней в вине на останние гривни отвальную пьянку, обещая приехать в эннадцатый раз (мазы нету, что вновь залетишь в Портофино; и не то чтобы рылом не вышел анфас, просто профиль такой у тебя: простофиля- дурачина, негожий в набивку обойм для охоты на гранты, грины и грин-карты. А что все ж так однажды случилось с тобой – это просто ухмылка дурацкого фарта: рядовой, не обученный хавать жюльен, ограниченно годный к жулью презентаций, ты в Больяско попал, как контуженный в плен – и остался заикою, честно признаться… Но об этом отдельный, другой разговор.) А сейчас отползай из-за пазух Христовых, или холодом будешь прихвачен, как вор: вексель-пиксель твой попросту опротестован. 01.10.2003 г., Уютное * * * Гудит турецкий барабан желудком, полным субмарин; сбиваясь в нищий караван, как пролетарии всех стран, звездят двукрылые летавры, и черноморский тамбурин гремит двутаврами волны о ноту соль, о валуны и сольным ветром снищет лавры; а по-над гребнями волны пищат, как флейты, бакланы: то мат у них, то рокировка. Всей этой музыкою день напоен всклянь, наполнен всклень. В клавиры глянь, коли не лень – какая оркестровка! 01.10.2003 г., Уютное * * * Колдуя над стихом, как Месмер, сгибаясь над листом в дугу, я имя выспреннее Веспер все присобачить не могу. Лады бы, Марс или Венера – на раз бы утолок в строку, а этот – реет, как фанера, то – хлоп! – как филин на суку. Я ж думал: Веспер – это супер! и спер не знамо у кого. Теперь вот, злобно бровь насупив, ищу, куда б воткнуть его. Засунешь в рифму – хреном выпер, поглубже спрячешь – тож торчит. Добра с него, как кошке триппер: сипит, першит, во рту горчит. Стих расползается, как сопли, я в них копаюсь, как сапер, мучительно пытаясь вспомнить, откель я Веспер этот спер. А то бы снес его на место и там поглубже заховал. Всю ночь мне этот сраный Веспер заснуть нормально не давал. 01.10.2003 г., Уютное * * * Моськва златоглавая звонколоколовая звонкоголова пустолица на шее родины головы две две головы две одноглазка двухглавка трехлинейка четырежды крестнознаменная пяти морей портомойня козы́рная шестерка Гимна сиськи румяные отморозка мехалково слышно песнь денщика осторожно сбивают с толку потом с ног мехалков мойдодыр дырбулщыл бардадым дурдом литератора литера- тора дурдом и прахом пошло прахом литератора обмыть обрядить надо на тапочки на костюм надо на цыпочки влит фонд февральская резолюция на костюм отказать наотрез цыпочкам дать на отрез бублика дырка публика дурка наотрезбубликанская попартия де мокротическая ли беральная все и сразу и помногу и неделимая едимая россия партия влазьте еду́щие вместе в ногу в руку в смысле на лапу гордума гордыня гортыква не варит горбуша хрен редьки не слаще лужков заливных с хреном новый мэргород как новенький чисто конкретно подсвеченный снаружи светлейший потемкинский и церетели тоже особенно много того церетели они мало того церетели особенно не церемонились обцеретели с ног до головы нацеретели писали писали до головы не дошло городского все через жопу надо доводить до ума головы златоглавой в златоглавой гиды завелись иско манды ВОВ ЧеКа СП (б. Москва) 02.10.2003 г., Уютное ИЗ ДНЕВНИКА ГРЕШНИКА …и много ел борща, и долго, и встал в четыре с неборщём, без кислорода, с хрипом волглым, но постепенно был прощен и все же подключен к баллону, и понемногу оживал, уел кофейного бульона и сигаретой зажевал, прокашлял клюв, раздраил очи, мозги ноздрями прочищал, не нажираться ближе к ночи, курить поменьше обещал, болтался в бухте, дрых немножко, а вечерком, придя домой, упек сковороду картошки с такой котлетой, боже мой! потом, согрев и со сметаной, всосал остаточные щи, сидел, курил, сипел: не встану! и встал в четыре с небольшим без кис… 03.10.2003 г., Уютное * * * Немногоочитый, немногоокончатый, немногоступенчатый и покосившийся, но домик мой отдыха скоро окончится, обрушится в память, в отчайное ситечко. Немного отсчитывать, щелкая счетами, осталось; со счетом Москва подступается, до старта неделя с короткими шортами и маленьким гаком, и теплыми пальцами. Но повода нет для унынья и паники, вся осень как истина в высшей инстанции осядет на донышке ситечка памяти и в виде сухого остатка останется, и в зиму протяжную греть буду сердце я, заваривать в чайнике, крымского воздуха дыша ароматами, дух, квинтэссенцию, суть ненарочитую домика отдыха. 