Короче, мы влюбились в них раньше, чем познакомились. Эва и Гелий – нет, вы вслушайтесь! Собачка же их, элегантная рыжая такса, гибкая, как лосось, звалась Лизочкой. Единственное человеческое имя в семье…

В поезде они оказались нашими соседями. Поскольку во всем вагоне сомасштабной нашему четырехлетнему сыну Федору была только Лизочка – другие дети отсутствовали – он не вылезал из соседнего купе.

Эва Романовна… Пани Эва. Высокая, стройная, красивая дама, хорошо за семьдесят. Осанка царственная, натурально. Нет, даже не осанка, – стать. Брррр, слово лошадиное!

Короче, никогда еще мне не доводилось встречать в людях такого чистого, такого беспримесного аристократизма.

– А кто мне объяснит, – спрашивала она, оглядывая всех нас, сидящих за столом на террасе их коктебельского дома – что там дома, усадьбы! – каковы корни выражения – «наше вам с кисточкой»? Я читаю сейчас мемуары второй жены Булгакова… В ее письмах иногда встречается наше вам с кисточкой.

Мы туповато морщили лбы, ничего путного на ум не шло. Кисточка… Осел? Верблюд? Халаты еще были с кистями, шелковые подушки. На феске – тоже кисточка.

– Геленька, голубчик, – ворковала она, – завари-ка нам чайку.

Гелий с готовностью поднимался из-за стола…

…Гелий Дмитриевич – крупный ученый, да и росту в нем не меньше 185. Наша малорослая семья на их фоне кажется и вовсе карликовой. И – красавец. Голос глубокий, замшевый, местами с раскатцем, словно бы актерской выделки. Ему, гиганту, необыкновенно идет его домашнее имя – Геля.

– Какое у вас красивое имя, – говорю я, преданно глядя на него, сияя от любви, лоснясь от загара.

– Правда? – быстро поворачивается ко мне кокетливая Эва. – А мне не нравится.

– В честь бога Солнца. И элемента таблицы Менделеева, – застенчиво поясняет Гелий Дмитриевич.

Шикарное, кстати, имя. Это все равно, что записать новорожденного в Преображенский полк. Вот если подумать, Вольфрам – это тоже красиво. Помесь Вольфганга и Авраама. Красиво, но с привкусом лампочного стекла. Магний – с азиатчинкой, а вот Радий – неплохо. Магний и Радий… С такими именами положено осваивать целину и строить Магнитку. Притом Магний бы именно что работал, физически, а Радий был бы больше по идеологической линии.

То ли дело Гелий… Звучит почти как «ваше превосходительство».

– Федя, не приставай, – говорю я с алюминиевыми нотками в голосе, просовывая голову в их купе. – Он вам не докучает?

– Что вы! Мы в вашего ребенка влюблены! Он как раз рассказывает нам про черные дыры и газообразный Юпитер, – объявляют они. Я мнительно всматриваюсь в их лица. Нет, все спокойно, ничего, кроме радушия. Федина правая щека оттопырена – он замечает, что я заметила, и утапливает конфету в недрах рта.

Я закатываю глаза. Неисправимый Федор, едва почует ласковую слабину, начинает удушать жертву. Начинает издалека, с морских глубин, медуз и рыб-удильщиков. Затем он погружает на все согласных слушателей в недра земли, где варится на медленном огне магма, а уже оттуда – в космос. «Парад планет, – объясняет он Гелию Дмитриевичу, – это когда планеты выстраиваются в линейку». «Что ты говоришь!» – восклицает этот убеленный сединами красивый человек.

«Катя Щельцина у нас в саду самая большая. Она – Юпитер. Павлик – поменьше, он Сатурн…» «А ты кто?» «Я – Венера!» – объявляет Федя. «Вот еще, – возмущенно вмешиваюсь я, чуткая к вольным и невольным двусмысленностям, – ты – Меркурий. Маленький, быстрый, горячий». Федя легко соглашается – Меркурий так Меркурий.

– А ваша Лизочка забежала в чужой кабинет… номер…, – имея в иду купе, ябедничает вредный Федя. Откуда у нашего мальчика такие высокопарные оговорки?

Лизочка, в отличие от своих безупречных хозяев, в результате все-таки стервенеет и показывает зубы. Она рычит на Федора из-под стола. Такса-таки окрысилась! Обиженный Федя, остолбенев, оглядывается на меня.

