|
|
|
|
* * * Нет, не тебя так пылко я люблю... Смотри, не опоздай, неровен час и место кривовато, не попутай. Не пользуйся ни встречной, ни попутной, ступай в метро, Офелия. Сочась, там протекает время. Тень Отца ведет в туннель. «О ужас! Ужас! Ужас!..» Там зреют гроздья крыс, и туже, туже сжимаются объятия Кольца, верней, Его Отсутствия. Порода проедена. И жрет себя с хвоста замкнувшаяся эта пустота. Нет выхода. Там только переходы. Но если переход на Ногина с Китайгорода снова заработал – не перейди. Там Черная Суббота, не Воскресенье Светлое. Длина сворачивается, и времена свиваются в гудящую пружину. Не преходи с Лубянки на Дзержинку: там Гильденкранц заигрывает на набухшей флейте Партию Бояна, в три дырочки сопя. Какой-то Джойс! Какой-то джойстик!.. Sorry! Taste a choice: отечество нам – Ясная Поляна, где черная субботняя дыра пульсирует в манере мясо-тинто. Любимая! Полоний засветился, и лезут крысы. Значит, нам пора. К чему гадать, что может нам сулить прописанный их наложеньем паттерн. Любимая! Уже подписан бартер. Открыть офшор – и в Вену отвалить. апрель 96 г., Москва. Аллюзии
как простой иероглиф, как красный пиджак. Ты узнал этот голод – так жуй по углам эти жирные складки разбухших реклам там, где врезался в шею, загривок, живот этот красный пиджак вороватых свобод, зверовидных свобод, тех, за чьи чудеса отдаем мы свои мертвецов голоса. Ты свернулся, мой город, большим червяком, измерением, свитком, сырым молоком. Сонно свищет в висок, угнездясь за углом, твой домашний АК милицейским щеглом. Я пригнулся, мой город, фильтрую базар, типа , я не при чем, я простой Кортасар, типа, типа, – я кличу и мелко крошу черствый дискурс: – Поклюйте, а я попишу. Я ширнулся, мой город, считаю до трех, а потом улетаю от этих застрех мягким знаком в строке кириллических птиц, отводя, как затвор, одноразовый шприц. Он свихнулся, мой город, считаю, до двух или даже до часу; но Гоголя дух пролетел еще в полночь, и хрипло в ночи «Поднимите мне веки!» – мой город рычит. Глянет он из-под век пистолетным зрачком, и прильну я к нему полужирным значком, и ввернусь я в него: я из этих, из тех, что всегда возвращались в привычный контекст. 21.09.1996 г., Уютное. * * * Какая же разница, кто ты, Осназ, Опояз, когда, опоясавшись смыслом дремучих гранат, по минному полю, за правое дело боясь, за верное слово – и нету пути назад, по мнимому полю, без права нажать на Backspace, с шифтами в зубах, как со шпильками у трюмо, лавировать между растяжек здесь за верное mot. Какая же задница может быть поднята ввысь, когда по-пластунски и плюнув на интерлиньяж, ползешь по своей охоте... Опять завис!.. А всех-то Ctrl-Alt-Del... Осназ!.. Иняз!.. ...так вот, по своей охоте, как по нужде, в свободный поиск. Где-то хрипит хард диск, а ты, как последний писюк, незнамо где елозишь мышью... Казалось, какой «гордись!» – без автобэкапа – за верное mort, а не mot, и тут автосэйв даже хуже чем Save Our Soul, а ты все ползешь, как самое ультима чмо, – но в этом и соль! – когда в перекрестьи курсора маячит аминь, и пятую точку над i не поднять на шифте, – какой там сан пер, сан репрош – по династии Мин с одним сан серифом в обойме – вот тут пиэтет! Вот высший из кайфов – познать, как играет очко, когда, распоясавшись, связкой гремучих синтагм на текстовом поле со смертью играешь в очко и слышишь, как нарастает вой винта, и отползаешь в зеленку у драйва e:\ – успеть сохраниться в и/или резервный файл; но мышь буксует в разъезженной колее, сползая к растяжкам в манере «плохой фристайл»! Теперь пятачка не спасет даже колотый Милн, на первом jo-jo разлетаясь, как гребаный пух. В такой игре не бывает хороших мин, хорошие – это те, что не скажут «бух!» Здесь не каратека, не крякнешь, взлетая, «кия!», здесь право эскейпа – посмертное: дернуть кольцо – и с черного неба, с девятого уровня Я холодные звездочки лягут тебе на лицо, и схлопнется спейс; не останется даже дыры пред очи безликого Биоса мышкой предстать, чтоб вымолить карму. В правилах этой игры нет реинкарнаций. Только холодный рестарт. 