Георгий Балл

Светлой памяти моей жены Галины Демыкиной
и сына Андрея Демыкина

«Что не сделается, не станется, что из мертвых в живы восстанут», – так поется в народной песне. Об этом и мой рассказ.

В лето 1960 года ехал я автобусом. Ехал к озерам на северо-восток Литвы, ближе к Белоруссии. Задремал. И вдруг слышу: «Что ж ты сгорилась, милая?» Открыл глаза. Передо мной на скамейке две женщины в старинных русских одеждах, длинные платья, черные платки на голове. Слово-то какое – «сгорилась». Тут и слеза слышна, и «сгорбилась», и «как я тебя жалею». Все только в одном слове. Такой глубины и чистоты русскую речь не ожидал услышать здесь, в Литве.

Я познакомился с женщинами. Мы сошли на остановке, и дальше – пешком, по лесной дороге. Вышли к русской деревне. Вечерело. Пригласили меня в избу.

– Давно вы тут поселились? – спросил я у хозяина, мужика с окладистой черной бородой. Одна из женщин была его женой.

– Старой мы веры. Каких веков не знаем, но подались наши сюда из срединной России в давние времена. На телегах, с детьми – все с места снялись. Ночевали в дуплах деревьев, как скворцы... Вот, милый человек, почему мы и прозваны шпаками. Сюда нас вынесло. А леса тут были темные. Срубили дома, обжились.

– Ты заезжему расскажи не старое, – вмешалась жена, – а как в последнюю войну злодеи злодействовали. Изничтожили нашу деревню, почитай что напусто.

В избу заходили люди: чужой, свежий человек явился.

И стали меня водить из одной избы в другую, какие тут еще сохранились. Рассказывали. Услышал я тогда и про немцев, и про «шавулистов» – так называли шпаки литовских да и русских полицаев.

Стемнело. Просто ночь. Лиц уже не различить. А люди все говорили. Уж и не мне – себе, освобождая душу, выплакивая свое горе.

...Изба Васты Трубкиной. В избе по лавкам сидят люди.
Мужики бородаты, в темных рубахах с длинными рукавами.

Васта Трубкина. Один ворожбей приходил. Будете жить, говорит, да не в этом доме.

Рогатая рожа (приплюснулась к окну, пропела): На зеленом на лужочке заяц волка пожирал. Васта, тебе к НЕМУ идти.

Васта Трубкина. Мне один ворожбей и сказал (подходит к печи с чугуном): «Ты, Васта, крестивши ребенка, еще попробуешь родить». И правда, мы с Минкой и матерью... тогда молодая, глупая была... крестивши когда ребенка, приходим мы с ём, давай вужинать. А я чувствую – не могу встать. Я говорю матке: тяни мои ноги на землю – ну, лезет ребенок вон. А матка мне: кричи гвалту, кричи. Да схватила медную икону – и с молитвой. А я приплыла к кровате – чувствую, не могу. Согнулась. Говорю матке: мой мне ноги. Она ноги мне мыть – и уж не помню – с тазом. И опять ко мне. А у меня медью все – так порыгала, порыгала... А другой ворожбей говорит: «Одна ты останешься».

Григорий Шевайтийский (поднявшись с лавки). Меня-то как пороли – ой! Зубров бил. Вот Семен Ребятников скажет. Скажи, Семен Моисеевич.

Семен Ребятников. Верно. Зубров бил. Остальные поют песни, ладошками кляцкают. Рубаху на ем порвали, предательки.

Рогатая рожа (прилипла к окну, кричит). Боров, боров, боровей, нарожал мешок детей. Куда девати, куда распихати... Васта, купи ребеночка, купи боровеночка.

Васта. Пошла в баню – ой, умри, горе, – не приду домой. Это я все про мужа и ребят – как вспомню...

Григорий Шевайтийский (обращаясь к Семену Ребятникову). Ты скажи, скажи, как меня секли, как издевалися.

Семен Ребятников. Да чего... (входит жена Григория Шевайтийского) Вот ты у нее. (показывает на жену Григория Шевайтийского) Пускай она расскажет...

Григорий Шевайтийский. Расскажи, Нюра! Расскажи, как меня полосовали...

Нюра Шевайтийская. У нас теленочек заболел. И встал слабо и не пил...

Григорий Шевайтийский. Не об теленке сейчас. Слышь, обо мне. Как меня пластали.

Григорий Шевайтийский (радостно). Вот и его тоже. Верно, Федосей?

Григорий Шевайтийский. Расскажи, Федосей, как нас резиной охаживали.

Федосей Авдеенок. Лошадей пораскрепляли. Одна на три двора.

Нюра Шевайтийская. А с кем же нас? К кому нас определили?

Федосей Авдеенок. С Гурьяном Елькиным и Варфоламеем Кирилловым.

Васта Трубкина А когда лошадей будут давать?

Федосей Авдеенок. Кто же знает? Инспектор оттуда пришоци. Мне обратно сотку срезал.

Нюра Шевайтийская. Да, уж это правда. Язык другой раз и втиснешь.

Григорий Шевайтийский. Все вы не про дело. Не про дело! Расскажите, как меня на порог валили, как рубаху закатывали.

Нюра Шевайтийская. Тебя тогда выкликают. А мы в дому, с дочерью. А когда тебя на подводу сажали, – так мы выбегли. И я кричу: Люська, голоси, кричи, Люська, гвалту, отца твоего повезли. Отца забирают.

Григорий Шевайтийский. А я как с подводы ластану, а меня схвативши да стоячего еще ожгли. А рядом слышу – ду-ду-ду – расстреливают.

Федосей Авдеенок. Суков Михаил парсюка зарезал. Повезет сдавать.

Григорий Шевайтийский. Иван! Ты же недалеко стоял.

Григорий Шевайтийский. Стоял. Я же видел. Чего?.. Когда нас с братом твоим Федосеем клеймовали, а?

