Стихотворения 1991 года
* * *
«Владимир Андреич посла ему много вина», –
написано в летописи. И у нас нет сомнений. –
И правда, какая его в том могла быть вина? –
Владимир Андреич послал ему много вина.
Потом он поехал на прежнюю отчину в Брест
в дождливую пору, раскисшей дорогой осенней,
когда вспоминаешь: «се повести временный блеск!» –
Вот так он поехал на прежнюю отчину в Брест.
Когда же в столетьях наступит такая зима,
что сразу возьмется стоять без знамен и знамений? –
И правда: то было бы всем непонятно весьма.
Нескоро, как видно, наступит такая зима.
Но он исцелился и милостью выполз на брег
сознания: милость Господня рукою незримой
вцепилась – и хрустнул, как тоненький лед, его бред.
Так он исцелился и милостью вышел на брег.
И долго казалась застрявшая в горле стрела
вороньей крамолой. И брезжило утро изменой.
Там чья-то торчала хоругвь, а кругом всё снега,
и долго казалась проткнувшая горло стрела.
октябрь 1991
________________________________________
«Владимир Андреич посла ему много вина» -
фраза из «Повести временных лет», описывается 11 век,
время после Ярослава Мудрого, когда вся Русь была
поделена на уделы. О каком В. А. речь и кому он послал
вино, можно уточнить по летописи.
* * *
«Спектр фью, спектр фью» – учит студент назубок.
Метод файв, метод плюс – все к прославленью Фурье.
Это спой литию сырных февральских суббот,
поминающих нас март соберет на бугре.
Понимающих вас – мало, ты им объясни.
Зона Сим, зона Зо – ломятся доски от яств.
Свекор-Во, свекор-На крышки гробов поднесли.
Сотню ла отняла теща нарочно для вас.
Заиграй, заиграй, – в дудки вели и в блины.
Форте хрип, форте хлюп – каждый умеет педаль.
На одном колесе клапаны всякой длины:
крест аллюр, старт шоссе, старый седой рейн-металл.
Понимающих вас – мало, ты им объясни.
Фильтр Ви, фильтр Зво – горбятся плошки от яств.
Деверь Ну, деверь На горки блинов принесли.
Ектенью дьякона спели нарочно для вас.
Запирай, запирай, – учит уставный февраль,
ветер стигм, ветер язв, март объеденья сирот,
из которых один редко умеет педаль,
лектор брынз, вектор схизм их на бугре соберет.
июль 1991
______________________
Стихотворение насыщено заумью. Описывает масленицу
или так называемую «Сырную седьмицу» (неделю). Ей предшествует
«Вселенская родительская суббота» – день сугубого поминовения
усопших, - затем следует «Неделя (воскресенье) о Страшном суде»
(читаются соответствующие места из Евангелия, поются
соответствующие тропари и кондаки), затем Сырная седмица
продолжается в праздничном ключе – вплоть по следующего,
«Прощённого» воскресенья, когда происходит заговенье на Великий пост.
Это воскресенье, называемое также «Широкой масленицей», - последний
пароксизм гульбы.
Фурье упомянут просто рядом со словом «спектр» (т.е. имеется в виду
преобразование Фурье). Соответственно, «фильтры» надо понимать
как частотные фильтры. И вообще всё это относится к музыке.
Лития – часть вечернего праздничного богослужения,
обозначающая праздничную трапезу.
Ектенья – молитвенное прошение, возглашаемое диаконом.
Входит (по несколько раз) в состав всех основных церковных служб.
* * *
Брызжет дождичек. Завтра Пасха.
Освящаются яйца и яства.
Освящаются артосы, торты,
освящаются сладости, творог,
сыр и яйца, и масло, и мясо,
яйца и огустевшее млеко,
мармелад и батоны хлеба,
и с изюмом творожной массы
освящаются миски и пачки.
Освящаются свечи и спички,
зажигаются свечи – и тотчас
на ветру беспомощно гаснут.