03.10.2003 г., Уютное * * *
03.10.2003 г., Уютное * * * У матросов нет вопросов, у поэтов нет ответов. Есть вопросы у философ, у ментов и идиотов, и у ченых, и в суде. А ответов нет нигде кроме только в небесах да у девушек в трусах – да таких, что без вопросов отдал жизнь за них Матросов. 04.10.2003 г., Уютное ТИПА ПЕСНЯ Служили два товарища, ага. Служили два товарища, ага. Служили два товарища в однем и тем полке. Сидели два товарища тихонько в уголку. Один из них был Эрихом, ага. Один из них был Эрихом, ага. Один из них был Эрихом, Марией был другой. В угле они сидели и оттуда ни ногой. Вот Эрих и Мария, и ага, Вот Эрих и Мария, и ага, Был умных два товарища, а третий был дурак. Служили оба-трое, ну а третьим был Ремарк. Служили два товарища примером, ага, а третий был, паскуда, офицером, да-да. И были два товарища, к примеру, два бойца, а третий был писатель, ламца-дрица-гоп-ца-ца. Вот пуля прилетела, и ага, другая прилетела, и ага, и третья прилетела, и подумала, ага, и мимо пролетела: глаз нецелкий у врага. А первая-вторая, и ага, попали вдвох в товарищей, ага, и вот уж два товарища лежат в земле сырой, и нет уж двух товарищей, а третий стал герой: зарыл он двух товарищей, ага, забыл он двух товарищей, ага, а вспомнил двух товарищей – и написал роман. Изрядное чудовище товарищ был Ремарк. 04.10.2003 г., Уютное КАТЦХЕН Выходила, песню заводила, ручку патефонную крутила, и шипела старая игла про степного сизого орла – как она романы с ним крутила, как потом до ручки доводила каждого степенного козла: первою красавицей слыла. Жизнь прошла, и песня глуше, глуше: отцвела, как яблони и груши, проплыла туманом над рекой, и давно пора бы на покой, а она все крутит эту ручку, старая потрепанная жучка, дряблою морщинистой рукой. Заедает старая пластинка, прыгает по трещинам игла. Жизнь прошла – и как и не была… А была не женщина – картинка. 04.10.2003 г., Уютное * * * Канун родителева дня. Доверчиво притихшая возня. Доверчен субботний вечер. Закат багров. Вот-вот из горна хлынет кровь, багром отбоя оттащит на кровать и нас с тобою, чего скрывать. Чего кривить, как будто и нас побудка поднимет поутру из темной глуби водоема. Нет, врешь, и ты умрешь, и я умру, и нам не услыхать подъема до самого Суда. И лишь тогда разбудит нас труба со всеми. И когда она раздастся, земля раздастся, и отвертеться не удастся – нам всем воздастся, и будет всем труба. Труба, не Воскресенье. 04.10.2003 г., Уютное * * * «Судите о них по делам, по делам, судите о них по делам их…» Судите, и дайте нам всем поделом, и дайте, к примеру, одним кренделя, другим кадиллак, а другим пендюля, а третьим другим канделябром. Но наши дела – все слова да слова, и старая песня, увы, не нова, и этого всюду навалом, а коли найдется новатор, светлейших идей генератор, то сгинет, попавши под этот навал, как некогда сгинул Доватор, хоть был хоть куда генерал. Такие дела, брат, такие дела. Бумажная стужа как сажа бела, и туго слагается сага. И сажа печная, и тяга была, печная обычная тяга, и долго терпела бумага. В холодном подтопке остыла зола. Сгорев в поединке бумаги и зла, лишь пепел оставило пламя, да угли, да тень под углами. «Судите о них по делам, по делам, судите о них по делам их…» 04.10.2003 г., Уютное НЕКРОФИЛОЛОГИЧЕСКАЯ БАЛЛАДА
