Г Р О З А

В ближайшие сутки ожидается гроза.

Возможна буря.

               Прогноз Гидрометеоцентра

Когда-то деревню Опочиновку окружал большой лес. Но его вывели. Правда, не совсем. Многие избы обуглились от пожаров. На бугре, подальше от речки Свити, еще держалась каменная старинная церковь, с разбитыми ступенями крыльца и отдельной колокольней.

При церкви в маленькой избушке, похожей на баню, одиноко жил Семен Аврунин. «Семен ветром снесен» - такое у него прозвище. Только ветром его вряд ли могло снести. Такой он был огромный, как отвалившаяся от старой церкви груда кирпичей. Уродливый горб на спине.

Семен - гора, так лучше бы его называть, шеей не ворочал. А характером был добрый. Позовут когда, он весь и повернется. Готовый помогать, он смеялся без особого повода. Верхняя губа приподнята, обнажала желтоватые резцы, как у кролика. Глаза близко посажены около широкого носа. Семен работал в церкви и за сторожа, и за псаломщика, и при свечном ящике стоял. Да еще помогал убирать храм.

В эту весну погода пошла в наступление. Ветер старался ударить посильнее, под самый дых. Деревья закричали дурными голосами. Семен выбежал из дома. Подбежал к церкви. И почудилось ему, что колокольня закачалась.

- Трикушня! - в ужасе закричал Семен. Поднял кулак и погрозил небу. -Трикушню уберите!

Буря распоясалась, валила с корнем деревья, срывала крыши. Завыли деревенские собаки. Семен побежал с горы от церкви вниз и дальше по деревне. И тут его начало колотить дождем, крутить ветром. Рубаха прилипла к телу.

Ударила молния. Семена обожгло. Он упал. Близко, прямо в глазах, увидел черный огонь. По небу катилась тяжелая повозка, громыхая огненными колесами. «Вот он какой, конец света», - понял Семен.

А между тем внутри него происходили важные перемены. Он смог подняться. Взмахнул руками и полетел в небо.

После той бури Семен Аврунин исчез. И тут ему как раз подходит прозвище: «Семен ветром снесен». Правда, одна молодая прихожанка будто бы его потом встретила, даже разговаривала с ним. И она рассказывала: только он был не в своем прежнем обличии. До чего же стройный, до чего прекрасный. Глаза у него не в лице, а впереди летят. Черным огнем горят, так и сверкают, так и горят.

Молодая прихожанка ахнула. И подалась к нему:

- Семен Васильевич, с вами хоть сейчас под венец!

А он будто бы ответил:

- Не могу с тобой в одной упряжке. Я теперь с птицами и ангелами летаю.

ОГОНЬ В СТАРОМ ДОМЕ

На реке плескались дети. Середина июля. Жарко.

Дом медленно умирал. К самому порогу подступил бурьян. К началу июля бурьян порыжел от пыли и жары. Бурьян первый почувствовал беду. Огонь чуток. С порога легок. Скок. Скок. Вот и гость званный - незванный. Ах ты, гостюшко, красный огонь!

И сразу - в дом. Пробеж досок пол. Сух досок. Испугался досок. Испугался дом: неужели пора? Сдавленный крик-треск. А потом уж ничего. Стрельнуло в одном углу. В другом… и ничего. Только уж очень жар. Лето нынче - не продохнешь от крас-крыс… А может, еще обойдется? Раньше-то, когда и полос снег - дождь и гром-молний…

Без упокоения? Чтоб зараз?! Вместо стекол - черных дыр окон… все так… А душа? Жива душа. И как же ей-то? Ага, затрепета. Огонь обня. Креп огонь обня. Горяч поцелуй. Горяч. Горяч. Да вот смех досок раскоряч. Бревна - раскоряч. И в пляс. И в пляс. И в пляс. И в пляс. Крыша - рубероид. Огонь и туда прыг. И туда скок. И кто же теперь в небо сухих слов смысл: жил - не жил.

Хоть и долго умирал. Глаза смерти страш.