– Она ревнует! Геля, она ревнует! – восклицает Эва с восторгом, – не бойтесь, она не укусит!

Большая станция, стоим минут 20. Гелий выгуливает Лизочку, мы с Эвой следим за ними, стоя у окна.

– Я так переживаю, – доверительно понизив голос, говорит Эва. – Она уже сутки… вы понимаете? Вот и сейчас, – она кивает мне на огромного Гелия и крошечную змеящуюся по асфальту Лизочку, – смотрите, она и не собирается!

Эва расстроена. Я, принципиально равнодушная к собаковладельческим тревогам и горестям, утешаю ее. Лизочка вобрала сияние, исходящее от этой пары, – не потому ли она так аппетитно лоснится?

В завершение путешествия, на станции Владиславовка, прощаясь, мы получаем приглашение навестить роскошную чету в Коктебеле. «Хотим еще пообщаться с Федором! – восклицает Эва, и добавляет, в сторону, педагогично понизив голос, – этот мальчик умнее всех нас, вместе взятых!»

Что ж, действительно, мальчик не так прост. Скоро сделается вхож в лучшие дома Коктебеля. Мы с готовностью соглашаемся сопровождать нашего речистого малыша. Приятно!

Коктебель… Что я вам буду рассказывать! Хотя, возможно, вы не знаете про разбросанные по плюшевым апрельским холмам цыганские коврики горицветов и остролистых пионов. Дикие красные тюльпаны и белые ирисы, низенькие, по колено окультуренным, – на них мы с купеческой удалью изводим многие метры пленки – без толку, как выясняется в Москве. Фотографии, сделанные прямолинейной и ограниченной мыльницей, не отражали и десятой части их душистой прелести – и наших восторгов. В туалете повесим, мрачно сказал Иван, перетасовывая невыразительные однообразные мутно-зеленые фотографии, – как фотообои.

На вершине холма, укрывшись от ветра за валуном, поросшим оранжевым лишайником, мы едим крекеры и запиваем их водой. Наша подруга Лариска, взмахивая худой смуглой рукой, сыплет старотатарскими названиями – я их вскоре выучу и тоже начну щеголять. А когда щеголять будет не перед кем, я буду их молча перекатывать на языке – как камень-голыш. Узун-сырт, Эчки-даг, Легинер. Слова вкусно бьются о десны, уютно прокатываются по изнанке щеки, мелодично постукивают о зубы.

Мы упиваемся безлюдьем. Нас накрывает двояковыпуклой панорамой. Неведомые жуки доверчиво заползают к нам на малиновые от майского солнца поцарапанные колени. Мы, прежде чем согнать их, разглядываем, любуемся. Всезнающая Лариса мгновенно, не задумываясь, клеймит каждую здешнюю божью тварь ее названием: латинским и нормальным человеческим. «Ясенец голоствольный», в просторечии – купина неопалимая! – отчеканивает она. – А это – орнитагал!» Удивительно – смуглое, в серебристом пушку, с дымчато-лиловыми цветами растение зовется цыганочкой. Блин, как точно! Мне, мнящей себя матерым мастером нейминга, делается завидно.

Короткий ежик чабреца и смолянисто-душистая скумпия по очереди гонят ароматные волны. Чу! Сзади раздается звук – будто бы кто-то протяжно рыгнул после обильного обеда. Оборачиваемся: прямо над нашими головами, по бровке (?) хребта бредут коровы, светло-коричневые, цвета вареной сгущенки. Ниже клубится кучерявая поросль овец. Замыкается шествие пастух, крепкий парень лет двадцати. Процессия тактично удаляется.

Мы продолжаем наш путь в Тихую бухту. На склоне горы – то самое стадо, тот самый пастух.

– Кы-кы-кы-который час! – почти с отчаянием крикнул парень, когда наша четверка поравнялась с ним. Он протянул в нашу сторону темно-коричневую руку. Вопрос его удивительно неуместен, как если бы он поинтересовался курсом рубля по отношению к гривне. Или – почем брали пепси-колу.

– Без четверти два, – с готовностью ответила я, вежливо приостанавливаясь. Парень кажется мне частью здешней природы, я полна пиетета, восхищения, любви. Э, да я зеленею на глаза! Всех в красную книгу!