Что он мигал мне, о чем он кивал, как он бряцал мне, как некий кимвал, чем он мерцал мне, мерзавец?.. Первых красавцев всегда убивал, равно как первых красавиц… Он верещал, словно заяц. К мертвой красе я склонился над ним, от батарейки включив себе нимб, чтоб разглядеть и увидеть, как угасает и вянет краса, как, подсыхая, тускнеет коса в рыжей росе-аквавите. Тут же попалась нимфетной красы барби, конфетная нимфа. Срезал ее я ударом косы, шестивольтового нимба аурой высветил и описал, как отплывает душок в небеса, в сторону вечного Лимба. Так я убийство себе подсветил, так я о смерти стихи освятил нимбом моим шестистопным, так, некрофил, я красе посвятил слог этот сладостно-злобный. Прежде, бывало, ночною порой хаживал я на кладбища, но опостылела, что ни нарой, вечно холодная пища, скушно обгладывать склизкую кость. Вот и нейду на погост. Нынче не жду я от кроткой судьбы, что мне красавцев накрошит, сам собираю я их, как грибы, гений, убийства Некрошюс, смерти Чюрлёнис, хожу по гробы с ножичком ночкой хорошей. Летняя ночь словно жизнь коротка. Крови из горла не сделав глотка, не написать мне ни строчки. Вот и встаю я, как тень, за плечом юной красы – прописным палачом в белой, до пяток, сорочке, с острой литовкой на узком плече, страшно красив вообще. Я убиваю их Куршской косой, свищущей Курской дугою, лесозащитной бродя полосой, вылазив Обской губою. Вылизав глаз голубые красы, губ закусив и занюхав трусы, сам становлюсь я Судьбою. Сколько красавцев лежит по лесам, скольких красоток я вытек, сколько их слюн протекло по усам, в рот натекая. О, сколько я сам, много умею я гитик! Сколько баллад я о них написал, знает лишь мой некрокритик. Сколько я тел на куски напилил, сколько сукровицы вылил! Бредит в крови моей некрофили́н, ухает, как некрофи́лин, силушкой в жилушках бродит фенол. Опытный некрофилолог, я воспеваю эстетский финал грудами тел, как Филонов, как Верещагин свой «Апофеоз» грудой иной, черепною. Вкруг головы, словно венчик из роз, светом гнилушечным, цветом в некроз, светится нимб надо мною. 05.10.2003 г., Уютное * * * Страховка, страховка, подземка, стыковка. Карбидная лампа, свети. Мы от перестрёмки, подумав головкой, решили под землю уйти. Мы землю снутри перестроить сумели, зарылись в нее, словно в дзот, и девушка наша в кокотной шанели подземной проходкой ползет. Пускай комсомолец былой, перестроец в опасное входит пике. Мы норные люди, и наш землероец в запасном стоит тупике. 05.10.2003 г., Уютное * * * Опознатушки-перепрятушки тела телеологии, уроки анатэмии, апофатические улики, катышки, фактически невещедоки: идеей не было, из материи не состояло. Слишком сильно потянув на себя приватное одеяло, пали онтологи, словно антоновки, с древа познания, как паразиты с ветвей парадигмы, так они пали, так они в ересь впали, незаконно присвоив право трактовать налево-направо палево пентаграмм, толковать заклинания, заклинив на толковище. Стыд и срам: без понятых, без свидетелей, санкции прокурора, как в плохом анекдоте, кричать: «Держите вора!», не получив ни повинной, ни явки – одна несознанка да какие-то катышки, кучки, комочки ваты. В общем, фуфло, заголимый херес. Старший следователь, важный кожаный нооптерикс по особо вальяжным палеоонтологемам вышел на связь с районным великоптером, верным борцом с эсхатоложеством, асом матерым, аматером культа богини Аматерасу, и вошел к нему на террасу с предложением о раскопе и эксгумации палева меза-Зои, в смысле смысла Зоэ, цели ее и мяса (возможно, сои), типа, плоти и крови ее, бука и духвы, то бишь буха и миквы, словом, вина с просвиркой после финской бани. Но отвечает ему районный орленок с начальственной подковыркой, шевеля брезгливо губами: – А подай-ка мне, брат