Огонь сунулся окон - черных дыр. На волю - дыр. Красный язык - дыр. Для всей деревни смех. Для района. Для почтового отделения связи. Для районного отделения связи. Для городского - областного. А если по Интернету? Электронной почтой получить. Такое. Тут, извините, мировое начальство, в мировой паутине, почешется в некотором смысле.

Задымила крыша рубероида. Приехала, наконец-то, пожарная машина. Пожарные разворачивали шланг. Ударила вода из брандспойтов. Пожарные поливали не дом. Поливали водой деревья, которые рядом.

Все правильно: чтоб локализовать источник пожа.

В конце деревни - рельс. Никто не бил в рельс. Звать людей, чтоб. Стропила - рух. И крыша рух. Где же старик-дом? Там только вонь. А молодых, извиняюсь, не жалко?! Пожарные повернули шланг. Добивали черных бревен дым. Не в церкви, чтоб поминать о душе. Старика. И, слава Богу, деревья - вот. Старика - вон! Из памяти - вон!

Сделав дело, пожарные скрутили шланг. Уехали.

На реке плескались дети.

От пожарища с неделю тянуло едким дымом.

ВТОРАЯ ЖИЗНЬ БОЛТА

Болт еще не пускал пузыри. Хотелось курить, даже в голове мутилось. Шестые сутки дождь и дождь. То есть без продыху.

Болт прижался к мокрому стволу сосны. И закружилась сосна. Небо завалилось вкосую. Уходит земля. Жизнь из-под руки уплывает.

- Помогите, - тихо сказал Болт. Не для кого сказал, исключительно для себя.

Верховой ветер без отдыха дрочил верхушки сосен. И его сосна рвалась из рук. Болт отпустил сосну в свободное плаванье. Упал рядом.

С трудом поднялся.

Снял штаны.

Оправился. Дристун получился слабый. Но все же полегчало.

Глухая заглушка дождя. Без единой сухой дырки.

- Я клюквеник взял, - похвастался Болт, - богатый клюквеник. Не с руки мне теперь жизнь колоть, - и плюнул в окружающую мокрость. - Отрою в дожде дом. Всю дорогу на чужой пупок дышал. Не хочу на нарах.

Из дождя и глины стал лепить печку. Труба - на хрен не нужна. Можно топить по-черному, в небо. А вот устье - обязательно.

«Интересно как жизнь устроена, - вздрагивал мыслью Болт, - первые люди на земле откуда брали огонь? Это ясно и понятно - из дождя и брали».

Сгреб руками поток ливня и стал растирать его окоченевшими ладонями. Добывал огонь.

Торопился. Руки не слушались. Его трясло от холода.

- Мне бы сейчас чифиря - я бы тогда всю жизнь живой.

- Болт! - прорвалось к нему сквозь дождь и сонную муть в башке.

- Это кто меня? Крюков я, слышите!

Болт не хотел вспоминать, как ушел из зоны.

Прислушался.

Никого.

Понял, что доподлинно остался один в этом мире.

Хватаясь за скользкие стволы деревьев, шел по лесу. Ходы чего-то не хотели двигаться. Сполз на землю. Закрыл глаза.

И тогда он увидел корабль. На палубе праздно сидели шикарные бляди в плетеных креслах. Курили. Над ними в голубизне неба вольно гулял солнечный ветер.

Корабль четко выводил линию жары и морского горизонта. Мокрый до последней нитки от жары, он пересел на корабль, поближе к девкам:

- Крюков я, Леша Крюков. Запомните, - и похвастался. - Я клюквеник взял.

Чернявая повернулась к нему. Не вставая с кресла, спросила:

- А зеленые у тебя есть, Леша?

- А как же? Богатый клюквеник.

- Иди ко мне, - позвала.

И тогда он увидел ее всю, с головы до ног в прозрачном голубом свете. Крюков засмеялся. Кинулся к ней. Крикнул:

- Бадай!

Мокрыми руками хватал, что попадалось: листья, прошлогоднюю хвою.

Весь этот мусор лип к рукам. Не хотел разлетаться.