Иван Авдеенок. Ну, как раз меня, брата и отца из дома вычистили. И отца к старикам повели, которых на расстрел. Закопали отца, а потом задерновали – так мы чуть нашли. И хоронить не дают – чтоб ни писку, ни визгу, значит.

Нюра Шевайтийская. Я рано проснулась – чуть светало. Пошла к корове, гляжу, катят – одна фурманка, другая фурманка – а рядом с автоматами... Ну, думаю, – ой-ёй-ёй!

Семен Ребятников. Еще рано. Сколько время?

Семен Ребятников. Давно включен, а молчит. Васту приходили звать – а так тихо. С утра ни гу-гу.

Еремей Лысов. Слыхали, говорят ЕГО лесник Жубчик, седой, стрелял. Да только себя застрелил. И дом свой запалил.

Еремей Лысов (обращается к Григорию Шевайтийскому). А что, когда ОН братом был, – ничего не замечал?

Григорий Шевайтийский. Чего замечать? Брат и брат. Да вы погодите тарахтеть. Люди по порядку рассказывают.

К окну прижимается Рогатая рожа. Васта! Васта!

Семен Ребятников. Я первый шавулистов видел. Гляжу – они еще с горушки катят. Один шавулист подъехал, говорит: «Ты, старик, куда хочешь иди, а языком не болтай». Гляжу – они Забелины окружать.

Васта Трубкина. Ой, девочка моя милая. Дети мои дорогие. (всхлипывает) А я на лавочке тут сижу – слышу, народ шумит: привезли! Привезли! Я кинулась. Ну не мои ребята. (плачет) Ну не мои... Лежат рядышком... Хватаю мальчишку... Не мои... Мои ж бы говорили. Боюсь дотронуться. Думаю – им больно. Зачну по девочке плакать, думаю, мальчишке плохо. (плачет. Что-то произносит. Так не разобрать.)

Голос под окном. Васта! Тебя что? На веревке тащить?

Васта Трубкина (обращается к Семену Ребятникову). Скажи, оденусь только.

Семен Ребятников (высунувшись в окно, что-то объясняет. Потом оборачивается, говорит). Ой, братцы, тучу нагнало.

Федосей Авдеенок. Глядите, братцы, а дождь-то перешел с градом.

Нюра Шевайтийская. Все потопчет. Рожь. Поглядеть, как там, чего...

Семен Ребятников. А ты, Нюрка, слетай погляди.

Нюра Шевайтийская. Здоровье не дозволит. Молодая-то о-о-о, я летала, бывало, все бегом.

Еремей Лысов. А смотрите, братцы, что за людишки пошли. Не косцы ли?

Семен Ребятников. Они, косцы, косцы, да не на пожнях. А как рукам махнут, тут и крест кладут.

Григорий Шевайтийский. А меня-то как секли. Ай-яй-яй! Что здоровье – все отобрали. За бороду таскали: «Из шайки к вам приходили?». А я: «Ничего не знаю, не видел».

Григорий Шевайтийский. Хоть бы родной брат вступился. Отстоял бы.

Нюра Шевайтийская (поворачивается, отрываясь от окна). Помолчи. Какой ОН тебе сейчас родной брат...

Иван Авдеенок (обращаясь к Григорию Шевайтийскому). А ты как думал? Неровные люди на свете.

Григорий Шевайтийский. Я крепче собаки. Как дали плеткой по голове, а я и не охнул. (Показывает шрам на лбу.)

Клава. Меня шавулисты разували, расстегали. (смеется) А и не срамно. К НЕМУ повели... (сладко распевая) А тепло-то у него, как в баеньке. И птички под потолком – чиу-чиу-чиу. И такая на меня благость нашла. Бросилась ему в ножки. (падает на колени, кричит) Что ж мне в остатную-то жизнь и погулять нельзя?! А ОН мне и говорит: «Не то мне, девушка, надобно, что в тебе есть. А то мне надобно, что в тебе плачет».

Нюра Шевайтийская. Говорят, быдто ступает ОН по коврам, и ходит-то там, где хочет – и стенка не стенка – прям через стенку шагает.

Клава. Утроба моя разобиделась. Утроба моя трясется. А ОН ручку на голову мне положил, я и забылась. Так все и поплыло. Птички поют. Думаю: где это я? В какую сторону зашла? И легко-то мне, как былинке в саду.

Еремей Лысов. А как же? Для солдата песня первей всего. Немцы, как гусь, ногу вытягивают. И мы тоже – выше ногу, тверже шаг, чтоб удар был. Если на строевой.

Иван Авдеенок. А ты, что ли, ратником ходил?

Радио (немецкий голос). Внимание, внимание, будем давать важное сообщение.

Радио. Время – 17 ч. 35 м. Мы думаем о вас, скорбим и не забываем. Скоро будем давать важное сообщение.

Опять все замерли. Радио замолчало.
Еще подождали немного. Клава поднялась, забилась в угол.

Еремей Лысов. Чего-то нынче долго не начинают.

Иван Авдеенок. Говорят, быдто ОН грехи все наши на себя взял.

Семен Ребятников. Значит, точно – с Богом равняется.

Нюра Шевайтийская. Как же ОН через стенку?..

Васта Трубкина (вскрикивает). Ой-ёй-ёй! Детки где мои?! На улице-то ветрено. Вам бы скоряя в тепло, витое гнездышко.

Михаил Суков (нараспев, глухо, точно в колокол, гудит). Ты, Васта, позабудь.

Семен Ребятников (запевает). Откатись, чужа дорога-а... Эх!

Григорий Шевайтийский (подхватывает). Круглоскатно откатись!.. Эх!

Васта Трубкина (рассказывает быстро, боясь, что ее перебьют). Я выглянула из окошечка. Гляжу, идет от большака шавулист и с ним Зубров. И прямо ко мне шагают, к домику моему. У меня все отнялось. А Зубров говорит: «Не бойся, Васта. Тебе две овечки назначены, посылай детей в Айду, за Парыгу. Овечек брать. Овечки тебе назначены».