Елдырин, Тяпкин-Ляпкин, вон ту идею, что-то ни холодно стало, ни жарко от твоих построений, от концепций твоих скоро я совсем, того, охудею, срац предложений этих – один только фуфел голимый, только жупел гонимый буржуазных идеологий. Катышки, кучки и ватки можешь себе оставить для парадиза отчета, а мне, пожалуй, в интересах следствия и во имя Отца и Сына яблочек, что ли, антоновок этих корзину отнеси-ка, любезный, в дом, да там и оставь, к моей славе вящей, как и любой пидарас, сюда входящий, да исходящий свой указать не забудь, паразит. Дело вчерашним числом закрой, и пока апокалипсис новый к нам не нагрянет с очередной проверкой суровой, не раскрывай ни его, ни сиротской могилы Зои, да и рот закрой на засов. Пусть себе мертвецы проверяют своих мертвецов. Мы же будем вкушать от древа – во имя Отца ведь и Сына. Дух у яблочек крепкий. Прочую ересь отставить. Катышки, кучки, ватки! Ну что за дикость! Вот тебе, братец, моя резолюция. Dixi! 05.10.2003 г., Уютное * * * …вот направление в кино, анкета за пальто, меню театра (там давно дают совсем не то: там в основном идет вода, парад или развод; покажут деньги иногда, не чаще раза в год), рецепт на поезд и постель, приказ, что мне семь лет, указ на блюдо для гостей и проездной на хлеб, рекомендация за свет, за телефон и газ, вот в поликлинику билет, путевка в первый класс, акт постановки на прикол учета за жилье, а этот старый протокол – из прачечной белье, свидетельство о чистке штор и пары свитеров и двухсторонний договор с врачом о том, что я с тех пор практически здоров: а) физически; б) психически; в) фактически г) и всячески; д) по соглашению сторон я с двух сторон здоров. Я отдаю себе отчет, что это просто бред. К нему подколот крупный счет за справку, что вода течет в сберкнижку за билет с сопроводительным письмом о том, что справок нет, поскольку счастья в жизни нет, поскольку жизни нет. 05.10.2003 г., Уютное * * * 1. Закон отрицаловки отрицаловки. 2. Закон перехода ограниченного количества несознанки в безупречное качество добровольной явки с повинной. 3. Закон единства времени срока и борьбы с противоположностями мест заключения. Вот и все. Вот и весь свод законов, нависающий ужасающе низко, ужасающий низостью процессуальной кодекс царя Хаммурапи. Выпускника Университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы. Слушателя высших курсов института марксизма-ленинизма. Верного идеям интернационального долга и национал-социалистического патриотизма. Героя Советского Союза. Героя соцтруда. Вообще героя. Это моральный кодекс строителя передового рабовладельческого строя. Мы диалектику учили не по Гегелю. Остальные законы ты узнаешь на зоне, ты узнаешь в лицо их и на собственной жопе. Зуб за зуб. Око за око. И другие законы каменоломен. Их выбор огромен. Мы, Хаммурапи, царь Вавилонии, лично, диалектику учили не по Гегелю, а по табличкам. И выучили на отлично. Око за око. Очко за очко. В очко и в козла. Ответ за козла по ту сторону добра и зла. Учение Хаммурапи всесильно до самых корней, потому что оно верно. Потому что и так оно верно, и так оно верно. И потому что так оно верней. 06.10.2003 г., Уютное * * * Захотелось спать захотелось спать захотелось упасть на кровать и свернуться клубком и тихонечко сладко поныть и уснуть и во сне увидать как пахнут крапива и сныть и уснул и увидел во сне чем пахнет еб твою мать и как выглядит блядь кто опять перекрыл кислород и проснулся и больше уже всю ночь не хотелось спать а хотелось только дышать ……. разевая ……. как рыба ……. рот 06.10.2003 г., Уютное ПЕРВЕРЗИИ (метаморфозы) У попа была собака и была коза, оба милые, однако оба тормоза. А у старенькой у бабки жили два гуся. Развели ее на бабки – взяли порося. Не было у ней заботы – есть зато теперь. Гуси травят анекдоты, поп стучится