Освящаются лаки и краски,
и фольга, и бумажные розы,
тушь и переводные картинки.
Освящаются блюдца и миски
с новой травкой овса и пшеницы.
Освящаются чашки, солонки,
соль, салфетки, цветные скорлупки,
пыль, прибитая дождиком, мусор
и столов длинный ряд, где пусто,
пусто, сумерки – лишь клеенка
сплошь закапана воском красным.
Смолкнув, села вкруг колокольни
стая галок. Чернеют клены
рядом с папертью. Пусто, долго
вдалеке медлит полночь, Пасха.
март 1991
___________________________________
Натурная зарисовка. Реальный прототип места – Двор храма
Николы в Кузнецах, где автор работал сторожем с 87 по 92 г.
Артос – большой круглый хлеб (просфора'), как кулич, но не сдобный,
освящается в Великую Субботу, вечером, перед самой заутреней в храме,
а не во дворе, как то, что приносят прихожане. В отличие от куличей,
он стоит в храме около царских врат. Поэтому здесь автор допускает
вольность, называя куличи артосами. творог – огустевшее млеко
(терминология требника).
Травка овса и пшеницы – обычай, носящий декоративный характер:
пророщенные зерна в миске с землей, а сверху кладут крашенные яйца.
* * *
Когда надеялся «на куны и на фрязи»,
дорожкой Лены я ходил, дорожкой Кати,
да их обеих поминать теперь некстати.
Куда до Генуи повздорожали рейсы!
Нет на доске моей ферзя – хоть плачь, хоть смейся.
И аз являюся, смеясь, – но стынет сердце.
Резную грацию и вензеля на пряжках
Она бы медленно внесла в безумство спящих,
да здесь немало без нее искусств напрасных. –
Здесь дикий Зверев рисовал свои шедевры,
здесь двери рваные вели в былые дебри,
где каждый пил и засыпал в объятьях стервы.
Входи без ужаса в любые лабиринты.
Какие бы ни закружились балерины,
мы наши вальсы подыграем раболепно.
Но шифр, но шарф, и шлейф, и фальшь – всё в виде фарша.
Пусть эта фраза пляшет так:
и аз озябший злюсь в слезах, – но в рифме арфа».
июль 1991
________________
Катя – Катя Я., родом из Фрязина (отсюда Генуя – «фрязи»).
Резную грацию и вензеля на пряжках…» – визуализация образа ферзя.
Лена – Лена по кличке Куница (отсюда «куны»).
«Здесь дикий Зверев…» – описывается богемная квартира
вблизи Кропоткинской улицы у Зачатьевского монастыря,
в Молочном переулке, принадлежавшая бабушке моего и
Гоги приятеля Перцова, тоже художника, которая большую часть
времени проводила у сестры во Франции, так что в квартире шел
непрерывный разгул. В частности, там бывал Анатолий Зверев,
но я с ним никогда не пересекался. Еще эта квартира запомнилась
мне чудовищным количеством клопов – мне довелось там
однажды ночевать по пьяни, и они настолько меня заели,
что я совершенно протрезвел.
«…Здесь двери рваные …» – двери действительно были с рваной
обивкой, оттуда торчала вата.
* * *
Она не может родить, не наевшись крови.
Вот так и мне не назвать, не убивши, тоже.
Мой крепкий грех предлежит, как перст, для того ли? –
Не знаю. Что' говорить, если слово пошло.
Кручу – и мой патефон понемногу крутит.
Ее программа кровава – а как иначе?
Все бытие химичит, как будто шутит.
И в нем же слово мое будто что-то значит.
На самом деле не так, но хвала и бездна.
А я теряюсь, теряюсь и никну, никну.
Стоп-кадр: она с дитём, а мне уже поздно:
в какой карман я все названия скину?
июль 1991
_________________________________________
«Она не может родить, не наевшись крови…» –
самка комара; здесь этот образ возникает
в переносном смысле, в связи с творчеством.