21.09.1996 г., Уютное. Руба'иййат аль-джебри Я решал уравнения знаком и точным числом, и обманчивым словом; я был мудрецом и ослом; я ответы искал и во сне, и в вине, и в беседе, между светом и тенью, добром и прельстительным злом. Я вытряхивал истины, шарил на ощупь во лжи, извлекал спорынью, словно корень, из колоса ржи, я бродил и в полях конопли, и долинами мака, но ответа и там не нашел. Где ж искать мне, скажи! Я решал уравнения с корнем «любовь», а верней, порешил; я искал корень «вера» – «сомнение» с ней откопал я – червя, что ползет и разрезан на части. Я уже накопал себе гору из мнимых корней. Есть в простых уравнениях корень, но он неглубок. В уравнениях сложных их может быть целый клубок. Где б нарыть уравненье с действительным корнем «надежда», аргументом которого не был бы истинный «Бог»? Уравненье решал я с граничным условием «смерть», подставляя в него как константы то «душу», то «персть». Я для «персти» нашел корень «ноль», для «души» – «бесконечность», и нашел я, что оба несладки. По волку и шерсть. Так искал я решения ходом коня и ладьи, приношением жертвы и строгим вердиктом судьи, и мольбой, и приказом – но тщетны все способы эти. Как найти мне решение – корень из точки над «i»? 23.09.1996 г., Уютное. Большой неуставной монолог с одним узким просветом (песнеформа защитная повседневная вне строя б/у) Да я им сроду никому не делал скидку поди не заяц офицер душа вскатку и чтоб порядок в общем зайца за шкирку как беляка на грудь приня́л прошло гладко приня́л ну было два ноль семь за штафирку ту старшину но я ж русак хлебнул в схватках так я домой махнул рукой такой спирту промежду глаз на галифе разгладить складку и зальца скибку под клоповник ах свинство начистить ряху сапоги яйцо всмятку и тоже рака взять и ждать пока свистнет или устав и с пруссаком вступить в схватку а делать скидку этим черным и рыжим я сроду не был тараканищ поклонник породу вывести морока и грыжа а дал уставом и считай что покойник а с этим зайцем рысаком я был в погоне чуток помял но не ронял честь мундира а факт что был он в два ноль семь в том вагоне так ведь трщ полуподковник мудила а с этим зацем пруссаком тут я не спорю так ведь козел же тут не стул прогнуть спинку на параллельных я ему держать стойку гляди орлом уже сидит сказать стыдно четыре чма на два очка выходит сколько начистить бляху чтоб под как какой мухой чтоб мне так шить подворотник всего стопку но плюс химдым противогаз черему́ха Конечно плюху допустил с этим зацем но он товарищ подколодник змей черный ведь так и мухи не обижу и пальцем а он ну надо стопор штока саперной ништяк а палец выбивает из трака и пальцы ватником как раз этот вторник ну я и дал ему легонько под сраку то есть наряд товарищ полупотворник но чтоб я зайца низашток козел зарвотник затвор казенника лаперной сопаткой ни даже пальцем полтоварищ подполпотник ну я имел его как мух с вещпалаткой и плащмешком висят шинель и гимнастерка и два очка ему вперед наряд на шнобель в четыре глаза чмо глядеть выходит сколько а сколько входит но я мухой зац чтобы хотя на почту каждый месяц или больше то се там рыбка служит бляха на посылках а жрет тайком товарищ полуподпольщик а чтоб деда́м там мне ну типа мол спасибо тут правда выбил сто очков хвалил посредник так два ж очка товарищ огнепоклонник а полосу берет в рот самый предпоследний в вродипогасе с мещвешком ну как покойник обидно просто той перловки и шрапнели и два очка одной кирзы проходит сколько но чтобы цаца а в обед свинину ели так в рот не ел и как заправленная койка и пхз за пять минут четыре пукли противозац на два очка выходит восемь ну я и дал ему тогда наряд по кухне но чтобы пальцами и мух ни боже вовсе так что