в дверь. – У тебя в избе просторно, пусто на базу, поросенок тоже тормоз – так возьми козу. Заодно бери собаку – тоже божья тварь. А за все это ты, бабка, мне гуся зажарь. Вот и стало у бабуси трое тормозов. Скушал поп трефного гуся подле образов, а оставшийся, кошерный, кушать перестал, с горя жить ушел в пещеру, праведником стал. Поменяла пол козлица, сделалась козлом. На козла бабуся злится: с молоком облом. Тут кобель ей снес яичко, а кабан крыльцо. Из яйца слупился птичка, снес попу яйцо. Напрочь снес яйцо, зараза, и гогочет, рад. Поп подался в свинопасы, сделавшись кастрат. Свинопасом надоело гнать свиней с овсов, стал наш поп, такое дело, просто свинопсом. А козел родил малютку, от свиньи и пса, так совпало на минутку – тоже свинопса. Кто не понял эту шутку – тормоз и попса. 06.10.2003 г., Уютное * * * «Я вас любил. Любовь еще, быть может…» ………. Что это значит, что еще «быть может»? Да быть не может, чтоб «не может быть»! ………. (сказал я как-то, будучи моложе) ………. Но, может быть, уже не может быть? Но, может быть, она уже не может? ………. (Но эту мысль я высказал попозже.) ………. (Но обе не могу себе простить.) 06.10.2003 г., Уютное PIETÀ, ANNO DOMINI 2000, RICORDO
не реагирует на свет, но вспышка за вспышкой всё продолжают пробовать – а вдруг! – японцы, немцы…
…И не то чтобы я был раздавлен Пьетой, словно каменной, мраморной тяжкой плитой, но немыслимый груз ее горя лег на нехристианские плечи мои всею массой Распятого, Матери и берегов Средиземного моря. С той поры по ночам мне все снилась Пьета: неподвижность Марии, бездвижность Христа, и застывшее в мраморе время, чье начало терялось в незыблемой мгле. И давило меня, прижимало к земле это невыносимое бремя. С этой ношей из римской мирской суеты вновь и вновь возвращался я к месту Пьеты и стоял там, наверно, раз пятый – как почудилось вдруг: чуть уменьшился груз, и у Матери дрогнули краешки уст, и на миг шевельнулся Распятый. Я не знаю, что было причиной того, что очнулись уста Ее, пальцы Его – может, суетный блеск фотоблица, но с чего же так дрогнули плечи мои, а у всех, кто стоял возле этой скамьи, на мгновение замерли лица?.. 07.10.2003 г., Уютное РАПО́РТ Куда: в Саратов, в глушь, в деревню. Кому: тетке. …Не амбразура-с, виноват, и с лужею не понимаю. Я сделал, что велел комбат, ему внимательно внимая три месяца тому назад. Нет, смысл я понял только в мае, и лучше выдумать не мог: любой февраль не без изъянов. Пошел, и ослабел, и лег, и весь до ниточки промок, а амбразура… Видит Бог, не видел, не пойму, не знаю, не брал… О, жалкий жребий мой! Мой разум жгуч, как будто угли! (внизу, на краешке листа:) Your nephew1 Ш. Мухамедьянов (А. М. Матросов), рядовой, посмертно без вести герой, по жизни полный сирота Георгиевского креста и круглый... ________________ 1 Ваш племянник (англ.) 08.10.2003 г., Уютное * * * Читая Пушкина, я Пушкина читал и хохотал куда и где попало. Пушинка Пушкина, видать, в ноздрю попала, и я чихал. Чихал. На все чихал. 08.10.2003 г., Уютное * * * I wish you, I wish you, ай, вышью цветочки и сердце, как вишню, и вышлю по почте тебе бандеролью. Ты видишь, Всевышний: цветочки, сердечко… I wish you, I wish you! К тебе я прильну, словно вишенка к сердцу. I wish you! I wish you! I search you! ! I search you! 08.10.2003 г., Уютное ДЕНЁК Возвысился, возвеселился, развесился по василисам, развесил уши по лесам, возвысил очи к небесам, развазелинился, раплылся, очки подвесив к очесам, почесываясь по часам, росой умылся – и почесал! 