– А я ты-ты-тоже гы-гы-гы-гы-радской! – похвастался парень.

– А сейчас где живешь? В Орджоникидзе? – деловито спросила Лариска.

– Н-н-н-не, вы-вы-вы Южном!

Э, да он даже не заика! Он – как бы это помягче – слабоумный. Сельский дурачок. Как это правильно называется? Федя смотрел то на меня, то на пастушка с веселым удивлением – как дядя смешно говорит. Я паучьим жестом сжала невежливому отпрыску запястье.

– У хозяйки живешь? – поинтересовалась бойкая Лариса, знаток этнографии.

– Ды-ды-да! Только она н-н-н-не пы-пы-пы-латит мне! – с неуместной гордостью, почти хвастливо, объявил пастушок. Он сиял и откровенно наслаждался беседой. Целеустремленная же Лариска явно начинала тяготиться вынужденной задержкой.

– Так ведь, наверное, кормит?! – строго спросила она, уже глядя вдаль. Лариса вскинула рюкзак, поправила грузно болтающуюся на груди Минольту, давая понять, что пауза подошла к концу.

Парень покладисто кивнул, галантно согнал с еле заметной тропки черного бычка. Мы побрели, а пастушок, как и положено, долго, долго смотрел нам вслед.

В Тихой бухте – нашествие медуз. Федя увидел их впервые, да и я с ними давно не встречалась, лет пятнадцать. Стеклянистая каша покачивалась у самого берега. Почему-то именно медуза, притом по имени Летучевна, была в нашей семье героиней детских устных эпосов.

Несколько медузьих особей выкинуло на берег. Я не могла упустить благоприятный педагогический момент, и мы с Федором принялись «спасать» медуз, т.е. подбирать их и кидать обратно в воду. Брезгливый Федя предпочел делать это моими руками. А я – я сделала маленькое, но приятное открытие. Медузы всегда представлялись мне дрябловатыми и рыхлыми. Эти же были тяжеленькие, упругие, даже твердые, если не сказать – мускулистые. Процедура спасения высыхающих таким образом оказалась не такой отвратительной, как мне представлялось.

…Тянулись упоительные денечки. Мы пили сладкое козье молоко, воображая, что оно проникает в плоть и кровь, лечит почки, налаживает печень, облагораживает прочие места. Золотые коктебельские вина, сладостные и тягучие, придавали течению времени блаженную плавность, пространству – смуглость и прозрачность. Цвели тамариск, глициния и красивое растение с неоднозначным названием лох серебристый. На обочинах встречалась декадентски бледная порочно-красивая белладонна.

В один из дней на улице Десантников мы нос к носу столкнулись с Эвой Романовной. Она возвращалась с рыночка, неся с небрежным шиком на сгибе локтя корзинку из лозы. Из корзины кокетливо выглядывали сезонные огородные прелести – звонкая редиска, кудрявая петрушка и зеленый лук, куда же без него. Незамысловатая снедь эта очень шла Эве Романовне.

– Отчего же вы не заходите? – воскликнула прелестница, сияя лиловатыми глазами. – Наше приглашение в силе!

Мы, как влюбленные подростки, начали растерянно лепетать, поглядывать то на часы, то друг на друга, суетливо прикидывать, боясь спугнуть прекрасное мгновение. Завтра, в шесть – прозвучало наконец – и мы разминулись с прекрасной Эвой. Она была в коричневом и лиловом, корзинку несла на локте, у бедра, с грацией юной парижской цветочницы. Не путать с лондонскими!

…Нашего мальчика мы одевали с особой тщательностью. На шею бедному ребенку, и без того расчесанному на пробор, был повязан платок, отчего он сделался похож на поэта, даже и на отдыхе терзаемого музами. Это, впрочем, было вполне по-коктебельски. Вскоре взволнованное семейное трио уже робко звонило у калитки. Из рук Федора грузно свисал великоватый для него торт. «И никаких ужинов! – отдавал последние распоряжения глава семейства. – Максимум час, максимум – чай! И вином не увлекайся, а то я тебя знаю!»

Гелий Дмитриевич отпер врата, и мы вступили в сад. Белый саманный домик под смугло-розовой черепичной крышей, коренастый, как молодой гриб, сверкал на зеленой лужайке. Элегантные хозяйственные постройки розовели в кружевной тени. Деревянные скамьи с небрежно брошенными клетчатыми пледами приглашали остаться здесь навсегда.

