|
 |
ГОЛОД СОЛНЦА
– А почему ж тогда он идеальный?
– Потому что он идеально вписывается в окружающие условия: овраги там, реки или пустыни...
– Но условия – конкретные?
– Да, конкретные, но они – любые.
– Значит это идеальный конформизм? Не согласен! Напротив, я понимаю так, что он должен быть идеально независим от любых условий.
– В чём же ты полагаешь независимость? В том, чтобы это был точный квадрат и стены ориентированы по сторонам света? – Не серьёзно! Это зависимость ещё худшая, потому что ты искусственно выдумываешь условия, которым хочешь его подчинить... Вот расписание.
– Да, это была последняя... Слушай, не может быть. За нами ещё малоярославецкая должна –
– Значит пройдёт мимо. Не волнуйся, у ревизоров всё чётко отработано.
– Пойдём-ка на ту сторону. Может успеем вернуться до Апрелевки...
– Вряд ли...
– Так что ж, по-твоему, у него вообще нет стен?
– Вот именно что не вообще. Где-то нет, а где-то есть.
– Как? значит стена не замкнута? обрывочные куски?
– Пожалуй и обрывочные. А местами, может быть, и замыкают какие-то части пространства.
– Какие части? Я не понимаю: где же идея? Квадрат – это идея... Я всё-таки не совсем болван, и я, конечно, знаю, что квадрат – не единственная идея. Квадрат сказан для примера: что какая-нибудь чистая идея должна быть воплощена: квадрат, круг или что-то более сложное, но не менее красивое.
– А почему идея должна облекаться в форму?
– Ну, как – почему? Тогда вообще нет речи о форме, если она не связана с идеей.
– Неправда. Только ту форму и можно признать идеальной, у которой связь с идеей – нулевая. Тогда она как бы незаметна, не создаёт трения. И в ней тогда может помещаться и свободно жить любая идея.
– Как жить? бесплотно? бесформенно?
– Скажи, пожалуйста, а как ты представляешь себе Бога? в какой форме?
– Ноль сорок шесть... Была или нет?
– Была, видимо.
– Подождём. Ничего не остаётся. Они здесь часто задерживаются.
– Или вообще не ходят.
– Бога? Тут и вопросов нет. В форме человека. Христос.
– Это было давно и очень недолго. После Воскресения нельзя говорить о человеческой форме, потому что в Иисуса Бог воплотился именно затем, чтобы эту косную форму расплавить в нулевую: растворить её в Боге... Вот точно так же действует и город: он гладко, без трения, ложится в любой ландшафт, а после озаряет его изнутри Солнцем... "Конформизм – нонконформизм" вообще непродуктивная оппозиция в данном случае.
– Но тогда здесь что-то непрямое, нечестное... Да, я понимаю: чтобы снять предмет спора, лучше не противоречить и отвлечь внимание куда-нибудь в сторону. Так поступают с упрямыми детьми, но не с оппонентом, которого уважаешь и считаешь себе равным... Конечно, людей легче заставить не ходить по газонам, если проложить дорожки не под прямыми углами, а в их естественных направлениях, но –
– Вон идёт какая-то...
– Это, по-моему, грузовой.
Это и был грузовой. Он медленно подходил к станции и загудел. Он чем-то взволновал меня. Я смотрел и даже позабыл, как мне холодно. Дрожь пропала куда-то. Высокие вагоны, прокатываясь мимо, были темны и безлюдны. Они шли с мертвенной уверенностью. Электровоз впереди загудел снова, и я услышал, как лязгнули тормоза вдоль состава, хотя свет на пути был зелёный. Внезапно я решил, что убегу от них и вернусь в Нару. Решил, – но я не знаю, успел ли я даже об этом подумать. Мимо проплывала площадка между вагонами. Я прыгнул, целясь ухватиться за стояк. Промахнулся. Наверное, я неправильно представлял его скорость. Только удивился, какой неожиданной оказалась громадность удара, – и сразу потерял сознание, отлетев на платформу.
Они уложили меня на скамейку и пытались унять кровь, льющую из головы: прикладывали снег и заматывали лёшиным шарфом. Потом Лёша куда-то побежал. Очнувшись, я почувствовал себя очень хорошо. Хотя голова болела оглушительно, но странные были лёгкость и покой, и желание говорить, – впервые, может быть, за последний год.
– А где Лёша?
– Пошёл искать кого-нибудь, – сказал он.