Ф У Т Ю Р Е М

На улице Валерия Голева сел в трамвай № 49. Рядом на скамейке - девушка с длинными светлыми волосами. Читает книжку. Посмотрел. Книжка на французском: «Последние дни Наполеона на острове Святой Елены». Хотел ей сказать, что понимаю по-французски. Могу с ней поддержать разговор. Но тут трамвай остановился. Я шел домой и думал, как жалко: не успел сказать.

Лег в постель, а в голове девушка с книжкой. И пока спал, беда колотилась во мне: упустил. Ведь мог бы, да не успел.

Утром подумал: «Сяду опять в этот трамвай». Выхожу из дома. Не вижу ни улицы, ни трамвая.

За ночь выпало много снега. Вместе со снегом с неба нападало много стариков. Несуразно много. Они сразу впали в детство и стали лепить снежную бабу.

- Зачем вы на бабу налепили кепку?

Они мне:

- Какая же это баба? Это наш мэр. Ему подарок: может, он за это нам пенсию добавит.

Подумал: «Однако, ловкие дети сего века».

В стороне от мирских забот сидит на скамейке профессор в очках. Красную книжку листает. Я к нему подсел. А это он пенсионную книжку изучает.

- Почтенный, - говорю, - из-за снегопада не вижу улицы Валерия Голева, где ходит сорок девятый трамвай.

- Чего?! - он вскочил и бабьим голосом:

- Ты откуда свалился? Трамвай вспомнил. Давно уж снесли, - голосил он, вернее, она, баба оказалась. - И улицы нет. Теперь, милой, международный проспект «Футюрем». До самого города Парижа. А тут и улицы, и дома - все посшибали, расчистили.

И она сочувственно посмотрела на меня:

- А ты теперь-то свой дом найдешь?

Я опомнился и пошел искать. Не по адресу, конечно, а как собака, по запаху. Возле нашего дома была куча мусора. И слава тебе Господи, не тронули. По ней и нашел. А номера еще ночью, до снега, все переменили.

KOL

Автомобиль

. . . . . . . . . . .

Он черным лаком отливает,

Сияя гранями стекла,

Он в сумрак ночи простирает

Два белых ангельских крыла.

            Владислав Ходасевич

Тут так получилось: продышал я в струе времен один компьютерный типаж.

— Превед!

— Превед!

Вот так и познакомились в Сети. Был он на переломе лет. Звали его Коломяка, вернее, Сергей Ивович Коломяка. Понятно, что маленького его звали просто Сережка, добавляя Сосиска очкастая или еще - Губа, поскольку он часто облизывал верхнюю оттопыренную губу. Понятно, что в два с половиной года, когда его руки начали понимать, он подгреб к компьютеру. Сразу зачесал ключевую воду портативного компьютера.

Буквально присосался к нему, не различал день-ночь, и краска жизни рано сползла с его детской мордочки, только его зеленые глаза жадно горели.

Он, похоже, еще в материнском чреве мечтал о хорошей технике, правда, ни тогда, ни потом не въезжал в железо. А в блогосфере у него все сразу - ура, и довольно быстро. Хотя по характеру бойко никогда не звучал, сам из себя белый как мел, и ночь для него - белая, только на уроках пеленался в сон.

С первого класса у него ник - Kol. Было в нем нечто беличье. Всегда худенький, с зелеными глазами и большими ушами. А еще есть такой зверек соня. В школе Коломяка умел так интересно спать, что видел сны, не закрывая глаз. Он любил забираться в одиночество своих сонных мыслей.