звените что не так штопор в торник ну дал раза за сток запальцы в азарте но вы тут в штабе дырищ полузатворник а я там в этом весь ну в поле в казарме да понимаю я товарищ подклоповник обидно просто за Державу и Перловку вы извините я упрусь за подлокотник а то под бляхой извините и неловко всего стакан тогда таперич подстаканник но вот мутит меня от ихнего духу да я усрусь а никаких потакательств но чтобы пальцем чтобы заца как муху вы извините я утрусь и тут все вытру за подоконник это зальц чтоб им пусто я сам туляк а пруссаки народ хитрый я б им без скидок не давал даже спуску но я ж всегда вы ж понимаете спасибо поднять в атаку под огнем с земли рвоту но чтобы с зацами идти спасать Россию вы извините я упрусь отаквота 23,24.09.1996 г., Уютное. * * * Вид снаружи на храм нерукотворный дивен, кто видел, но видевший безутешен: автор незрим и замысел скрыт формой, как в клубах пыли скрыты метла и метельщик. Можно не верить, смеяться, уйти, но завтра сам приползешь на коленях молить прощенья. Страшно велик этот замысел, но автор столь же больше него, сколь тот – воплощенья. И не отмашешься, стиснув крестом кисти, и не отмажешься ни пером, ни палитрой. Сложены стены его из света простых истин, вход запечатан неведомою молитвой. Чудилось мне, я вхожу в этот столб света, небо с землей замкнувший дугой Вольта. Тело свое внизу вижу сверху. Тело мое там, а я вот он! Лишь бы за дверью не оказаться снова, знаком одним затесаться в столп смысла, буквой одной вписаться в сноп слова!.. Снова стою внизу, не сошел с места. Значит, изловлен был, на весах взвешен, найден был слабым, теплым, легким и малым и оставлен за дверью, и безутешен, видящий только пыль, чьим покрывалом скрыты метла и метельщик. Храм заперт. Я не прошел испытания на веру. Все забыл, потерял. Под ногами паперть. Помню только тело свое. Вид сверху. 27.09.1996 г., Уютное. ДРОЗОФИЛИЯ Надо признать, мы живем не затем, чтобы, а потому, что, так же, как это делает небезызвестная мушка дрозофила, мутирующая, как последняя б. Но вовсе не склонность к измене штамму (клану, Отчизне), а как раз способность не думать о смысле жизни позволяет ей выжить в межвидовой борьбе, потому что стоит задаться вечным вопросом, как теряешь способность видеть то, что под носом, то есть именно там, где тебя сожрут. Вывод ясен: чтобы тебя не съели, думай, как уцелеть, а не о высшей цели, ибо жизнь как путь имеет не цель, а маршрут. 30.09.1996 г., Уютное. * * * Окружающий мир под взглядом обретает контраст, резкость, цвет и объем, плотность, температуру, исчисляемость и начинает существовать. В этом нет ничего от «In God We Trust», просто взгляд образует материю как текстуру взаимодействия с миром, то есть тем, что можно назвать «вещью в себе» или как-то иначе, хотя называние ничего не объяснит и не прибавит ни возможностей взгляду, ни новых свойств так называемому, ни даже слову «октябрь», которое начинается завтра мелким дождем. С грибами здесь сейчас хорошо. С прочим хреново. Воск стынущих на бегу облаков на глазах натекает, становясь с каждым днем все толще, занимая весь образованный взглядом объем, высасывая остатки тепла из слова «тепло». Таков наблюдаемый мир. Вернее, схватываемый наощупь уже с двадцати ноль ноль, когда, оставшись вдвоем с темнотой, коченеющий взгляд утрачивает способность к схватыванию, а за пределами спального мешка наблюдается только нечто вроде нуля по Кальвину, интерпретируемое как ад по Кельвину. Незрячее несуществование вызывает судорогу идиотского смешка. Наблюдаемый мир, остывая, образует субъективно невидимую окалину. Объективно все это значит «пора линять». Это будет лучше для всех. Без догляда отмороженный Крым, не имея куда девать атрибуты, присвоенные чувственным схватыванием, вне меня потеряет резкость, контраст, различимость числа и ряда и как минимум на год перестанет существовать. 