* * *
Пой в гостинице, улыбками встречай,
вылей жиденький рассвет на санный путь.
Исполкомовскую покажи скрижаль,
где хорьки с портретов сами воду пьют.
Покажите мне кессонную болезнь.
Вы хорьки. И это сонная болезнь.
В ночь под Сретенье, под утро из пурги
встанет Харькiв сонной харей на пути.
Стоит фраер на Основе, как всегда,
как обычно, рожу вывалял в муке.
Как печальная снегурочка, седа
его бабушка с гостинцами в мешке.
Как обычная символика смурна!
Пой в гостинице, улыбками встречай.
Серлце радуй мне приветами ума.
Исполкомовскую покажи скрижаль,
где хорьки сидят и сами воду пьют
со своих портретов. Ну и хорошо!
Из пурги сифонь под утро санный путь,
жидко лей, но, как обычно, широко.
январь 1991
____________________________________
Сретение Господне – в православной церкви
двунадесятый праздник, 2 февраля, на 40-й день
после Рождества, в память встречи в храме
Младенца Иисуса св. Симеоном и пророчицей Анной.
Основа – окраинный район Харькова. Есть блатная песня:
Стоит фраер на Основе,
рожу вывалял в муке,
а Маруся всё смеётся
«Хи-хи-хи» да «Хе-хе-хе»…
* * *
Всегда готовый компенсатор,
всегда беспечный кредитор,
открылся вдруг мне каждый атом
твоих забот – и с этих пор
я стал спокоен.
К приятию любых диковин
всегда готовый предикат,
пугливый тянется феномен
к твоим рукам, – а бред и мрак
бегут подальше.
Узнал я скромные пейзажи
песчаной местности моей.
Пропали грозные миражи.
Меланхолический олень
смиренномудро
сквозь ветви чащ просунул морду,
глядит на дальние дворы,
глядит на пашню, на дорогу
и ветер нюхает вдали,
и бодрый холод.
Приветствую твою охоту –
незлобную, без жадных глаз.
Я бедствую, – а ты готовый
всегда являешься тотчас.
Откроешь численник: october,
картинка светлая... О, кто бы
мне объяснил сей трубный звук?
кто эти трудные октавы
повел бы стаями на юг,
все примирив: и слезный снег,
и шепот дождика картавый?
июль 1991
_____________________
…твоих забот – адресат – Всевышний.
* * *
Свет сквозь ветки тихо висит.
Поздний поезд где-то свистит.
Тени тянут белые выи,
переплывая
ночью Стикс.
Странно спрятан хитрый мой дом,
сшитый до щиколоток хитон. –
Словно саван некий дощатый,
он мне защита,
а я – никто.
Я завязан в куст бузины.
Блики слиплись в тусклые сны.
С листьев льется блеском напрасным
бледный и пресный
вкус росы.
Кто там в комнату внес дрова?
Вспышка спички и звон ведра...
В слабых всхлипах дальнего ветра
только веранда
мне видна.
декабрь 1991
________________________
Описывается дача в Кратово.
* * *
Комсобежец, горбеженец, соцренегат,
моя прелесть, как черви в стихах:
ее серьги висят до колен иногда,
как тяжелые пики в степях.
На рассвете ей регент принес чертежи,
жертва лжи, шантажа и интриг.
Подписать интерьер приходские тузы
приложили труды и дары.
Комсобежец, горбеженец, соцренегат
приложили печатей круги:
на плече, как серьга, суррогат серебра,
на запястьях живые рубли.
На рассвете шуршат ксерокопии смет:
поколения призрачных цифр.
Ну и цирк, значит риск: балансирует смерть
в застекленных глазах ее искр.
Это золото все, словно черви, я вру,
ударяясь о грани стиха.
Благочестие в жестких ладонях я тру
в порошок золотого стекла.
