|
|
|
|
* * * То ли хворые ели сосна то ли смутные сны где зерна не сыскать только мыши да коршуны Всем бы взяли и дали ясны да поля перекошены То ли дело что слово встает словно спесь на крови гул висит над глаголом и страх человечий овечий и родство по причастию мертвой любви тонет в розни наречий Как под первым предлогом сплошных разделяет союз Кучно ходят умертвия веют знаменьями разными Одного меж любыми боюсь чтоб слова не сказались напрасными Еле слово и дело расходятся всходит полынь ли беда и собачьим оскалом расходится слово и дело и верхом на метле кровяная восходит звезда над душой как над телом Сатанинским грибом поднимается бледное зло набухает сопя и сквозь поры присвистывая и свирепые споры летят тяжело и кружатся неистово Невозможно глаголам такие менять времена где топор мясника зеленщик поднимает и булочник и в бездонную яму падут семена между прошлым и будущим 6,7.09.1993г., Уютное.
Вот он смотрит из меня, мой взгляд, выходит из меня и шарит тихо, как слепой, и набивает полный рот, потом вернется и выплевывает косточки огня и раскладывает в ряд, но только задом наперед, и вновь уходит на добычу, а конечности ума, уже ощупывают трофеи, поворачивают, мнут, потихоньку соображают, что к чему и почему, выводят стройную картину через несколько минут, а взгляд опять уже вернулся, то же самое принес. Надо в следующий раз в другую сторону послать. 08.09.1993г., Уютное. С младых ногтей, с оптических лет, дву́пуклых, как стрекоза, каждый охотник желает знать, где сидит фазан. Но всякий фазан не охотник быть, где сидит узнал. Так антиномии всех цветов завязываются узлом, и каждый излом образует грань, в которой сидит узлан, с молочных когтей познающий связь между добром и злом. И вот он тешет свой первый знак («Хау! Я все сказал!»), и знак сверкает в его глазу, словно живой сазан, и тешит радужку первый смысл, который он сам прознал; но знать отнюдь не желает знак, как его там прозвал на грани между добром и злом прыгающий козлом. Знак совершает зеленый побег и вбок даст консоль, где новый смысл свисает с концов завязками от кальсон. И чешет голову неузнал, заметив новый сезам, который именно он не звал, не верит своим глазам; но зреет уже именной изюм, которого он не знал, пускает корень в добрый подзол с виду такой не знак. Незвал смущен, но кишмиш растет и с виду он именит. Незнал вкусил кизила, и тот сделался незаменим. Какой сказитель его сказал, что так его исказил, узнал не знает, но он узнал, что сладок незнак кизил. Взыграл ликует, его ликуй ретив и зовет кис-кис. Кускус ветвится, его мотив уже развесистый куст. Козлом резвится средь спелых знаков, на куст залез, вокруг сплошной, но неодинаков, он видит лес. Залез взволнован несметной пущей кишмящих кущ, чей шум пугающ чем дальше пуще, но и влекущ. Слезай испуган кишечной гущей темнящих чащ, где копошится и знак ползущий, и знак рычащ, и где еду́щий, а кто едо́мый – иерогли́ф, и знак гниющий терзает символ, но сильно гриф. Бежал терялся и заблуждался и падал дух, бродя меж буков, цепляя корни, когда на двух, а где и ставя на четвереньки, а то ползком и заезжая умом за разум и языком, слюною клейкой слова слепляя и гатя гать на гиблой топи, и пытаясь помогать гортанью, связками, натягивая звук и напрягая голос, словно лук, и оперяя флексией стрелу, но увязая и застряв в углу, найдя иглу, игольное ушко́, в него пытаясь втиснуться тишком, сопя и образуя знак верблюд, себя подобно тонкому сверлу вворачивая в микрощель, внезапно в суть вещей проник. Про них он понял: мир – один огромный Знак, который подан, чтоб проник узнал, что Знак – охотник, понял же – фазан, вернее – знак фазана, архетип добычи; и Охотник, то есть Знак Охотника – он знает, где сидит вся архидичь добычи: в том углу, ничтожной точкой в мягком знаке – и во мглу глядит покорно и твердит с тупой надеждою в глазах: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». 