30.09.1996 г., Уютное. * * * Стоял, запрокинув голову к ночному небу, ждал падучей звезды – загадать желание на счастье. Метеорит попал ему прямо в лоб. 1.10.1996 г., Уютное. * * * Выхожу раскурить сигарету на самом ветру, раскрутить эту мысль, что я тоже не весь умру, но и выживу тоже какая-то часть, но не весь. Развернуть эту мысль, но не всю, а какую-то часть, раскрутить и подбросить холодным светилам небес, затянувшись и глядя, как ветер закрутит искру́ и как мысль, затянувшись, свернет на другую игру, что не весь я, наверное, тоже умру не сейчас, потому что я из дому вышел под ветхий завес затянувшись на мысли и частью до ветра влачась. Но и выжав из этого бо́льшую часть, но не все, а потрясшую мысль, что последняя капля всегда, переполнивши чашу и спину верблюда сломав, вытекает потом, но не вся... Как бишь там у Басё? – что на сильном ветру с ветки сакуры капнет звезда и стечет с кимоно, и слезою омочит рукав. Докурив и потрясшую часть спрятав в общую мысль, весь живой, я вернусь из-под ветра в жилое тепло, скину гета и оби сырой сменю, и взирая на мыс из оконца, пойму наконец-то, что там стекло, потому что я из дому вышел – был сильный мороз, и от холода общую мысль я опять не донес. 01.10.1996 г., Уютное. * * *
А. Беляков прожить на скромный гонорар, чтоб от заслуженных щедрот иметь свой сытный бутерброд и от признательных наград вкушать свой скромный виноград? – Заткнись! Никак! – гремит в ответ – и – возвышается поэт! 07.10.1996 г., Уютное. От Фомы Как слепого, подвел и заметил: вот тут, и для верности ветку сухую воткнул, а гляжу, ничего тут такого и нет: ни особых чудес, ни особых примет, только ветка сухая торчит в небесах. Не пойму я чего-то в его чудесах. 08.10.1996 г., Уютное. * * * Море, неторопливо восходящее к горизонту; ущелье, неторопливо спускающееся к морю; человек, неторопливо спускающийся в ущелье. Из взора путника, склонов ущелья и глади моря образуется глубокая терракотовая чаша, до краев наполненная искрящимся нектаром. Из взгляда пешехода, профиля ущелья и поверхности моря образуется известная каждому школьнику картинка, изображающая плоский круговорот воды в природе. 08.10.1996 г., Уютное. Протяжная песенка для одинокого человеческого голоса и простого деревянного духового инструмента Прошлого нет – уже, будущего – еще, а на их на меже нет ничего вообще. Сделаю мир из букв, жизнь сочиню из слов, вставлю печальный звук в полый тростинки ствол. Стану в нее я дуть, плакать отца ли, мать, чтобы хоть что-нибудь прошлым своим назвать, и пригляжу во снах женщину ли, дитя, или какой-то знак будущего хотя. Прошлое расскажу, будущее сложу, а на их на межу дерево посажу, может, хоть так дано мне отыскать ответ, вырастив «да» одно на трех бесплодных «нет». Буду с ними на спор в эту играть игру, что живой до сих пор, а как опять умру – прошлого не отнять будущему уже: нет на меже меня, нет меня на меже. 09.10.1996 г., Уютное. О Р И Е Н Т А Ц И И (из неизданного То Сё) 1 Тихо сижу в провинции, словно мышка, жгу свой фонарик ночами да порчу бумагу. Словно сытая кошка, следит за мною наместник, изредка трогает, когти не выпуская, даже играть со мной лень ему, да и не к спеху: слопает кошка мышку, едва та пискнет, если ж не пискнет, слопает малость попозже. 2 Вот две вещи, добрый друг, поразительные и недоступные уму: дивный нравственный закон, изволением небес помещенный внутри нас, и отсутствие любых, столь же дивное, следов его действия – вовне. 3 Тощий рассыльный пришел из сыскной управы, вызов принес от начальника для беседы, шарил по всем углам маленькими глазами, кричал: «Смотри у меня!..», «Сгною!..» и много другого, топал ногами и трясся, как крупорушка, взял три юаня и нехотя удалился. Утром пошел для беседы в сыскную управу. Гладкий начальник управы налил мне чаю в тонкую чашку с узором из синих рыбок, тихо со мной говорил, глаза положивши на пол: «Смею ли я, ничтожный, надеяться?..» – говорил он, «Соблаговолите ли вы?..» и много другого, ласково улыбался и даже совсем не заметил триста юаней в красивом узком конверте, что заползли под его новенькую циновку; провожал до порога, приглашал заходить почаще... Знающий силу свою несуетен и деликатен: тот, кто владеет мечом, им понапрасну не машет. 