Бижутерия, мелкая дрянь, ерунда,
воск конфессий, газетный свинец –
всё течёт – и госбеженец, соцренегат,
и прочьвечнобеглец – и смеюсь...
январь 1991
__________________________________
Персонажи вымышленные, игровой текст.
* * *
Девственность ее – холодок дружбы.
Заслонив спиной силуэт буквы
дабл-ю, идет – и подол юбки
вкруг ноги вытягивает излом кружева.
Как дешевый трюк, как юдоль дури,
на пути стоит балаган ветхий.
Нараспашку подлый его кукулий,
и в заплатах полог его конфетный.
Что он здесь хитрит мне? Кому критерии? –
Взглядом мне заискивающим: верю ли я? –
жиром шашлыка, хлипом хит-стерео
широка, шикарна весна ветреная.
Девственость ее – площадной эллипс.
Как афиша, зовом своим конкретным
заслонив бесформенный зевок плебса,
треплет кроны лип ветерком летним.
Только звонари берегут пытку.
Кроме них никто, да и те мимо:
заслонив спиной силуэт ямы,
на пути стоит балаган буквы.
март 1991
____________________________________
Адресат вымышленный
«…Балаган буквы» – возможно, метро (дабл-ю – зеркальный образ).
Не исключено, что стихотворение написано в измененном состоянии типа бреда.
* * *
Лязгнули цепи, и выпал из рук
город Том Сойера Санкт-Петербург.
Ржавых гвоздей и железок в том соре
больше, чем бантиков в хоре.
«Прочь, хулиганы зубриловых скул!
Вы мне не дети, и я не Джамбул!» –
так я в пустых коридорах каникул
скверной цитатой воскликнул.
В фартуке белом и в валенках негр
утром воскресным метет пыльный сквер,
фыркает шлангом, кусты поливая,
сленгом бубнит заклинанья:
«Пусть зеленеет на дикой скале,
пусть он летит на безумном коне,
вслед вам осклабясь бешеным ликом!
Сорри, донт меншн ми лихом!»
октябрь 1991
______________________________
«Сорри, донт меншн ми…» – здесь: Прости, не поминай меня (англ.)
«Вы мне не дети, и я не Джамбул!» – перифразированная строка
из песни Розенбаума, посвященной Ленинграду.
* * *
Смолоду журчали самолеты.
На штурвале две руки в митенках.
Точность всех приборчиков немецких.
И очки квадратно-баснословны.
Дедушка всегда служил обедню.
К сводам воздымался дым смолистый.
Самодеятельные солисты
пели, чтоб им не было обидно.
Прибежишь зимою с тренировки –
а уже смеркается. И чай пьешь,
свет не хочется зажечь, – и тянешь
час за часом в помыслах неловких.
Имени не вспомнить – только кольца,
блеск ногтей, да на высоких бедрах
парашютный шелк. Да сладкий порох
парфюмерии для беспокойства.
И очки квадратно-баснословны... –
Вот откуда в горле встали камни:
Астры, флоксы, страх и заиканье,
равнодушие и спазмы злобы.
Приходили изредка открытки,
впрочем, аккуратно по Минее:
как всегда, слегка напоминая
день, в который надо есть акриды.
Где сверчок – там паутина, копоть.
Слышишь? – но увидеть не пытайся:
если вдруг он на глаза попался,
это значит, он уже уходит.
Как-никак, а голос – это голос.
Это заработок, хоть и малый,
хоть воротит, а яйцо, пожалуй,
натощак сырое, словно глобус...
Оставалось только с рифмой праздной
спать плашмя без дальних сновидений,
затыкать будильник самодельный,
да мундштук слюнявить папиросный.
...И штурвал подальше отодвинуть. –
Сухонькие крылышки и ножки –
Весь приборчик, с точностью умолкший,
в первый и последний раз увидеть.
июль 1991
____________________
Автобиографических реалий в этом стихотворении нет.
СВОБОДА НА БАРРИКАДАХ
Застыло озеро заката
и отразилось небо в рельсах.