Хозяйка беседовала в глубине сада с огромным молодым человеком стиля «старший научный сотрудник» и его вяловатой супругой, нормальных размеров, с ординарным лицом. Эва поприветствовала нас величественным кивком головы, почему-то повязанной шелковым платочком, и вернулась к беседе.

– Пойдем-ка, Феденька, я развлеку тебя, – пригласил Федю хозяин. – Ты смотрел когда-нибудь в подзорную трубу?

Федя бросил на меня настороженный и одновременно восторженный взгляд и опасливо проследовал за огромным Гелием вглубь сада, где стоял еще один двухэтажный особнячок.

Мы с Иваном с блаженными улыбками бродили по саду, любовались красотами и тактично замаскированными техническими чудесами поместья. Дом принадлежал чете уже сорок лет, был куплен, по словам Эвы, «за смешные деньги» у вдовы писателя Беляева. «Старая Крепость», – уточнила Эва, – но вы вряд ли помните…»

«Как же, помню!» – воскликнула я, благословляя хорошую память, детскую начитанность и отменную по тем временам домашнюю библиотеку.

Их дом был белоснежен и пустоват, в нем сочетались наивная прелесть провинциально музея этнографии, пушистый уют и строгий вкус.

На террасе стоял длинный деревянный стол, все мы косились в его сторону, и широкие прочные скамьи. Иван, по приглашению хозяина, обследовал, цокая языком, прекрасно оборудованную мастерскую. Федор гонялся за Лизочкой. Все утопало в розовом свете гаснущего дня. Вскоре мы и перетаптывающаяся на месте научная семья получили приглашение располагаться за столом.

…за столом, уставленным дивными крымскими напитками, Федор, как и ожидалось, беспрерывно блистал эрудицией. Он пересказывал содержание «античных» мультиков, объяснял устройство грязевых вулканов, строение земли, и так без конца. Поглощаемые в несметных количествах конфеты нисколько не мешали его ораторскому пылу. Я почувствовала, что чаша хозяйского умиления грозит переполниться, достала из рюкзака бумагу и цветные карандаши и подсунула их рассказчику. Покладистый Федя принялся увлеченно рисовать, не переставая, впрочем, разговаривать.

– А скажите мне, молодые люди, десятина – это сколько? Я поискала, но здесь у меня не нашлось справочника, – спросила Эва, и все вновь сосредоточенно нахмурились. Лично мне лично на ум шла только косая сажень, да еще, не совсем по теме, английский фунт.

– А у нас чайник сошел с ума! – похвасталась Эва. – Он сам включается ночью и рычит! От рук отбился!

– Это же опасно! – воскликнула я.

– А какой фирмы? – заинтересовался Иван.

– Кстати, Геленька, завари-ка нам чайку, – заключила Эва.

Федя рисовал, уткнувшись носом в лист. Неторопливо журчала мелкая и прозрачная, как Крымская речка, беседа. Иногда она пересыхала, приостанавливалась, но Эва была безупречным рулевым. Вот я уже с жаром рассказываю ей о работе в рекламном агентстве – я ли это? Боже, как она слушает. Чуть склонив голову набок, приоткрыв нежный рот…

– А нет ли у вас, Танечка, чувства, что вы расходуете себя? Творческую энергию, таланты?

Я возражаю с преувеличенным пылом. Нет, что вы! Как раз наоборот! Мы решаем задачи! Мы ищем – и находим! – решения. Какие все-таки удивительно правильные вопросы она задает…

– Да, реклама ведь бывает совершенно удивительная… – заметила Эва. Невероятно, это говорит человек, которому перевалило за 75.

– Когда мне стукнет 80, я переберусь жить в Старый Крым! – удивительно, я тоже была загипнотизирована этим пыльноватым неподвижным городом, где белые толстые собаки спят на проезжей части…

– Танечка, вы видели эти два ужасных дома на холме? Они не имели права их там строить! Изуродовали Коктебель… Но природа мудрая, она мстит! Берег оползает, вы видели – там уже трещины? Я каждую ночь молюсь, чтобы они сползли в море, – ого, ничего себе, шляхетская кровь!