4 Кот на коленях, пес возле ног. Что же еще? Кот на коленях, пес возле ног, в чайнике чай, рис в животе,. Что же еще? Кот на коленях, пес возле ног, в чайнике чай, рис в животе, бумага на столике, кисточка в руке. Что же еще? Кот на коленях, пес возле ног, в чайнике чай, рис в животе, бумага на столике, кисточка в руке, строка в голове, голова на плечах. Что же еще? Кот на коленях, пес возле ног, в чайнике чай, рис в животе, бумага на столике, кисточка в руке, строка в голове, голова на плечах, в сердце покой, мир на душе. Чего же еще?.. Что же еще? 5 Держава живится налогом, чиновник со взятки. Подарок чиновнику стоит поменьше налога. Опять же, чиновник есть камень в основе державы. Не станет чиновника – тут и империя рухнет, а ежели взяток не станет, то сгинет чиновник. Конечно, коль были бы деньги, давал бы обоим, да ежели нет на обоих, то что тут попишешь? Как видно, чиновнику дать – это все же разумней: и деньги целей, и чиновник, и, значит, держава. А денег державе не хватит – еще начеканит: на то и империя, чтобы чеканить монету. Вот если б чеканить я начал бы сам, то хватило б и взятки давать, и уплачивать честно налоги. Но это уж был бы урон, говорят, государству, хотя не пойму, почему. За такое по локоть империя руки оттяпает. Лучше уж стану, как всякий порядочный подданный, взятки давать я, доходы скрывать и пешком уходить от налогов: и руки целее, и деньги, и власть, и чиновник. 6 Мухи меня одолели. Долги и мухи. Липкой бумаги куплю на последние деньги. 7 Вот вечером третьего дня весеннего месяца мая, на желтой циновке под персиком сидя цветущим, при свете пионовой лампы раскинувши свиток, любуюсь я рисовой матовой тонкой бумагой. У этой бумаги шесть свойств и двенадцать достоинств, и восемь разделов, и десять особых условий, два способа споров, одиннадцать признаков санкций, большой боковик из красивых зеленых юаней, невидимый глазу узор в виде черного нала, сплетенного с листьями трав восемнадцати видов, и красная тушь на изысканных круглых печатях. Какая во всем благородная здесь соразмерность, какая гармония красок, цветов и оттенков, какая спокойная плавность в периодах, фразах, какое изящество тонких изломанных линий! Мигает фонарь мой пионовый, скоро погаснет, а я все сижу, оторваться не в силах от свитка, и слезы восторга дрожат у меня на ресницах, и влажны мои рукава от высокого чувства. 8 Скучно мне жить одному в моем захолустье. Вырежу я из бумаги мелких бесов, легковесных вертлявых бумажных змеев, дам им большую волю на длинных нитках, в город отправлю их с попутным ветром: пусть-ка послушают, что горожане болтают, на животе и спине у себя запишут. Вернутся – я их почитаю. Все веселее. 9 Мне прохожий рассказал с предосторожностями – на базарах толкуют небывалое: были, люди говорят, многочисленные чудеса и знаменья удивительные. Власть сочла чудеса недозволенными, объявила знаменья противоправительственными, толкования их злонамеренными, толкователей же несуществующими. Но знамения вещь сверхъестественная, чудеса тоже вещь неизъяснимая, толкование же вещь лицензируемая, подотчетная, налогооблагаемая. Человеки тоже вещь государственная, вот и сделали несуществующими толкователей другим в назидание, для острастки чудесам и знамениям. 10 Однажды в присутственном месте фискальной управы я долго сидел, ожидая приемного часа. Там мелкий чиновник, по локоть измазанный тушью, сопя, прилежно писал большую бумагу. Бумагами были покрыты весь пол и все стены, и было уже не понять, где кончается эта бумага, которую пишет чиновник, который сидит в этом месте, и где начинается место, в котором сидит тот чиновник, который все пишет и пишет, и пишет эту бумагу. 