Еремей Лысов (обращаясь к Михаилу Сукову). Ты что, нынче парсюка резал?

Клава. Васта, ОН тебя любить хочет. (смеется) Я ЕМУ не сладка-а-а! Утроба моя неутолимая – не сладка.

Васта Трубкина. А от меня Зубров к Агурке пошли. Я, к Агурке забежавши, говорю: «Возьми моих ребят, идите. Будто во дворе за Парыгой скота держат». Она свою девочку взявши и моих Гришеньку с Валечкой. Отрезала им хлеба и по три картофелины. Господи, схорони, думаю. А на второй день – нет наших детей.

Нюра Шевайтийская. Что ты, дура, наделала? Чего натворила? Кому поверила? Кому?!

Васта Трубкина. Поверила. Своих детей нет – и этих нету. В лесу в ямке лежат. У Гришечки головка промнута. Валечка за волосы к березе привязана – показнена. А девочку Агуркину – штыком кололи. Сквозь мать, сквозь Агурку, – штыком девочку доставали. О-о-о! Христа распинали – их распинали...

Иван Авдеенок. Партизаны, что ли? На партизанов грешат.

Михаил Суков. Да, держи. Жиганы немецкие, шавулисты, вот что.

Клава. Если свету конец, я говорю ЕМУ: «Погляди на меня. Погляди!» Нет. Ему Васта... к ней ОН тянется.

Семен Ребятников. Что день – наезжают и трясут. Намудровали над нашей деревней, ох и намудровали.

Нюра Шевайтийская. Одна дорожка от нас и та заросла мелким березничком. Нету нам ходу.

Васта Трубкина. Онемели в доме все четыре мои угольника. И слез нет. Все так и высушило.

Михаил Суков (запевает тихонечко). Э-э-э-э-эх! О-о-о-о-о-о-о! Эх! Э-э-э-э-э-э-э-э-эх! Ох-хо! О-о-о-о-о-о-о! Ох-о-о! О-о!

Васта Трубкина. Ванечка. Я ему под стенку ямку вырыла. Постелила и положила. Овшивел чегой-то. Я сверху овечку поставила. Открою ему доску, переодену, потрясу одежу... Уж недельку как лежит.

Васта Трубкина. Ой, не говори, как пристегнуло меня горе! О-о!

Еремей Лысов. Ты бы, Васта, собиралась. Как звали – чего медлишь? А то гляди ОН сам привалит – хуже будет.

Клава (запевает и даже притоптывает). Пойду-выйду на крылечко-о! Взвеселись, мое сердечко – ох!

Семен Ребятников. Иди, девка, взворохнись. Дивно будет. Да, Вастушка, собирайся. Может, укроет нас, воззовет к Богу Всевышнему.

Васта Трубкина. Сейчас, сейчас... душно мне. Посреди родного дома, а не вздохну. (Уходит за перегородку).

Клава (поднявшись, идет на середину). Ишь, полетела. Небось, охота перышки-то распутлять.

Семен Ребятников. Помолчи, Клавка, не смущай народ. Поднакатишься так – и до желтого песочку.

Клава. Сам, старик, молчи. Я хоть пьяная, да знаю. И все вы знаете. Знаете ведь. А боитесь сказать. А ты думал меня желтым песком стращать, да? (Бросается к Михаилу Сукову) Скажи, Миша, ведь знаешь?! Знаешь!

Михаил Суков. Ну, ушам знаю, а глазам не видел.

Нюра Шевайтийская. Ох, Клавка, нету тебе покою. На тебя и глядеть – грех.

Клава (кидается к Нюре). А чего мне молчать? Чего мягко стлать, когда не с кем спать?! Васта, думаешь, святая? Куда глаза-то уводишь? Она с ним давно хороводит. (кричит) И при Минке, что... не знали?! Извратилась святая. А я-то грешная. Он ее еще обрюхатит...

Семен Ребятников. Чего намелила? Жернова тяжелые чего крутить? Зачем языком жечь бреховину?

Клава. Да все вы знаете. (кричит) При Минке, при Минке...

Семен Ребятников. Не мели... чего не было – того не было!

Семен Ребятников. Господи Иисусе, помилуй.

Клава. Ах ты старый! (смеется) Помолись, может, и полегчает. Только кому мне молиться? Ты скажи, кому молиться? Может, и я помолюсь. Да тут малость заартачка выйдет. Я молодость свою по работе распихала. Я еще когда девичилась, так день-ночь – с коровами. Наломаешься и уснешь с коровами вместе. Ныне-то война. Война припустилась бодать, а мне и не боязно. Что немцы, что шавулисты – неужто они по-другому исделаны? Мое дело еще молодое. Я и клевер в голодуху ела, а теперь-то охота шоколаду. Чего, старик, головой качашь?

Семен Ребятников. Мое дело сторона. Соленое поешь и чай попьешь.

Клава. Вы все как тараканы по углам. А я – вот она. Вам платить – чем? А у меня вона, вся плата со мной. Иди, иди, немец. Я вьюнком вкруг березки обовьюсь, черны зернышки осыплю.

За стенкой слышатся собачий лай, выстрелы.
Визг умирающей собаки. Шум. В избе все замерли.

Иван Авдеенок. Хэ! Опять полицаи, что ли? Глянь, братаня, ты у двери. Как бы худо не было.

Федосей Авдеенок. Чего глядеть. Все одно – придут, дак увидим.

Михаил Суков встает. Ну мне больше всех надо (выходит).

Михаил Суков. Полицаи. Много. Велят к окну не соваться.

Семен Ребятников. О-о! Значит, опять сечь станут.

Григорий Шевайтийский. Так я уж высечен. Федосей, нас же секли? Сколько прошло-то? Недавно как и секли.

Семен Ребятников. Тебе все недавно. Рожь еще не собралась цвесть, как вас секли.

Семен Ребятников. Ну, теперь, коль приехали полицаи сторожевать, значит, бить станут. Бить – вот что.