10,11.09.1993г., Уютное. * * * Пока душа пребывает в теле, полагая его как кровать, она не знает, те ли, эти ли вентили открывать; располагаясь в нем как питон или знак «минус», она полагает его как притон, когда притомилась. Вот ведь, скажи на милость! Душа полагает о теле как о постели, где/куда она полагает себя как шар, и эти ли клапаны, те ли полагалось нажать – все равно, ей кажется. Но якобы шар, попав под кожицу, то разваливается пластом, то, едва шевеля хвостом, гусеницей скукожится. А тело меж тем – не просто ложе, а сложный орга́н о́рганов и гормонов, и правильно ляжет душа, положим – оно запоет кремоной, а если случится положим напротив, что бывает, тоже положим, нередко, переплетение кости и плоти заскрипит, как дверь или табуретка, и треснет, давая такую щель, что душа только: – Ах! – и отлетела. Таково положение вещей касательно расположения души относительно тела. 11,12.09.1993г., Уютное. * * * Где–то глубже, под кроватью, за носками, за душою ходит маленькое хватит и спасибо небольшое, и умеренное будет, и некрупное довольно. По ночам они не будят, но проснешься сам – и больно. Эта тихая больница, лазарет без Назарета, кое–как с натугой длится – что ж, любить ее за это? Понемногу отступает, уступает по рублю; помаленьку засыпаю, – сплю. 12.09.1993г., Уютное. ФЕДРА (монологи) 1. Я не увижу знаменитой Федры. 2. Мне не грозит судьба Авессалома, хоть не сказать, что здесь кустарник жидок, – скорей, напротив. Что поделать, годы. Но на плечах моих – колтун ошибок, так что мы все же из одной колоды, но только я в отечестве как дома и я не сотворю себе кумира – кошерного салями из шалома, ни кармы из цветистого кашмира, ни членского билета, ни нашивок. Но я ведь тут не делаю погоды. 3. Кто, я не видел знаменитой Федры? Да сами вы... 4. Какой уют! Все у́щиеся у́ют, все а́щиеся а́ют благочинно, как завещал великий рабби Левин, и можно отличить, когда мужчина, а где напротив. Так что только лени своей я припишу, какого я не умножу список поколений, хотя в генеалогии подкован. 5. Любил ее, как сорок тысяч братьев! Не выдержала. Вскоре умерла. 6. Я сам себе заделал эту штуку, и не течет, и можно как из шланга, а можно лежа, стоя и с колена или с упора, или в ритме танго. Ахенно, да?! Когда бы не Елена, то можно было б самодуром щуку, а окуня, к примеру, на макуху, а то и по–студенчески, в «Палангу»: сухешника и, скажем, «Паневежис»... Но кто же нынче ловит кайф на муху. Что на троих нам? Кабы не Елена... А с этой штукой можно даже «Свежесть». Да ладно, не гунди. Ну, хочешь манго? 7. А это лучше сразу две таблетки. 8. Да нет, теперь в коммерческих структурах. Нет, ИЧП. Да ну, в акционерном! Я сам себе хозяин. Это круче. Обрыдло, знаешь, юным пионером. Ну, не люблю, как при совке, до кучи. Так что кручусь один. А что – культура? Я сам давал. Какие–то из фонда, два раза по лимону по безналу и налом сто кусков – ну, сам же знаешь... Ну, в общем, меценатствую помалу. Еще – ГАИ: ключа не успеваешь... Нет, не жигуль, уже полгода «Хонда». 9. А что – чечены?! Наши, что ли, лучше?! 10. Сперва сама, а после сразу вместе. Ты только не части, я запыхался. И, знаешь, это место – нет, не выше, а разве что мористее пол галса. Ну, да, ну, ладно, ну не надо лести. Какой маэстро. Был, да весь и вышел. 11. И Питер Брейгель. Ну конечно, старший. 12. Вы сами–то, звиняйте, из кацапов? Москаль? Москаль, та чую же ж по мове!.. Та ни, я так, примерно, к разговору. Якщо не так сказав, пробач на слове: по мни, хоть из жидкив – и тэй до хору... А що ж ваш гэтот весь той хлот зацапав?! 13. Да чтоб мне век не видеть этой Федры! 14. Я список их прочел до половины и на хер бросил. Это несерьезно. Какие–то сплошные коммуняки. А эти, тоже, знаешь, – «лучше поздно...» – совки из бывших, крупные вояки, номенклатура с красной пуповиной. А эти все аксючицы! А спикер всея Руси! А жопы на бесптичье, а этот тут еще афганский летчик, ведь ни бум–бум, а экое величье в глазенках поросячьих... Ну их, впрочем, туда же всех... А на–кось, выкусь сникерс. 15. А сиськи аккуратные такие – четвертый, а стоят, как... Может, склеим? 16. Теперь так мало греков в Ленинграде... да, я имел в виду, в Санкт–Петербурге: один Попов Гаврила Харитоныч, и тот в Москве – и тот ушел. Остался один Лужков – в Москве – и тот не грек. 17. Да что ж вы доебались с этой Федрой! 