И это еще тогда, давно, в прозрачном воздухе детства, Сосиска очкастая, Губа или просто Kol, бывало, опустит голову на парту, будто отдыхает парень, а кто-то вдруг крикнет: ой, блин, умер Губа. Kol-то, глядите, совсем накрылся. А Kol - нет. Живой. Просто на него без всяких дверей и аэропортов налетела черная-черная метель. Ухватила его за руку и без всяких разговоров - фьють! - увела в тишину…

Однажды он сильно, как нож, направил прожигательное толстое стекло своего воображения на бледно-голубое небо. И оно буквально порвало в куски бледно-голубое небо. Сергей Коломяка вдруг оказался за пределами города, совсем в другом обличье, вполне уже взрослым парнем. Он легко перебрался через неглубокий овраг. По склонам оврага лежал черный снег, а на дне оврага голодно, по-щенячьи повизгивая, бежал ручей, и Kol воспринял все как есть, как должно было именно с ним случиться, и случилось. Да, он уже не пацан-малолетка, а длинноногий юноша с цепкой серебряной на шее. Сверху его обрызгивали звезды. Миллионы светящихся точек летели на него. И, не коснувшись, исчезали в бесконечности. В его ушах был легкий звон-перезвон. «А ведь еще не ночь, - подумал Коломяка, - может, я еще сплю».

Он стоял на опушке леса. Стряхнул с ушей перезвон. «Проверю, надо дальше идти». И вошел в лес. Старая ель, с голубым лишайником на стволе, первая протянула ему мохнатые ветки. А за ней и рядом стоящая сосна повернулась к нему, загорелась дружелюбной улыбкой:

- Зафренди меня, парень.

И подумал по-веселому: раз так, то пускай, и можно зафрендить эту коряжистую, ведь все равно - што человек, што дерево стоит в камуфляже. Интернет для всех един.

И все дальше пошло, как в блоге.

Выскочила вперед береза:

- Записывай меня - береза бородавчатая.

- Кусты берешь? Возьми бузину. Как же в лесу без подлеска?

- Лещину не забудь. Мы ведь тоже колеса на ветру крутим.

И пошел сигнал по лесу:

- Тут в интернет на халяву записывают.

- Погодите, не все сразу. Я с разбега не могу. Дайте мне, ребята, выйти на ближние слова, чтоб я всех вас пометил.

А его не хотели слушать:

- Собирайтесь, лесные!

Колеса уже крутились по полному обороту, по всему лесу до болот и далее.

Деревья напирали на Коломяку. И он заорал, вспахивая глоткой небо:

- Дайте осознать, братцы, да вы меня слышите? А может, я сплю, может, я во сне.

- Во сне - не во сне, записывай ель.

- Подлесок - чубушник.

- Я тебя зафрендил. Чего тебе еще надо?

- А тетю?

- Какую еще тетю?!

- Рябину красную.

- Ребята, не надо на него всеми колесами. Скажите дальним, пусть не напирают.

Коломяка плохо слышал. Сорвал с шеи цепочку.

- Френды, возьмите цепку, это мне мама повесила.

Зажал цепку в правом кулаке. Протянул деревьям. А те наезжали на него сплошным гулом. Он упал на землю. Пополз, не разжимая кулак. Впереди увидел лесную дорогу.

Kol поднялся и пошел. Он нес на себе тяжкую обузу сырого неба. Коломяка не понимал, зачем так много деревьев. И решил идти дальше, как можно дальше… Он шагал не разбирая дороги, падал и вновь шагал. С протянутой рукой.

Так он шел, сквозь весну - осень лесов, болот, облаков, набравшихся дождя, по самую завязку.

Из низких облаков хлынул дождь. Небо сильнее навалилось на землю. Мокро.

Нет сухих просветов. И он шагал сразу и в прошлой, городской памяти, и в этой лесной, непереваренной каше из затаившихся деревьев, травы, ручьев, облаков. Натянутые нити проводов высоковольтки протяжно гудели над ним. С карманного компьютера отправил свой message:

«Френды, вокруг меня — сплошной виртуал.

Я вам конкретно. Другой жизни нет».

Ветер-карачун не унимался в нем. Гулял и гнал его мысли, как сухие листья. Остановился и послал новый message:

«Френды! Я, может, не то сказал. Жаль. Горько жаль».