Григорий Шевайтийский. Так я ж битый. Нюра! Я ж битый, это ты, старик, тогда увернулся.

Семен Ребятников. Дурак, я за вас же хлопотал.

Семен Ребятников. Ты рукой-то не махай! Как деревню окружили и погнали вас в овраг, я детей собирать. Я всех детей взял – и в контору. А капитан уж на лошади, собрался ехать, глядеть, как вас будут экзекуровать. Я к нему: господин начальник! А рядом Зубров на лошади. Спрашивает: «Чего тебе?». А я опять: «Господин начальник!» Он с лошади слез. Я говорю: «Господин начальник, у нас одиннадцать человек семьи». А он мне папироску. А я говорю: «Не курю перед смертью. Смерть, говорю, страшна». Он на Зуброва глядит. А я говорю: «Спросите хотя Зуброва, деревня наша тихая, которые в партизаны ушоци, дак мы не слыхали. Зря обижаете». А Зубров глаза выкатил и лошадью на меня: «Смотри, Ребятников, какую тревогу дал. Зачем в такие большие двери постучался? Зачем постучался?!» И лошадью на меня. И на детей... и на меня... на детей...

Федосей Авдеенок. А моему сыну тогда плечо пробило, так он, как собака, зализал. Я-то не видал. Меня-то секли.

Клава. А как Тихона мово погнали, так я мыло спрятала. Думаю, помыться после когда.

Григорий Шевайтийский. Нюра, ты чего ж молчишь? Ты расскажи-то по порядку.

Нюра Шевайтийская. А-а! Давно б уж травой горькой заросло.

Григорий Шевайтийский. Положили нас двенадцать человек и как начали бить и все в кровь, и в кровь, и в кровь... Я кричу Зуброву: «Ты бей, Василич, да оглядывайся!» А он зубы сцепил и мне под вздох! Я вспух, как мячик.

Клава. Перво, как вас согнали, я побегла, гляжу, а ОН на угорушке стоит. Весь в золотой одеже. На вас глядит и плачет.

Нюра Шевайтийская. И я-то все тоже на НЕГО глядела. А на одеже его бриллиантов – солнышко сверкает – глазам больно, – сверкает.

Клава. Не бриллианты-то, я ведь разглядела, я ведь-то знаю – слезы наши.

Семен Ребятников (испуганно вскочив). Копают нас — вот что!

Иван Авдеенок. Это как же теперь? Зарывать, что ль, станут нас?

Еремей Лысов. Да мы ж еще живы. Братец! (Кидается к Ребятникову.) Ты хотя б заступился.

Семен Ребятников. Может, им кого посечь надо? Так пускай посекут.

Григорий Шевайтийский. Тебя-то с Михайлом не секли. Вот идите.

Еремей Лысов (кидается к Сукову). Михайло Суков, пощади, у меня ж дети.

Клава. Пока Васта Трубкина тут, не закопают. Ей-Богу, не закопают. ОН-то не позволит.

Нюра Шевайтийская (стучит кулаком). Неймется вам! Неймется вам! Ух, бессовестные!

Васта Трубкина. Чего это? (она уже почти отсутствует, приготовилась идти)

Михаил Суков (поднимаясь). Ладно. Пускай секут. Пошли, что ли, Семен?

Еремей Лысов. Михайло, ты грамотный. Читай псалом.

Михаил Суков (громко). «Бог нам прибежище и сила, скорый помощник в бедах. Посему не убоимся, хотя бы поколебалась земля и горы двигнулись в сердце морей...»

Васта Трубкина. Там же Ваня! (кричит) Ваня! Ванечка! (бросается к двери. Ее хочет остановить Михаил Суков) Ваня!

Раздается взрыв, часть стены рушится.
Васта скрутилась, упала.
И все отшарахнулись, прикрыли головы, руками схвативши.
Опять заиграла музыка и в проломе слышней.

В пролом глянули две рожи, на головах бараньи рога.
Наряженные в тулупы, шерстью наружу. Лезут в пролом.
Лезут рогатые, расстилают домотканый ковер, не так что большой.

ОН, брат Григория Шевайтийского (появляется в красной длинной рубахе, с цепью на шее, крестом, с железными веригами, волосы бриты, и все хватается за голову, хочет прикрыть ее). Где шапка моя? Я шапку потерял. (увидел Васту на полу, бросается к ней) Вастушка!

Васта Трубкина (приподнялась, головой качает). Оглумило меня! Громом оглумило.

ОН, брат Григория Шевайтийского. Вастушка, если останешься живу, если уж после меня, так знай, я теперь не как брат его (показывает на Григория Шевайтийского), я теперь опричь людей, я теперь наречен Марк Кляус – вот кто я. И вы все помните... (хватается за голову) Шапку потерял. Вастушка, идем отсюдова.

Васта Трубкина. Нет в моих ноженьках стояньица...

Васта Трубкина (кричит). Ваня! Ваню-то убили! Он в ямке там лежал... (Показывает на пролом. Пробует дышать, да не может.) Последнее дите отобрали. (плачет) И что он? Кому помешал? В ямке-то за что? За каку таку вину? (поворачивается, обращается к Михаилу Сукову) Михайло, спроси ты их... Чего ж они меня не стукнули? Будьте вы прокляты!

Михаил Суков. Отведи глаза, Васта. Опомнись.

Рогатые помощники, кривляясь, подают корчагу с пивом.
Марк Кляус пробует надеть корчагу на голову, да пивом обливает рубаху.

Марк Кляус. Мала шапка. (бросает и разбивает корчагу).

Полицаи смеются, пропускают вперед евреев – флейтиста и скрипача,
а также еврейскую девочку в длинной рубашке.

Полицай. Танцуй... (полицаи смеются) Играть вашу, еврейскую.

Полицай. Танцуй! (поднимает руку с вытянутым пальцем) Не будешь – пиф-паф...

Музыканты играют. Девочка начинает медленно двигаться...
Потом танцует уже с чувством. Полицаи хлопают в ладоши.
Один из них, кривляясь, танцует на еврейский манер.
Девочка бежит к Марку Кляусу, прячется за него.