18. Я, помню, отдыхал под Новым Светом – там, в бухте, был родник... ну, так, под камнем стоячий бочажок на пару литров чуть мутноватой – видно и в стакане – от кила, заурядной, но при этом – в двух–трех шагах от линии прибоя и явно ниже – пресной!.. Боже правый, как я ему завидовал! Под боком такой–то массы – сохранить свой вкус!.. А годом позже родничка не стало. Нет, он не засолился. Он – ушел. 19. Как много стало черных: и чечены, и негры, турки, и азербайджанцы, и итальянцы, черные арабы, французы, баски, прочие испанцы. Евреев только мало на Москве... Ах, да, и греков. 20. А это что, в рублях или в купонах? Ах, в ба–а–асках!.. 21. Мне не увидеть знаменитой Федры в старинном многоярусном театре. И Мандельштаму тоже не увидеть, и Галичу. И мне их не видать. Я предпочел бы не увидеть членов Политбюро и «Памяти», и членов пластмассовых в коммерческих ларьках, и членов предложения, в котором он не увидит знаменитой Федры. 22. Как много стало русских в Петербурге! 12,13.09.1993г., Уютное. ЧАПАЕВ (фрагменты киноэпопеи) (Проходят титры: главные герои, герои, персонажи и массовка, сценарий... режиссура... оператор... оркестр... дирижер... директор... год, заказ Гостелерадио и пленка от шосткинского комбината «Свема») 1. (Большая круговая панорама. за кадром строгий голос Левитана:) – Республика в кольце фронтов. На Питер свои полки натягивает Вранглер, на юге Скоропадский и Петлюра, и на таганке шастает Махно. В Сибири чехи. Йожеф Гайда. Тройка Особая засела на Лубянке, храпит во сне и бешеным зрачком, кровавыми налитыми белками глядит вовнутрь и сладостный кошмар безудержного красного террора в бреду смакует. Садомазохизм, кровавые поллюции, порнуха и... (поцелуй пониже диафрагмы). 2. (Наплыв. Из затемненья – крупный план). Комуч у полевого аппарата (Кучум его зовет «Узун кулак»). – Уфа! Уфа! Да что мне до Уфы! Каких-то триста верст! Подкинем сотню- другую... Нет, не этих, а зеленых: они надежней. Держат прежний курс. Инъекции с трудом, но помогают. Но пал Симбирск... Ну, да, ну, да, Ульяновск! Вы знаете, как дорог мне Урал, но золотой запас еще дороже. Пора кончать с Чапаевым разборки... Уфа!.. Уфа!.. Полцарства за Уфу! Алло!.. Алло!.. О, ч-ч-черт, разъединили!.. 3. (Наплыв из темноты). Густые сени. Чапаев, как обычно, наступает на грабли. Дулю в лоб – и он летит, летит, летит, как грозный буревестник, и, молнии подобный в чернобурке, кричит войскам: – Идите за Урал! За Волгой нет земли для нас, – спросите у Фурманова: он звонил Клочкову, а тот – в Москву, Калинычу, и Хорь сказал, что больше нет земли за Волгой, приватизирована, мать их так и так! (Затмение). 4. (Наплыв). Как тать в нощи, Колчак ползет. Во тьме заметив грабли, обходит с флангов. В центре – броневик; он наезжает медленно на грабли, и вот – прокол в передней правой шине. Посвистывая дырочкой в боку, Кончак обходит. Грабли взяты в клещи, и черный ворон вьется над Уралом, хрипя сквозь дырку белый невермор. Но красный Центроболт уже на стреме: басовой нотой главного калибра он МИД уполномочил заявить, что за Уралом нет земли для белых. Комуч ошеломлен. Раззявив клюв, он восклицает: «Ка-а-ак-х?!.» и враз роняет достоинство и пачку невермора. «Вот так-то, сир!» – грохочет Центробанк и, пачками паля из носового добытым в поединке невермором и прикрываясь черными дымами, уходит в шхеры. (Занавес). 5. (Наплыв). Чапаев в Нижнем. Утро. Он расстроен. Над глазом дуля. Входит Чингачгук: – Василь Иваныч! Ты опять на грабли той ночью наступил. Ну сколько ж можно?! (наплыв под глазом, дуля, крупный план) – Сколь нужно, столь и можно!.. Вообще-то я наступал на Нижний, а на грабли я наступил случайно, в темноте. Сломал со злости грабли, табуретку и ноготь на мизинце. Долго плакал над разнесчастной жистью поломатой, смеялся над разбитою судьбою, но только успокоился, уснул – сейчас заходит этот Македонский и начинает мне качать права, что, дескать, он великий полководец, и Фурмановым тычет мне под нос, мол, этот подтвердит... Какого хрена! Я академий не кончал, но Зимний я в Нижнем брал, я, я, а не Макдональдс! Я в Зимнем был, а твой Макбет был в Детском! А нынче – сплю, – а он с ведром картошки ввалился и давай качать права... Ну, прямо без ножа меня зарезал! Весь кайф сломал, весь сон, невинный сон! Чай, нынче в Нижнем оба, не в Большом, – чего ж он тут комедию ломает?! Три короба наплел туфты с бодягой: мол, раненный, он шел под кумачом под Калачом – он, Макинтош, не Сиверс или там Щорс, – когда его ужалил над черепом бедняги Буцефала под Волховом нунчакой Кашпировский, не то Чумак на ваши оба дома, на Дом Советов и на ЦСКА... Ну, словом, нес такую ахинею! Я все стерпел, но тут он проболтался, что грабли это он в сенцах оставил... Ну, все, ну, все, ну, нету больше мочи! Ты не гляди, что я сегодня в Нижнем, я просто в Горьком с ночи, но теперь я отхожу от Белой и назавтра ж я буду в Грозном! Передай Донскому: еще хоть раз припрется – по-р-ру-блю-у-у!.. (Ломает стол и шкафчик. Затемненье). 