– Лариса, милая, как же можно, хлеб – вилкой, – понизив голос, мягко пожурила она Ларису. Ларису можно журить, она инфант террибль и близкая подруга четы, моложе их лет на сорок. Я думаю, она отчасти компенсирует для них отсутствие давно живущих в Америке детей.

– Так ведь тянуться далеко, – вступился за Ларису галантный Гелий.

– Я сейчас, – подал голос мой ребенок, не отрывая глаз от листа бумаги, – нарисую большую морскую п….ду!

Гелий поперхнулся чаем. Иван закаменел своим и без того медальным лицом. Эва несколько раз потрясенно моргнула. На научную чету я боялась поднять глаза, хоть на них-то мне как раз было наплевать. Лариска хрюкнула. Федя бодро рисовал, шаркая карандашом по бумаге.

– Кому еще чаю? – нарушила всеобщее молчание звонкая Эва. – Гелий, ухаживай за гостями. Портвейну, коньяку? Таня, попробуйте портвейн, ему стукнуло 14 лет.

Беседа вновь зазмеилась по незамысловато-изящному руслу. Мы обсуждали прошлое и будущее – будущность! – Коктебеля. Для старожилов это неисчерпаемая тема… Элегантный Коктебель и впрямь напоминал одновременно Магнитку и Бам. Магнию и Радию было бы где развернуться. Тучи цементной пыли, рычание, грохот и другие звуки строительного происхождения, озабоченные коричневые люди в касках, одна сплошная стройка. Поселок судорожно готовился к наступающему сезону. Даже в нашем тихом дворе двое братьев Французовых, Антон и Валера, все майские напролет громоздили опалубки, заливали цемент, возводили летнюю кухню, мастерили разнополые нужники.

Грохот, поднимаемый улыбчивыми братьями, нам, признаться, не доставлял радости. Но… Мы, хоть принадлежали к золотоносной касте отдыхающих, но как бы второсортных, апрельско-майских. Самые породистые из них ожидались в июле-августе, вот те были истинные князья.

В первой трети нашего визита дивная Эва неожиданно сказала:

– Когда гости засиживаются, Лизочка залезает ко мне на колени и зевает!

– Ага! – злорадно подхватила Лариса, по касательной улыбнувшись старшим научным сотрудникам, – я язык у нее при этом завивается как… как…

– Как значок е-мейла – собака? – подхватила я, украдкой покосившись на часы, на которых в ту пору еще не было ничего тревожного.

Уйти от Эвы с Гелием было физически трудно. Ноги слушались не очень, да и потом слишком уж здесь было хорошо. Как этот трудно – подняться и уйти, в теплую, прогретую, но сомнительную неизвестность.

Полная луна, белая и острая, как редька, холодно поблескивала на срезе, когда мы покидали сей райский сад. Жаль, цикады еще не пели, хоть и положены были по жанру. Мы прощались с Эвой и Гелием. Я со злорадством отметила, что неуклюжая, маловыразительная в беседе научная пара сидит сиднем. Полагаю, мы на полкорпуса опередили коронный цирковой номер – знаменитый Лизочкин зевок.

Мы уходили ссутулившись. Конечно, это было не изгнание их рая, а всего лишь добровольный уход, но – навсегда.

– Танечка, Иван, – ласково сказала Эва, провожая нас до калитки – я попрошу вас бывать у нас в Москве, на Соколе. Я хочу наблюдать за развитием ребенка! – добавила она твердо.

Я вскинулась, раненым взглядом вцепилась в ее лицо. Ни-че-го – ни тебе «озорных искорок», ни змеящейся в уголках губ усмешки, ни лукавого прищура. Только ровное сияющее теплым светом радушие.

Мы вышли, нас накрыло теплым мраком майского вечера.

– Какая муха его укусила… – после продолжительного молчания простонала я.

– А хрен знает, – Иван, с хрустом, как грецкий орех, стиснул челюстями зевок. – Так… скаламбурил. Ты же сама недавно его садовский стишок переделала… про солнечного зайца… как там?…

– Зайчик рад теплу и марту, он нагадил мне на парту, – мрачно продекламировала я.

– Вот видишь! Чего же ты хочешь от ребенка…

…Я хотела одного – спать. Наш сын в припрыжку бежал, громко топая и голося, по сонной улице Победы. Небо, посыпанное крупной морской солью, пахло йодом и чабрецом. Надсадно лаяли собаки. Клайд и Цезарь, определила я.