СТРЕКОЗЬЕ ДИТЯ
ВОСЕМЬ НОВЫХ СТИХОТВОРЕНИЙ
* * *
Хрустальный куб, налитый дымом,
Где заблудившееся солнце
Висит и жалобно кричит,
И просит взять его на ручки.
Надсадно кашляют вороны,
Вокруг торфяники горят.
Исходят дымом ядовитым,
Нарядным дымом розоватым.
Прилетали лягушата
Поливали из ушата
Прилетали два курчонка
Поливали из бочонка
Гибли бабочки без счета
За коварное болото.
Катастрофической красы,
Нечеловеческой печали
Лежит мой город на ладони
Увитый дымом розоватым.
Экологической тревоги
Мне вкус покровы холодит,
И пепелит сухие губы,
И я уже не сомневаюсь
Что мы действительно умрем.
* * *
Мой левый профиль смотрит на коллег,
а на Рождественку мой смотрит правый профиль.
Мой позвоночник смотрит в небеса
макушкой, темечком, залысинкой укромной.
Как просто быть приветливой и скромной,
когда тебя не трогают в ответ
Когда же гонг зовет нас на обед,
мы разбегаемся по ямкам и кормушкам.
А я так в пирожковую одну,
где три старухи правят пирожками,
где в баке металлический бульон,
где пирожки смуглятся и круглятся,
и где столы как бледные поганки
на тонких жидких зиждутся ногах –
Не устаю на это умиляться.
А лица пирожковые простые
надежно крепятся к простой рабочей вые,
и ничего не выражают лбами,
и сумрачно работают губами.
Здесь женщина с лицом в тарифной сетке
подкладывает в вазочку салфетки:
такие тонкие, бедняцкие, скупые,
что намокают,
не донесены
до жирных губ
блестящих подбородков
до плоских бледных чавкающих глаз.
* * *
По зову белого вина
И золотого винограда
Проходят два последних дня.
Их называют выходными,
Пустыми, полными, иными.
Они для нас так много значат.
Их очень страшно расплескать,
Проесть, промаяться, проспать.
Бочонок белого вина
Имея посреди запасов,
Жизнь совершается ина,
Других оттенков и окрасов.
Под нежной пленкой золотой
Иные смыслы возникают
И очи нежные смыкают,
И помыкают суетой.
И воскресение с субботой
Блестят ажурной позолотой,
Лежат на блюде спелых ягод,
Свободны от минут и выгод.
Мы в них свои вонзаем вилки,
Боюдо-острые ножи,
Опустошаем как копилки.
Вытряхиваем содержи-…
Будильник песнь свою заводит.
И время теплое уходит.
И в дыры черные сквозит.
* * *
Когда б имели пуд черешен,
Когда б имели два пуда.
Куда б мы дели их, куда
Куда бы мы их положили,
Когда бы мы их заслужили.
Всю желто-розовую гладь,
Их ослепительные спинки,
Их мелодичный перестук,
Их ямочки и плодоножки.
Вот килограмм мы б точно съели
А пуд не стали б ни за что,
Стояли бы, благоговели,
Как были – в шляпах и пальто.
В пуде иной резон и смысл
Мы б их оставили лежать
На простыне застывшей лавой,
На подоконнике широком,
В пренебреженье волооком.
Потом мы бы стали их считать,
Делить, и складывать, и множить.
Так кто-то делал в рускультуре.
Так кто-то точно поступал.
Так поступал Кащей Бессмертный
И я тогда не понимала,
Зачем ему над златом чахнуть,
Вместо того, чтоб наслаждаться.
А вот теперь я понимаю.
Я и сама так поступаю,
Я стала старше и умней.
* * *
Вот озеро цветет и плодоносит
копченой рыбой, драгоценной негой,
кувшинкой желтою и пеной кружевною,
варяжским строгим пепельным песком
Мы не встаем из пластиковых кресел,
бежим уключин, избегаем весел.
Вон нам несут на жостовском подносе
тугие звоны здешних колоколен.
Тут всяк насыщен, весел и доволен.
По телу белому бежит речная зыбь,
Хотя вокруг болота пересохли.
Горят торфяники, пружинят как матрасы.
А нам не страшно, мы-то присосались
к бесстрастной и устойчивой воде,
мы застолбили этот водопой
и затаились, словно мы нигде.
Нигде, никто, и домовые книги
имеют вместо нас большие фиги.
И тяжкий пук грохочущих ключей
лежит на дне, безмолвный и ничей.
* * *
Кто там был, спрашиваю, Феденька?
Мальчики, девочки, сашеньки, машеньки?
А там еще – отвечает – был один Федя.
Такой – оживился – прозрачный.
В смысле – беленький, – уточняю – тонкокорый?
Прозрачный – это который?
Или просто такой невзрачный?
Да нет, ну такой – прозрачный!
Это в каком же, говорю, смысле?
Отвечает устало: а нет ли у нас, мама, изюму?
Чувствую – уходит от вопроса.
Темнит, напускает туману.
И дался мне этот прозрачный,
этот призрачный мальчик,
эльф сизокрылый,
стрекозье дитя.
Но надо бы все же сходить посмотреть.
Нам долго еще вместе жить, понимать,
как должное принимать.
* * *
Даная рекламирует постельное белье.
Тяжелая, горячая, золотая,
Себя разложила, расположила.
Просторная, дымящаяся,
как копченая лососина.
Продайте нам простыни из-под Данаи,
исподнее из-под Данаи.
Теплую наволочку положу я на полочку,
постелю простыню.
И дайте нам вмятину из-под Данаи,
углубление в ложе, в диване,
повторяющее телеса.
Мы застелем им жесткий плац,
лобное место,
где кости болят по утрам,
где бегают мышки-подушки.
Особенно одна, юркая, с гречкой внутри.
И где не бывает истомы,
не водятся страсти.
Где будильник, как шапка Мономаха,
как собачка,
лежит на отдельной подушке.
Вот кто здесь главный.
Где залито все хирургическим светом ТВ.
Подманиваем сладкую лень,
прикармливаем медовую негу,
Вешаем зеркало в изголовье
и наутро снимаем: нет силы
это видеть, на это смотреть.
Приходи, фламандская к нам позолота.
Пролейся, страсть, золотым дождем.
позолоти наши лица и прочее.
Чтоб в расплавленной карамели
наши дни бронзовели,
золотились, лучились,
текли еле-еле,
сквозь пальцы сочились.
* * *
Айда на выставку Шагала!
И посмотреть, и так, размяться.
Людей опять же посмотреть.
Понять полет парящих пар,
улыбчивых коров паренье,
пожар клубящихся цветов
и синих сумерек пожар.
И вот, ура! Не зря явились!
Пришла пора, они влюбились!
А чтоб резон был в этом деле,
хозяйским оком кое-что
себе в хозяйство приглядели -
повесить в головах кровати,
чтоб веселее было спати.
Чтобы она во тьме светила
своей луне благодаря.
Чтоб светом беглым и летучим
был взор обласкан и измучен.
Как если б херес в хрустале
и блик, дрожащий на столе.
Являя неземную удаль
как если б ангел свил гнездо
чуть нашей форточки поодаль
Чтоб мы украдкой, пряча взор,
косились весело и нежно,
как он задорно и прилежно
летает, вьется, мельтешит
и ангелятам хлеб крошит.
Назад