Флейтист. Люди! Возьмите девочку. Оставьте ее у себя. У нее уже нет ни папочки, ни мамочки. Пускай она останется. Господин Кляус, скажите им.

Марк Кляус. Ты не слушай! Не слушай их, Вастушка, смехи ихние. Вот евреев поубивали, а греха хотят поболе да поболе, чтоб и деткам малым страшно, чтоб один грех на все пути. Не убивают – нет! Не убивают – нет! Не убивают – нет! Не убивают, а красуются.

Марк Кляус (будто даже радостно). И верно, Васта, – и руци в крови. Да только ты расшей глаза! Расшей глаза, Васта. Чья кровь-то. Ихая и наша и всейная. Меня теперь так и окатыват – так и окатыват. Гляди (показывает на Михаила Сукова), он силен. А и Михайла Суков не опружит – э-о! Один я за всех! Всяка капля крови на мне тягой виснет.

Григорий Шевайтийский. Вызволи нас, братеня.

Марк Кляус (смотрит, а точно не видит). Брат я тебе, да не брат. Реку так: свидетель аз, грешный Марк Кляус. Гора высока. И псам (показывает на полицаев) не уцепить зубом. Боящиеся да прислонятся. А эти (показывает опять на полицаев) зрят, да Господь им глаза отводит. В аду гореть будут, страх объемлет их и вечная мука (поворачивается к Васте). Вдова ты моя дорогая, колосок в поле, звездочка утрення, аз молюсь о тебе. Прости мя, окаянного.

Еремей Лысов (вскочил, молит). Заступушка! Страшно ведь.

Федосей Авдеенок. Чего копошишься, Еремей? Руки-то так и дрожат.

Иван Авдеенок. Вастушка, не бери грех на душу. Вызволи!

Марк Кляус. Грех? А кто отец греха – э-о! Кто его на свет пустил – э-а! Они думают, что? (показывает на полицаев) Они за дела страшатся, а слово-то как? Они и слову погребатели. Вот оно! Человечье слово уходит от нас. А им-то что? Воют, ревут, ровно псы мерзящие. Руцкого-то не жалко, рвут кускам.

Григорий Шевайтийский. Братеня, как нас резиной-то поздравляли. Ты это им попомни, как меня-то по жопе да по спине. Бороду рвали – во (показывает).

Семен Ребятников. Чего тосковать, старые нынче дешевы.

Григорий Шевайтийский. Мне бы документ какой достараться – ужо наказан, высечен всенародно.

Васта Трубкина Народу-то-о-о! Глядят на меня дети, а я и сказать не знаю. Где иду, там валюсь. Прям порезали – чуть не кускам. А девочка промнута штыком, полный глаз – так наструился, так и наструился. (Плачет.)

Марк Кляус. Вастушка, все ваше беру. Ваше – на меня. Валите... Уйдем отсюдова, Васта! Ах, горюша, долго я тебя ждал...

Рогатые тянут Марка Кляуса за одежду,
уходят музыканты, полицаи тоже понемножку освобождают пролом.
Один из них, нечисти этой, скатывает ковер.

Нюра Шевайтийская. Чего, Васта, задумалась? Иди!

Марк Кляус (пытаясь вырваться из рук рогатых). А слово-то я нашел (оттолкнул их). Кто же, окромя меня! Кто же, окромя меня! Одному и волочить. Огонь – первое слово! (кричит) Огонь! (рогатые снова схватили, тянут). А другое слово в небе. Яко Давид, прокричу.

Рогатые выталкивают его.
Вдалеке слышится, как играют евреи-музыканты. Остальные молчат.
В проломе остается только один немец с автоматом.
Уж и он почернел, солнце село – только с востока розовеет.

Васта идет за перегородку, молится.

Васта Трубкина. Отче наш, Иже еси на небесех, да святится имя Твое... (стихает голосом). Господи, тяжка моя ноша. Не опружить мне. Куда горе-то подевать? Ни в топучем болоте утопить, ни в какой сторонушке нет мне заступушки... Будь проклят этот Марк Кляус. Ой, прости, Господи, прости, Господи, прости, Господи... Ой, не он. Война коготнула, с мясом выдернула. А теперь-то чего? Богородица, Пресвятая Дева, чего мне поделывать? Взыграла молвинка, всю меня осветила. Правда, собираться надо.

Васта подходит к сундуку.
Отвалив тяжелую крышку, достает старинную одежду.
Вновь закрывает сундук, садится на него, держа в руках одежду.

Васта Трубкина. Ой, грех, прости, Господи, Марка Кляуса. Не он, я к нему вязалась. А он и обнять меня страшился. А как время расставаться, орешь во всю мявку – ой-ёй-ёй... А ведь думала, ночами мечталось: счастье мне отхватится. Какой здоровый парень был, в силе, мешки с мукой пуда в три – и ломит в гору от мельнички, да и я девкой песнохорка была, вкладистая, как в радиве пела, – куда это все присохло? Летела пава через три поля, ой, уронила пава сизокрылушки... Надо идти-то одеваться. (Встает и опять садится.) Он и ныне-то, Марк Кляус, говорливый, а ранее как? Не уговорит, дак обвяжет, все слова такие хорошие скует и не заметишь как, на голос сильно умелый. До войны народ праздничный был – найдут какой лужок, дак там и праздник. «Сударушку» зачнут играть... А еще эту, зубоскалистую: «раз портянка, два портянка...» Бойкой был и в разуме, – в праздник выпьет, а другой день, спаси Бог, – ворота на запор... Корову управлю и к нему бегу – все тянуло, тянуло... Дивно. Давно то было... Ранее-то и я на здоровье не обижалась, щеки как для выставки (встает, примеряет на себя вышитую рубаху, синий сарафан, атласную жилетку). А где ж у меня гайтан серебряный? (Надевает на шею гайтан. Выкрикивает): Без тулупа добра молодца не женят, а без жакетки девку замуж не берут, без атласника сама я не пойду. Ну чего, Марк Кляус, хороша невеста? Когда мне счастье отхватится? (Все снимает, опять прячет в сундук. Сидит долго молча, потом тихо говорит): А ныне-то все во мне спеклось, одичалось, как мелкий хмель на хохлах тех... Все небо мое в громе, да с перевалом.