А хризантема в это время,
откинув плащ, открыла счет.
Ее прическа – теорема.
Ее два глаза – Смит и Вессон.
Ее дыхание – загадка.
Смертельны тени ее щек.
Когда клокочущие астры
цветут над черной кромкой леса,
она впервые вынимает
из скорлупы очков прицел.
Закат, заманивая, вянет,
и отразилось небо в рельсах,
и пахнет дым последней фразы,
как пудра на ее лице.
Она откинула калитку,
она прищурилась, не глядя,
она отсчитывает корпус,
опережая тепловоз.
И машинист влетает в тормоз
и давит шепотом проклятье.
И лейтенант молчит молитву
над бесполезным пеплом войск.
Как мало черт ее прелестных
хранит испуганное чувство.
Бумажной серой вермишелью
свисает вянущий парик.
Жена, молчи, поверь, мне жаль ее!
Жена поглядывает тускло,
но отразилось время в рельсах,
а там клубится и горит.
сентябрь 1991
__________________________
Стихотворение начато в дни августовского путча 1991 г.
В эти дни в моём мозгу всё время крутилась песня Окуджавы
«Когда воротимся мы в Портленд». Отсюда – ритм и
строфическая структура стихотворения.
* * *
И лязг запоздалого лифта поет,
и мрачно танцует погодка
и ласково хриплое имя твое
бросает опять мне под окна.
Я волком бы выгрыз французскую речь,
которую слыша, волнуюсь.
Но чуть ты надела журнальную вещь,
невольно любуюсь, безумец.
– Парле ву франсе? – говорит Ланселот,
лоснясь обаянием тайны.
– Ихь шпрехе, – и давят картавых сирот
озлобленные альгемайны.
Они направляют грохочущий танк.
Но здесь я, почти невесомый,
невольно кончаю извилистый такт
на септиме невыносимой.
Ты снова прелестна, как цепкий паук,
спокойно идущий в атаку.
Застежка разомкнута ниже на пункт
и ноги ложатся в октаву.
Я встречу твою изумленную брань,
когда своей собственной крови
бумажный, неровно обгрызенный край
ты встретишь в воскресшем микробе.
Какое мне дело? – Я выстелил пол
мохнатым гасителем ритма. –
Но кашель? но все нарастающий спор
в кабине застрявшего лифта?...
– Парле ву франсе? – говорит Ланселот,
не слышный в толкучке и давке.
– Ихь шпрехе, – и давят картавых сирот
раздутые злобою танки.
Я выгрызу волком французскую речь,
которую слыша, волнуюсь.
Но чуть ты наденешь журнальную вещь,
невольно любуюсь, безумец.
И лязг запоздалого лифта поет,
и мрачно танцует погодка –
и треплет лохматое имя твое
под хриплые всхлипы фагота.
март 1991
_________________________
Адресат вымышленный.
* * *
Скажи кизил, который я сказал:
не вкусом — лыком сам язык вязал.
Не ликом весел враль:
Забыл с Кавказа в рай не взял словарь.
Я сто акцентов знал. Давно старик.
А вот лишь по церквям дразню заик.
Устал, забыл, ослеп.
Скажи кизил, Господь наш Логопед.
Кто кровью окропил холмы вокруг,
окрасил привкус мне слюны во рту? —
Я вырастил куст слов.
Свяжи кисель в раю Твоим узлом.
декабрь 1991
* * *
Туман черемуху укрыл
под насыпью внизу.
Набоков в тамбуре курил,
вздыхая на звезду.
В недвижном поезде все спят.
Лишь где-то невзначай
из туалета водопад
на шпалы прожурчал.
Там стукнула о стенку дверь,
на полку кто-то влез.
И вот бесшумно, словно тень,
пошел, поплыл экспресс.
Уже, качаясь, шлет привет
покинутым лугам,
где стелется и вслед плывет
сиреневый туман.
ноябрь 1991