За лето его зеленые глаза выцвели, побелели. Он все шагал и шагал. Ему бы оглядеться. Ему бы увидеть лес, поля, небо. Взлететь. Не мог. Не обучен…

ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С СЕМЕНЮКОМ

Памяти Андрея Сергеева

Он уже давно привык и говорить и думать о себе уклончиво: оно так надежнее, гнет тебя ветром, а как же? законно гнет, а как же? гнет, другой раз так согнет, что даже очень, даже можно сказать, что люто, даже сумеречно, порой, с кровавой ночной зарею, с воем-свистом долгим, а зато ведь отступает, не ломает, в последнюю живую секунду, отступает, отпускает вздохнуть. А ветер-то, он ведь что? он ведь игрун, играет. А что ему твоя душа? А что твоя душа трепещет, висит на тонкой былиночке, качается в страхе-ужасе, ему без внимания. Ветер-то, он, ведь черт косматый, ему и облака гонять в радость, дурак и обормот беспамятный.

Налетит. И колотит, и колотит, и ломает - не сломает, и опять бьет, и опять ломает - не сломает. Тут уж вспомнишь о воскресении. И Семенюк, он не гордится, гнется до земли. И внутренне вопиет:

- Матушка, земля! Не выдай!

И корнями цапается, цапается - цепляется корнями своими длиннющими. Шуршит земля, песок. Корни-то у него, ох, какие ветвистые, да ухватистые, не барские корни, с шишками, крученные и перекрученные, можно сказать, крестьянские, породистые, в смысле тысячелетиями вскормлены на этой некрылатой земле, вскормлены дождем и снегом, общей непогодой-ненастьем. Глухотой и бросовой невнятицей пустыря, бедой и голодным воем.

Место, где рос он, Семенюк, рос и вырос, сильно без ласки, то есть без никакой. А кто его мать - отец он не знает. Да и спросить теперь не у кого, да он и не любит этих вопросов в лоб: кто ты? чего ты? зачем ты? А вообще-то, ты - куст или цветок? Может, ты, смехом, парус одинокий? Может, и так. А где у тебя море? Если бы Семенюк мог, он бы ухмыльнулся, обязательно не улыбнулся, а именно ухмыльнулся голубыми мелкими цветочками, которые к весне облепляли его ветки.

А в осенние мокрые минуты прерывали свою немоту мертвые замерзшие останки, скрученные серые листочки. И он, Семенюк, слышал роковое движение холодного ветра. Покорно раскачивался маятником, подчинялся, не бунтовал, хотя и видел дурные сны. И слышал леденящий холод смерти. И уже думал не о себе, предвидя и зная. По его веткам неудержимо текли слезы. Без показухи, без траурной каймы.

И он плакал. Без передыху, без остановок. А мимо пролетали платформы, города и поля, ржали и скакали лошади, скосив фиолетовый глаз в своем бешеном смертельном беге. Гудели колокола и машины, предрекая пожары.

Вдруг среди этой несуразной мокроты он услышал:

- Семенюк, а Семенюк, иди сюда!

Среди разрухи и свалок его звали. Он дернулся. Корни крепко держали. И Семенюк завыл вместе с осенним дождем и ветром. И весь закачался, мокрый.

- Воо-о-о-о! Проклятая земля, - думал и выл Семенюк.

Голодная земля по самую завязку влюбила его корни. И он не мог сдвинуться, а только без роздыха одиноко, по-волчьи, выл вместе с хвостатым, мокрым ветром.

А напротив, в народном доме, на крытом балконе пятого этажа стояла Вика, смотрела вниз на Семенюка. Наблюдала. Слушала. Ее подруга Лидка, на шестом этаже, развешивала стираное белье - мужские рубашки и голубые кальсоны.

- Чего там?! – крикнула Лидка.

- А Семенюк воет.

- А чего это он развылся? К смерти?

- Не пойму. Об нас, думаю, воет. Жалеет.

И ВСЕ РЕГИОНЫ РОССИИ

Не раз, не два, а каждой весной Сыромятино заливало водой из распузырившейся речки Сыромятинки. От плохого обращения дома в поселке разваливались. Чего поделаешь? Вроде, как бы, и вздохнешь. А эти Балакины сидели на взгорке. Шура и Шура, рядышком.