16.09.1993г., Уютное. Что ж, коль не оклик, то окрик, отблик функции отклика, и немые круги расходятся холодно, медленно, а годичные кольца – что это, чье это? дрожь, искажение облика, еле заметное, четкое. Сдвиг по ще́лям, по трещинам, лазам между пустотами, дрожь между тьмою и тьмой мглистыми те́нями, из сгущений смещений кольчатым выползком меж ячея́ми и сотами, гулами в темени, выплеском. Вниз по окольным отлогим склонам древними глинами, след проползания слизней, полозы оползней; те вековые полосы – чьи это, чем это? – вдоль узковатыми клиньями, шелестом по́лостей, щебетом. Коли не Хаос, то Хронос, впалость паузы, пропасти, хоры Рока и Кармы, малость голоса Логоса и гудение плиц мельницы; узости прописей между ло́пастей, лепета лотоса, ужаса. Как это ходит по кругу: стаи поводов, паутов, петли и скидки следов, складки и впадины, кольца холодных тел – где это, с кем это? треском, шипением в паузах, шорохом гадины, шелестом. Полые гады подкопов под кодов знаки и символы, гулкие штреки цезур, пауз па́зы и полости, алфави́тов и азбук коленные вывихи, выверты. Демоны, боги и идолы пу́сты и пористы, выветрены. Есть только палая полая ветка дерева выбора. 17.09.1993г., Уютное.
Суженый мой охотится меж холмами, выжженый вертоград – его угодья, стрелы его летят шибче серны, нежных рыжих лисят разят за валунами. Брошены дикой охоты его поводья там, где исходят желтым дымом серным страсти пересохшие реки. Ожидания долгого срок мой темен, от желания темного шаг мой труден, наведите кармин мне на губы, рот мой жаден, нарумяньте щеки мне, лик мой чуден, насурмите брови мои, взор мой томен, положите мне тени для век в ямы впадин, поднимите мне веки! 20.09.1993г., Уютное. Словно поезд метро, из земли и обратно под землю свистящий снаружи, задрожать и очнуться и по дрожи себя обнаружить меж чужих и родных. Ну, беги, утешайся, поплачься в жилетку, посмейся у тех и у этих. Но у этих утех есть одно лишь достоинство: дети не родятся от них. Небольшая удача – со свистом очнувшись на бешенно мчащемся свете, обнаружить себя в непосредственной близости смерти, перед входом в туннель. Никаких остановок тебе, пересадок, все выше свистит, все скорее. Ничего не попишешь, ну, разве что ямбы–хореи под галоп–ритурнель. На ходу не соскочишь, не дернешь за страшную ручку стоп–крана, можно только следить за свистящим разлетом тарана, да и то изнутри. Но еще бы пожил – хоть бы так, изнутри, на лету – только свистни. Только вот не свистят. Остается чуть–чуть – только мысли, только две или три. 20.09.1993г., Уютное. * * * В костяке стояка шелест мыслей ночных, тараканов, сокрушений и снов. На манер трояка жизнь, дешевая, как провокатор, не тревожит основ. Это старый обман, весь потертый на складках и сгибах, но с имперским тавром, туалетный роман с бородатым портретом сагиба и – куда там с добром! Оперевшись на опыт седых дураков–ветеранов, провалиться в труху. Это даже не опт, это розница разницы драной на искусном меху и умелой руки, помавая искусственным членом, извлекающей кайф (так торчат стояки, где ночной незадачливый пленум косяком протекает) из коммерческой мзды в виде маржи безнала и нала, новый сердцу восторг, когда все до звезды: и маржовый размер небывалый, и немеркнущий торг. Прислонясь к косячку и планируя прошлую бытность, принимать перед сном по сливному бачку этих скабрезных лет монолитность за сверженье и слом? Как вербать через рот это дивное членов устройство, не сыскав языком в бочке золота брод? Как разве́рзать уста, не устроив засор из расстройства речи под стояком? 20,22.09.1993г., Уютное. |
Содержание