08.10.2003 г., Уютное НА ПЕРЕЛОМЕ 1 Вроде все у тебя хорошо … Ни фига, некий случай паскудный как раз подвернется. В этот раз подвернулась нога на тропе, что по осыпи вьется, и – ага! – травма голеностопа. А в глазах, а в мозгах черно-красная зга, как пожара вьюга́, как взовьется! Ничего… Как-нибудь… Заживет… Обойдется… Это ж даже не вилы, так, мелкие козни врага, просто козьи рога – просто травма голеностопа, перелом малой бе́рцы… Слегка улыбнулась Атропо, не спеша отвернулась: покуда гуляй, мелюзга. Что-нибудь в другой раз a propos подвернется, некий случай: машина, лавина, пурга – и с широкой улыбкой Атропо к тебе повернется. 2 Лежал, читал, заснул… …Проснулся оттого, что занавеска нетерпеливо била по лицу. Окно? Закрыто. И тогда услышал: не шум, не свист, не рев – все сразу, вместе. Удары. Звон разбитого стекла. Припадки грохота незапертых дверей. Кой-как поднялся с койки, привязал к лангетке тапок, взул другую ногу и, воздух загребая костылями, поплыл рывками на веранду. Там все сразу стало видно: тучи, тучи, бегущие по небу, как толпа, гонимая орава демонстрантов; деревья в эпилепсии; листва и мусор, то летящие вдоль окон, то бьющиеся в них… С большим трудом входную дверь захлопнул плотно, запер на крюк – и все равно она тряслась в проеме, билась. Тут сорвало с рамы окно веранды. Чудом не упав, оно повисло… да, на занавеске. С трудом на место вправил, молотком забил поглубже. И вот тут внезапно здоровый старый абрикос, что рос шагах в пятнадцати, вдруг подбежал к веранде и рухнул головою на крыльцо, загородив собой всю панораму… Свет в лампочках мигал, мигал, мигал, погас, опять зажегся – еле-еле – и умер наконец: свалило столб высоковольтки. Он на проводах, дрожа, повис со сломанной ногою. Часа четыре длился этот вихрь, прогнал все тучи; высинилось небо, и стало видно яростный закат. Часам к семи стремительно стемнело, все погрузилось в тягостную мглу. Лежал, как идиот, и слушал, как порывы ветра медленно стихают, стихают… Стихли. И уже тогда услышал моря непрерывный грохот – похоже, шторм был крепкий… Где-то в три или в четыре наконец уснул под этот дальний грохот. Утром, встав, с трудом сквозь абрикосовые ветви на костылях пробрался на крыльцо, пролез во двор. Он был неузнаваем: обломки, мусор, битое стекло – оконное, посудное – и шифер, и черепица, тряпки и клеенки. И странно изменилось все вокруг: три абрикоса и сухую сливу сломало, стыдно заголивши двор и вид открыв на горы. 3 Сижу за решеткой в темнице сырой с моей костяной деревянной ногой. Темница сырая светла и суха, но держит в светлице решетка стиха. А с воли по Брайлю мне Муза моя крылом семафорит: «Пора, брат, уя…, довольно сидеть в деревянной избе и хныкать в жилет травоядной судьбе. Твой срок истекает, октябрь на дворе, тебе не товарищ я в этой игре. Не тошно ль рыться, ногой разгребать да истины зерна в навозе клевать, да бройлерным этим гордиться трудом? Сырая теплица для птицы не дом. Кровавая пища, какой я хочу, тебе, деревянному, не по плечу. Изломов твоих я, убей, не пойму: ты сам себе выдумал эту тюрьму на курьих ногах из ничтожных грехов и псевдоживых деревянных стихов, насаженных ловко на клювик пера. Давай, собирайся, пора, брат, пора. Лети, брат, в столицу, лечи свой облом, я ж вольная птица, махая крылом. Мы, Музы, не терпим куриной возни. Лети, брат, туда, а меня не возьми.» 4 Отдых исчерпан. Погода испорчена. Испорчена напрочь. Вон, Перчем1… А причем тут Перчем? Да Перчем-то ни при чем, Перчем-то непорочен, а вот прическа у Перчема… Прическа у Перчема причудливая. Тучами Перчем причепурился. Причем тучи к Перчему причалили прочно. Причепились, чертовы перечницы. Туч не перечесть. Причина в них. Причина порчи. Причина перелома погоды. А перелом ноги – причина отъезда. Ползаю, как черепаха. Но не ворчу и не причитаю. Чего причитать-то? И ворчать нечего. Я бы и не прочь остаться, да пора убираться прочь. Все равно и погода испорчена, и отдых исчерпан. ------------------- 1 Перче́м – небольшой горный хребет близ Судака и Нового Света. 06-11.10.2003 г., Уютное |
Содержание