- Был бы у нас, Шура, Интернет, тогда все - пожалуйста.

- Нет, Шура, мокро.

- А телевизор, Шура? В смысле, голубой экран? И ты, Шура, спросила бы, а что у нас сейчас на голубом экране?

- Спросила бы, Шура, да мокро.

- Верно, Шура, только нам и остается: «Алло! Алло! Кто говорит?»

- Это просто телефон, Шура.

- Ничего, ты, Шура, мне все одно - позвони. Да только по делу.

- Ладно, Шура, сиди. Сейчас позвоню.

- Чего, Шура, не звонишь?

- Ногам мокро, Шура.

- А ты бы их под себя, как мулла: «Аллах Акбар! Аллах Акбар!» И кланяйся, Шура, Кланяйся до земли, ничего, что мокрая. Головой. Головой. «Аллах Акбар! Аллах Акбар!» Помнишь, Шура, сколько раньше-то жило в Сыромятино?

- Как не помнить? Все тут так и жили. Аллах Акбар! Грех жаловаться. Слава Богу, все свое и картошка и помидоры, все чистое.

- А теперь уехали, кто куда. Во все регионы России, да еще дальше. Мир такой - налево, да и направо - кругом Интернет, канализация, отопление, электричество, огни… А у нас теперь чего?

- А мы-то свой Интернет утопили.

- Да как не утопить, разлилась Сыромятинка.

- Помнишь, Шура, вот, кажется, тут, за углом, жили Бахмет и Нина Слизун?

- Молодые когда, ходили к ним. Гостили.

- Они к нам.

- Потом мы к ним. Молодые, так ведь не шагом, а летишь, летишь.

- Как не помнить, Шура. Еще Нина мне платок шелковый, цветной. Я его на Троицу, а так никогда. Берегла, чтоб никак не попачкать. А теперь-то все с водой ушло. Где они, куда их унесло, молодых наших, теперь где их найдешь? Не найти, Шура.

- Не найти, Шура, никак не найти. А ты хотела мне позвонить?

- Ага, сейчас, волосья приглажу, погоди.

-Так годить, Шура, можно до второго пришествия.

- А чего ты? Растрепухой не могу.

- Скорей, Шура, скорей! Терпежу нету. Помнишь, ранее - то?

- В молодые - те годы, ох, как ни помнить, Шура?!

- Я неуемный был!

- Ты неуемный, Шура! А теперь чего?

- Если с теплой луной, да еще бы током, да на две фазы, а? Только бы стартер завелся, не задохнулся, я бы еще ничего, я бы еще как ничего!

- Ты уж потерпи, Шура, нарумянь пока свой покой, а я тебе брякну: «Алло!»

- Ну, алло! Кого надо?

- Мне бы Шуру …

- Какую Шуру?

- Да не Шуру, а Шуру…

- Таких тут нет.

- Как нет?!

-Алло! Алло! Мне бы Шуру Балакина…

- Сказано вам, нет! И не тревожьте.

- Во какой, а ранее другое пел, все с водой ушло, с весенней водой, эх, мужчины…

- Чего, мужчины? Давай лучше выпьем. За новое знакомство!

- Пусть так, Шура, разливай.

- За нас, Шура! И за все регионы России!

- За нас, Шура! И за все регионы России!

- Ура!

- Ура!

- Теперь помолчи, Шура. Я тебе по-мужски, все для задумывания обьясню. Возможности сыромятинского водозаборного узла не соответсвуют обьемам потребляемой у нас воды…

- Так вон она вода.

- Не перебивай, Шура, мужчину нельзя тревожить, когда он на серьез пошел. Это тебе не «Ура!» кричать. ВЗУ-18, который подает воду в дома поселка Сыромятино, вынужден останавливаться для подкачки воды на 3-4 часа ежедневно. Вот именно по этой причине у нас были перебои с подачей воды. Помнишь, Шура, как ты сердилась, что за власть - толком не помоешься, а они уж отключили. Про горячую воду уж не вспоминаем…

- Чего ты несешь, Шура?! Где те дома? Где твой ВЗУ-18? Теперь нам надо на Господа уповать. На его доброту к нам, грешным.