11 Ты пишешь, мой друг, с удивленьем и грустью о новых идеях. О выдумках сих непристойных я тоже довольно наслышан. Признаться, и мне они странны. Когда мое дело решает высокий и знатный чиновник, не раз проходивший экзамен и опытный в дел производстве, могу ли я тут усомниться? Когда же случайный прохожий решать за меня соберется, тем более в этаком месте, где сотня таких соберется, что может хорошего выйти? Ведь если их сто соберется, и это не пир и не драка, то разве понять это можно, зачем собрались? Разве только чтоб сон сообща посмотреть. 12 Горит уютно розовый фонарик. Горячий чай дымится в тонкой чашке. Сверчок поет свою простую песню. Тушь кончилась и вся бумага вышла. Столица далеко. И мне не страшно. 13 Высокий чиновник Небесной управы базар не фильтрует. Зачем бы он станет следить за базаром, ведь он за базар не ответит. 14 Ездил вчера я в город туши купить и бумаги, масла для фонаря и корма для птиц и рыбок. Шумно в городе и с непривычки странно. Юноши ходят развязно, рук в рукава не пряча, при обращении к старшим взора не опускают. У юношей этих простые глаза свободных, свободу понявших как право убить без спроса. 15 Сеет мелкий дождик. Мелкий дождик целый день. Холодно и грустно. Влажная циновка. С потолка опять течет. Брызги на бумаге. Мухи присмирели. Тихо на стене сидят. Мухам тоже скверно. Тучи, дождь и ветер. И дорогу развезло. Никуда не деться. Как-то все напрасно. И вся жизнь как этот дождь. Холодно и мелко. И всю жизнь до смерти, как дорогу, развезло, никуда не деться. Что же тут поделать? Я как муха на стене, тихий стал и смирный. Брызги на бумаге. Пусто, пусто на душе, пусто на бумаге. Тошно, одиноко. Хоть бы кто-нибудь пришел. Хоть с худою вестью. Пусто на дороге. Может, померли уже все на свете люди? Может быть, остались только тучи, ветер, дождь, барсуки да лисы? Холодно и грустно. Сеет дождик целый день, мелкий, мелкий дождик. 16 Вот и вышло мне время ехать назад в столицу. Вышедши из опалы, еду искать другую. Радостно мне и горько, весело и тоскливо. Радостно потому, что конец моему изгнанью, а горько с того, что конец моей свободе. Весело потому, что провинцию оставляю, а тоскливо с того, что вновь ворочусь в столицу. В сердце моем провинция, а на уме столица. Сердце с умом не в ладах, и на душе тревога. 17 Прости, моя тихая обитель, садик и хижина, прощайте. Не прощайте – до скорого свиданья. Вряд ли заживусь я в столице: у того, кто кормится словами, лишнее словцо лежит близко. Полежит да и вылетит вскоре вылетит – уже не поймаешь, выскочит – назад не воротишь. А того, кто кормится словами, и ловить-то даже не надо, вот он, в золоченой своей клетке. Скажут: дочирикался, птичка, вылезай из клетки золоченой, полезай в соломенную клетку. Так что я прощаюсь ненадолго, клетка моей вольной несвободы, дом моей свободы невольной, хижина с соломенной крышей, где порой жилось мне несладко, но порой так сладко писалось. 18 Льстиво со мной говорил напоследок наместник: съесть меня не успел – съеденным быть боится. Кошка боится мышки, а мышка боится сыра, знает, что сыр столичный в дворцовой лежит мышеловке. Тронуть его опасно, а пренебречь невозможно: очень будет сердиться главный дворцовый ловчий, великий знаток сыров и покровитель мышек. Славься же, император, государь Поднебесной. Идучи в мышеловку, мышь тебе славословит! 19 Распищался я, глупец, словно мышь под башмаком, расшумелся не к добру: в наше время ни за так пропадает человек, и следа не отыскать. 20 На последней четвертушке бумаги на краешке столика пустого последние строчки на дорогу. 21 Медленно вянет в лампе росток огня. Кончив писать, бережно пересади этот росток в бумаги и руки согрей. Холод тогда останется только в груди. Сентябрь-октябрь 1996 г., Уютное. |
Содержание