Помнишь, как шли по лесу, дивились: телега скрипит, едет телега немазаная, а это лебеди летели, кричали... Отлетели наши белые лебедушки, заступило горе черное. Все у меня теперь старешное – и изба в землю ушла. Как детей у меня забрали жиганы — погляди (вытягивает руки), руци меня враз остарели. Привиделось мне, будто сижу на пенечке в лесе.

Хмыляет мимо волк старый, язык на сторону – да ко мне. Тут, у ног у моих лег. Лежит. Привалил чуть посля медведь. Облапил меня сзади. Мне тепло. Тихо... А жду чего-то. Глядь, лошадь белая цокает. Медведь с волком задрожали враз. А я-то, горюша, уже поняла: то не лошадь белая, а смерть моя, оглянулась – и смехом так, смехом на меня скалится.

Васта Трубкина. Чему быть, того не миновать.

Федосей Авдеенок. Гдей-то у ей квас. Я бы кваску испил.

Еремей Лысов. А я бы овсяных блинов нахрястал. Люблю, спаси Бог.

Наклонив голову, ни на кого не глядя,
из-за перегородки тихо выходит Васта Трубкина.
Она идет не в пролом, а в дверь.

Семен Ребятников. Слава тебе, Господи, ушла.

Иван Авдеенок. Что же, когда теперь объявлять станут?

Федосей Авдеенок. А чтой-то, Миш, на тебя Марк Кляус серчал?

Семен Ребятников. Серчал? Знать надо. ОН теперь к начальству рядом. Начальство приметило – и к слову приставило. А нам понять надо – коль белая-то заря занимается, знать красное солнышко вот оно, недалеко.

Григорий Шевайтийский. ОН спасается, а меня секут. Вы послушайте, братцы, как меня-то секли. Никак толком не могу обсказать.

Нюра Шевайтийская. Дурень! Вот дурень, ОН грехи наши на себя берет.

Семен Ребятников. Чужой грех возьмешь – глядь, и к Богу ближе.

Семен Ребятников. Нам и так хорошо. Пускай сокол летает, а мы муравушкой прорастем. Трава-то нам не мачеха, а мать родная.

Михаил Суков. Поднялся ОН, от родного роду-племени своего – отшатнул, а куда... Кто ж понять может?

Иван Авдеенок. Евреев жалеет. А евреи Христа распнали.

Семен Ребятников. Охота ЕМУ туда, куда следу не проложено.

Федосей Авдеенок. А как же это, Миша, ОН слово понять хочет?

Михаил Суков. Слово-то, оно круглое – ни зла, ни лиха, ни добра, ни правды – ничего не знает, а из мертвых всегда живо. Кто слово поймет — тот и жив, тому-то и Божеское.

Григорий Шевайтийский. Да, хорошо ЕМУ в тепле. Меня-то секут, а ОН в платье красном.

Семен Ребятников. И ЕМУ кара назначена, и ЕГО не минует.

Клава. Ну вас совсем! Вам-то только из земли да в землю, из земли да – э-э! А я до Успения выжну, а Покров все покроет. (Поднялась и пошла к пролому.)

Нюра Шевайтийская. Погоди, Клава! Я с тобой. Нечего мне с ними узоры вышивать, им-то время не летит.

Она идет за Клавой.
И на свету пролома видно, как солдат подходит к Клаве.
Слышно, как Клава смеется.

Клава (кричит). Немец, послушай нашу песенку. (Поет, притоптывает):

Нюра Шевайтийская махнула рукой, пошла.
Клава и солдат садятся на вырванное из стены бревно.

Семен Ребятников. Куда это, Михайло, по лавке потянулся?

Михаил Суков. Хочу радио толконуть. Чего молчит?

Иван Авдеенок. Евреи мне непонятны – чего они на землю спускались.

Федосей Авдеенок. Хозяин знает, кого в фатеру пускать.

Иван Авдеенок. Вот и Марк Кляус жалеет евреев.

Михаил Суков. У всякого сердце заберет, когда смерть под окошко постучится.

Семен Ребятников. Ишь, разбирает. К ночи раскуковалась.

Еремей Лысов. Должны объявлять, а молчат. Про нас-то забыли, что ли?

Федосей Авдеенок. Начальство умудрит. А им что? Скажут ворота отпирать, так добро. А нет – так до утра просидишь. Мы не гости – за скобу-то дергать.

Еремей Лысов (кричит). Михайло Суков живой?

Михаил Суков. Живой, руки шевелятся. Чего тебе?

Еремей Лысов. Да так, вот это мальчишкой я свиней раз пасу... Это в огород убегли. А на мне рубаха, рукава долгие, бегу... весною еще. А свинья – в огород. Я пригнал. А мне поесть не дали. Вот оно как, Степаныч...

Семен Ребятников. Эх, что детишки мои делают? Одиннадцать душ – о! То ли скатерти расстилают, то ли щи хлебают? Не приду я к ним, не погляжу. Прям через гору так бы и полетел.

Федосей Авдеенок. Может, им и ничего, перемогаются.

Еремей Лысов. Я вот, Степаныч, с 12 лет работал. Пошел раз в гумно, натискал овсяной мякины. А вставал рано. Еще тогда Рождество не пришло. Ну я говорю: дядюшка! А он бородой качает: «Еще натискай, – говорит, – песцом постукай». Вот ленок сушат, в мялках мнут, так и меня всю жизнь мяли.

Иван Авдеенок. Братеня, чегой-то я забыл, когда у нас праздник?

Федосей Авдеенок. Три дня, как был, да с водою сплыл. Эх, буде еще разливанная красная веснушка или нет? И не буде для нас красной веснушки, братцы, не буде...