- Верно, Шура, от напряга и металл устает. А мы с тобой хорошо пожили.

- Верно, Шура, грех жаловаться.

- А так хорошо, только что кругом мокро. Так это Сыромятинка разлилась. Тут чего обижаться? Каждую весну водой утаптывает. Против закона природы не попрешь. Металл от влаги ржавеет. Нам-то, Шура, дано было все по закону.

- Мы с тобой, Шура, никогда против закона.

- У нас и при жизни ничего такого.

- Вот так мы с тобой, Шура, и воскреснем в полном мокром виде.

- Хорошо бы, Шура.

На взгорке не слышно стало слов. Закрапил мелкий дождик.

Т Е Л О

Кто как ест (пернатые): ястреб-тетеревятник, ястреб-перепелятник и болотный лунь. Тетеревятники уничтожают много куриных птиц, зайцев, диких уток и крупных куликов; перепелятники - полезных воробьиных птиц, мелких куриных, куликов, утят, чирков; болотные луни - в большом количестве истребляют водоплавающую и болотную дичь.

Звери (хищники) - ну это понятно.

Человек (собирается на охоту). В большие оттепели среди зимы или в весенний период бурного таяния снега и образования закраин хорошо надевать, вместо валенок, резиновые сапоги большого размера. Но при этом целесообразно иметь запасные носки и портянки, и, хотя бы один раз, переменять их.

Человек (у себя дома. Питание). Еда - это часть жизненного ритуала, и даже, если она необходима для поддержания жизни ТЕЛА, это, прежде всего, желание хорошо провести время (особо - русский вариант!).

Принятие пищи - просветление разума и погружение его в бездну удовольствия. К сожалению, в богатейшей стране мира - Соединенных Штатах Америки - акт питания сведен до уровня удовлетворения физиологической потребности. Процесс питания равноценен походу в туалет. В рамках рабочего дня обед в Америке никогда не принимался во внимание. Вспомните комментарии к фильму «Уолл Стрит»: «Обед - это для слабых и неспособных». Официально его нет. Именно по этой причине американцы едят на ходу или сидя, на краю стола.

Французы любят обильно пообедать. Русские славятся своим хлебосольством. Для русского обед - или праздник, или похороны ТЕЛА. И всегда проблема.

Русский может выпить, не зажмуриваясь и не закусывая, три литра водки - Sic! (традиция).

Что для русского здорово, то для немца – смерть (поговорка).

Американец - не тянет.

Англичанин - не тянет.

Виски - для киски (шутка).

Русский может голодать веками.

Американец - нет.

Англичанин - нет.

Француз – нет.

Итальянец уедет к американцу.

Русский может жить в экстремальной грязи.

А эти?… Нет. Не захотят (Почему? Вопрос исторический. Потребует изучения).

Так кто же победит в естественном отборе на планете земля?

Ну это понятно…

Человек (дома и в гостях) убивает: ножом, вилкой, стулом, пистолетом, бранным словом (на улице, в поле, в лесу, в небе), пистолетом, гранатой, залповым огнем, атомной и водородной бомбой, террористом-самоубийцей. И еще многими другими способами, имея идиохроматическую, вожделенную цель - уничтожить ТЕЛО, то есть и вообще жизнь на планете Земля.

Черви (в карточной игре) - если в масть, то к счастью человека.

Черви (земляные, а также те, что внутри человека) поедают ТЕЛО, чтобы жила планета Земля.

Слава червям, которые…

И многое иное покушается на ТЕЛО. Например, микробы (есть полезные и весьма вредные) для ТЕЛА.

Слава микробам, которые…

Слава! Слава!

Вечная слава!

А вот Душа, что для нее полезно? А что вредно?

Душа - это другое. Это - совсем другое. Тот, кто оказался за пределами жизни, может рассказать о душе много интересного.