Семен Ребятников. Чего тебя черти разбирают?

Еремей Лысов (смеется). Я маленький, глупый был гусёк. Ну прям глупый был гусёк. Ой, гусёк. Мать говорит... (Смеется.).

Иван Авдеенок. Ну что тебя? (Тоже смеется.)

Еремей Лысов. Мать говорит... (смеется) лен у нас вырос. Говорит: «Катька, пригонит пастух на полдни – ты гляди». Это она сестренке-то, а мне говорит: «Прополи лен, говорит, травой заросший». Пошел я. А лен большущий. Сел на середке. И рву – в кучу все кладу. Пришла мать: «Ах ты, дурак! – И носом меня в кучу – толк! толк! – «Что сделал? Ну? И лен подергал. Всю поперечку вырвал, дурак». (Смеется.)

Семен Ребятников. Ишь ты, Еремей голос веселый подал, полез на взгорочек с разговорочком.

Еремей Лысов. Я в темноте люблю поговорить. А маленький-то я был, ох гусёк. (Смеется.)

Девочка. Мамка спрашиват: ночевать придешь?

Григорий Шевайтийский. Скажи: пускай спать ложатся.

Девочка. Мамка спрашиват: не придешь ли, теленок у нас пал.

Григорий Шевайтийский. Скажи – пускай сами со скотиной разберутся. А нам тут от дела нельзя отставать. Иди, скажи.

Федосей Авдеенок. Солнце-то еще за дубовым воротам да за семи замкам, а замки-то еще не брякали.

Еремей Лысов. Ох, братцы, какой страх я распечатал: иду из города, лесом иду, аккурат около бочажка на дороге баба лежит с ребенком. Думаю – заснула. А она впереди лежит, прям на дороге. Подошел – баба убита, а ребенок по ней ползает, сосет. Ну, думаю, – конец мне – лес, дерева так полосами кружат, закрыл рукам голову, бегу, думаю – сейчас, сейчас пулей по спине стукнет – и готово. Слышу — вроде мягче – это я на луг выбег. Ну теперь до другого разу.

Семен Ребятников. А чего тебя в город понесло?

Еремей Лысов. Хотел пилу продольну купить. А не достал.

Михаил Суков. Я вот чего... Эй, вы живы?! А вот чего... Марк-то Кляус про огонь говорил. А ведь верно: огонь-то чище воды, вода-то со ржвой.

Семен Ребятников. Повытают снежочки с чиста поля, потечет вода – и лужком, и всяко. А у меня-то одиннадцать душ детей.

Федосей Авдеенок. Повынесет ледочек из синя моря. Тепло-то как буде... А об нас – ни гу-гу, все травкой закроет, эх, ну ладно.

Семен Ребятников. Так бы ничего. И раньше-то ведь тоже ведь как. Да одна беда – холодна вода. Ведь какой год все по воде, да черными грязями – о-о!

Федосей Авдеенок. Повалимся – ничего. И с малой-то кочки, да все не к пустой земле, а к бархатной...

Еремей Лысов (смеется). Братцы, раньше народ-то гусёк был – ох, гусёк! Деревянным сохом землю пахали. Пройдут сколько-то там, перегонят на другой шнур – и опять. Ну темный народ-то. Ох, гусёк! (Смеется).

Клава (вбегает). Евреев убили. А девчушку живую задерновали. Они ее дернуют, а девчушка кричит: «Не надо, дяденьки. Я вам станцую...» Они смеются, не спешат, земельку кидают. Спрашивают: «Кушать хочешь, девочка? Ессен?..» Меня всю вывернуло, как глядела. Ой, не могу, не могу. (Убегает).

Федосей Авдеенок. Иисус говорил: все воскреснут. Вся жизнь человеков слезами поливана.

Еремей Лысов. Хорошо играли, душевно. Дали бы им до утра дожить, хоть еще чуток.

Семен Ребятников. Кто разбойник – он и есть разбойник. И с вечера и по белой заре.

Иван Авдеенок. А что, братцы, трудно ли человека убить?

Иван Авдеенок. Коль правда, Марк Кляус грехи наши на себя взял, я бы убил.

Иван Авдеенок. А какой – греха нет. А Кляусу один, другой – на земле грехов много. Так что человек, что комар.

Еремей Лысов. Смотри, Иван! Язык – вор, утянет.

Иван Авдеенок. Ха. Человека прижмешь, а он на тебя – так жалостливо. Глаза большие выкатит – хоть воду черпай. Глядит и молит. А слов-то уж нет, только глядит. А я его за скобу – во!

Михаил Суков. Верно Марк Кляус сказал: огонь – все у человеков прикроет, каждую щелочку.

Григорий Шевайтийский. А за меня Кляус не ответчик, не его, моя спина ответчица. Верите ли, братцы, как начали меня стебать, а у меня ножичек в кармане. Сам с собой соображаю: полосну себя ли, другого – далеко ли до греха. А они секут, как рожь молотят. И без отдыха. Ну нет мочи. Я реветь, как боров. А меня по жопе, по плечам, по голове. Конец! – кричу – и нету голосу. А все думал – может, не конец, может, перемогнуся. Вот с Федосеем и в речку бежали.

Григорий Шевайтийский. Мы с Федосеем в речке отсиживались. Сперва спина у меня была черная – чугуном, как стала обживать – желтая. Вот оно как, братцы.

Иван Авдеенок. Муравей безгрешен, а ему свою печку жалко, домой бежит.

Григорий Шевайтийский. Мне б документа достараться – что битый, битый, и как, когда и чего. Братцы, вы меня-то послушайте, братцы.

Федосей Авдеенок. А и бумажке нынче веры нет.

Еремей Лысов. А надо бы с гербом да с печаткой.

Семен Ребятников. В слезах не увидишь. Не увидишь света белого.

Иван Авдеенок. А кто наши слезы считал? Вот уж правда: из земли да в землю, из земли да в землю...

Федосей Авдеенок. Ладно вам злобиться – у всякой птицы свой крик.

Еремей Лысов. А я бы, братцы, шел и шел, шел и шел. Хоть босно – а шел бы.

Семен Ребятников. У меня сколько детей! И годов сколько... Только бы мне хлебом не биться.

Еремей Лысов (радостно). Вот и я бы так. А дадут сальца щи зашкварить, и я бы ой! (Смеется). Работать охота!

Федосей Авдеенок. Известно. Как работаешь, так и ласка на тебя другая.

Семен Ребятников. Вот уж наработаешься. И рук не слышишь. И ноги не идут. И ноги не идут, а руки-то гребут.

Еремей Лысов. А я-то! Как намаялся. Мне и роса теперь – одеяло жаркое.

Григорий Шевайтийский. Братцы, про меня не забудьте, я ведь как пшено пареное.

Михаил Суков. Вон – огонь разгорается, через пустыню перекинулся, да холоднее чужой стороны.

Еремей Ребятников. Поля наши будут вспаханы да перепаханы да без нас... Ой! Проложи дорожку, холодный огонь.

Еремей Лысов. Спустимся мы по дорожке да глянем вам в глаза – не братцы ли вы родные?

Семен Ребятников. От ветра в чистом луге трава поднимается, от ветра и ложится. Не мы ли лугами пробежали? Ох!

Федосей Авдеенок. Мы живем в дому без окон. А кто нас спокинул? Кто оставил нас?

Иван Авдеенок. А напустится туча, пойдет частый дождичек – о-о!

Михаил Суков. Не лей! Не лей, частый дождичек! Твои дети замерзши.

Семен Ребятников. Мы сидим по кустам и кусточкам. Хлебушко держим в рукаве.

Семен Ребятников. Холодно! Нам бы здоровья и жизнь...

Федосей Авдеенок. А ветерок-то – о-о! Сразу и легче.

Еремей Лысов. Глядите, братцы, дом-то у Васты старый – только дырки светятся.

Семен Ребятников. Детей у ей отобрали, и лошадь, и корову отобрали, остались только углы. А теперь и стенку – фукнули.

Федосей Авдеенок. Правда, братеня, – неталанная, и с Марком-то Кляусом все ей в разрушение.

Семен Ребятников. Такая у ей кровь, зараженная.

Григорий Шевайтийский. А моей-то крови сколько натекло, братцы.

Нюра Шевайтийская. Ты чего ж домой нейдешь? Ведь теленок пал, слышь!

Нюра Шевайтийская. Глядите на него! Глядите на старика этого. И бранчливый и квохтучий. Только и знал, что работал, как бурый волк. А как дали ему, как постебали – вот ён и стал самолюбец. Нет в ем жалости, нет в ем прелести.

Нюра Шевайтийская. А! Не пройди, не зацепи. Другая с ума б сошла с такой жизни.

Григорий Шевайтийский. Ну, разгорелась баба, за крику твоего слова не осталось, и ночь вся пропала.

Нюра Шевайтийская. Самолюбец! Постебали его – так он жопой в глаза людям.

Григорий Шевайтийский. Ведь здоровье выбили. Ведь совсем здоровье отобрали.

Нюра Шевайтийская. О детях бы думал, самолюбец!

Васта Трубкина ОН-то уж поплыл на черных корабликах, а я-то думаю – домой мне надо. Как ты думаешь, Нюра, с детями когда я встренусь?

Нюра Шевайтийская. Не знаю, горюша. А чегой-то у тебя?

Нюра Шевайтийская. Зачем тебе головешка горелая?

Васта Трубкина. Сожгли моего милого. А я думала: обниму его, хоть один разок прижмусь. (Бросает на пол головешку.)

Михаил Суков. Знал ОН судьбу свою. Слово знал – огонь.

Васта Трубкина (обращается к Григорию Шевайтийскому). Нету брата твоего.

Михаил Суков. И злодеям кара назначена: гореть в аду вечным огнем.

Васта Трубкина. То слово с весной прилетает, Божией птицей поет. И надругались над ним, а ОН терпел. Молитесь за него, молитесь и за меня, осиротелую... Только, видать, время вышло. Идут и сюда поджигатели. Бегите...

Васта Трубкина. Вот и мне пришел светлый праздничек. И все мы тут, все.

Радио. Внимание! Внимание!... села Забелин... (помолчало и опять) Внимание! Внимание!..

Треснула балка, рухнула одна стена,
из развалин и огня рычало и кашляло радио.
Слышен был и рев машин за пожаром, крики людей.
Да что говорят – не разберешь.
Рухнула и крыша. Все смолкло.

Еще тлеют черные бревна, дымят, и уж с востока разгорается заря. И встречу грянули птицы, а за освободившейся Вастовой избой открылись поле, лес неоглядный.

Запели птицы, потом опять послышались голоса.

И сверху и снизу – отовсюду: Живы! Живы! Живы! Живы!

Голос Михаила Сукова. Денек-то тепел буде!

Голос Федосея Авдеенка. Слышите, братцы, скворушка-шпак заливается.

Голос Семена Ребятникова. А похоже – зяблик.

Голос Федосея Авдеенка (смеется). Шпак всех птиц перехватит, и по-соловьиному засвищет. Вы послушайте, братцы, послушайте.

Голос Семена Ребятникова. Ветерок погуливает, траву шевелит.

Первый пастух (смотрит на поднимающееся солнце). Солнышко, отец родной, согрей своих сыновей!

Второй пастух. Сыновья твои сидят по кустам да кусточкам.

Первый пастух. Сыновья твои держат хлебушко в рукаве.

Второй пастух. Эх, братцы, разрежем хлебушко.

На месте тех домов – пустоты. Голоса шпаков соединились с небом. И никогда уже не пропадут.

В А С Т А Т Р У Б К И Н А И МАРК КЛЯУС (Плач)

В А С Т А Т Р У Б К И Н А И МАРК КЛЯУС
(Плач)