Шарф, которым они обмотали мне голову, пропитался кровью, набряк и, наверное, от него шёл пар. Ухо и вся щека были в горячем и липком. Потом я понял, что боль идёт ещё от левого бедра. Хотел ногой подвигать, но побоялся.
– Видишь, я хотел велнуться в Налу, – сказал я. – Получилось длугое, но по смыслу то же: плимиление с отцом Геолгием тепель не состоится.
– Молчите. – Он быстро ходил мимо меня, сгорбившись и пристукивая ботинками от холода. Его сжал мрак, и он, наверное, ничего не думал.
– Молчите! У вас нет ни паспорта, ни прописки, ни работы. Неизвестно, что теперь делать... От ревизоров Бог кое-как спас, – но уж в больницу вас отвезти и чтобы обошлось без милиции – на это надеяться нельзя... Так что всё равно у того же отца Георгия окажетесь. У него есть знакомые врачи, – вызовет, что-нибудь придумает... Только б доехать!
– Ни в коем случае! Только в Налу. К Анне Плокофьевне.
– Да вы что? Анна Прокофьевна сама на исходе души... не сегодня – завтра... Может, к Маргарите, если не к отцу Георгию?
Я замолчал.
– Вот и молчите, – пробормотал он и сам замолчал, устыдясь, наверное.
Мне стало страшно. Я подумал, что это хорошее самочувствие, внезапно явившееся, сейчас пройдёт и я опять опустею. Надо действовать. Солнце давно съело во мне все внутренние перегородки и не насытилось. Меня затошнило. Меня и раньше часто тошнило. Я приподнялся и сел на скамейке. Попробовал засмеяться.
Он посмотрел на меня.
– Чему вы смеётесь?
– Надо идти на шоссе. Обязательно. Здесь замёлзнем.
– Разве вы можете идти? – пробормотал он.
– Сейчас. Обязательно. – Я спустил ноги и медленно встал, не отпуская рукой скамейки. На левую ногу нельзя было наступить. Я ступил и удержался. Голова болела так сильно, что я почти ничего не видел от боли.
Ело, всё изгрызло и не насытилось. А было что-нибудь, кроме перегородок? Если было, то теперь, значит, слилось в неразличимую массу, жидкую, пожалуй... Дальше ест. Поэтому мне нельзя здесь оставаться, а то опять станет плохо.
Несколько шагов я сделал с сторону лесенки, ведущей с платформы к путям. Надо было вернуться на ту сторону, и дальше – вбок, в снежную глушь.
– Ну? – сказал я. – Ты идешь или нет?
То он стоял столбом, как бы окаменев, а тут всполохнулся, подскочил ко мне.
– Куда вы? Да вы что! Нельзя! – хотел ухватить меня, но не посмел. – Что мне – бороться с вами?
– Надо идти, быстлей, – повторил я. – Хватит уже здесь быть.
– Да как же... Лёша-то ушёл искать...
– Он никого не найдёт. Он после нас догонит.
Я пошёл ещё по ступенькам. Снова потерял сознание, но снова очнулся. Я знал, что он молится про себя, и спешил отойти подальше. Ладно, что он меня тащил. Впереди совсем было темно. Ветер дул здесь, как и на платформе. Мне показалось, что мы вышли на Боровское шоссе очень быстро, но, наверное, мы ползли часа два, и я позабыл, в какой стороне должна быть Нара. (Потому что мы дважды переходили пути – из-за этого я сбился: я не был уверен, что дважды. И ещё я не знал, на какой обочине сижу: там же, откуда мы приползли, или на противоположной.) Я боялся, что здесь потеряю сознание, и он отвезёт меня к отцу Георгию, как они собирались. Но если мы так быстро дошли, может быть, это не то шоссе? Оно было совершенно тёмное и пустынное, ветер гнал через него волны снега. Я сидел в снегу, неудобно привалясь к столбу какого-то знака.
– Ну, вышли, – сказал я. – Иди тепель поищи Лёшу.
Я думал схитрить, но он не поверил мне и никуда не пошёл. Только ходил недалеко вдоль дороги и назад.
– Я ведь знаю, что тебя делжит в силе, – сказал я. – Думаешь: мне станет худо и я начну исповедоваться. Это одно тебя и воодушевляет, а то б ты уже сключился, точно?
Он остановился возле меня в испуге:
– Что вы выдумываете? Зачем?
– Затем, что видишь как неожиданно холошо получилось. У тебя не могло быть длугого шанса: ведь ты не священник. Как бы ты спас мою душу?
Он молчал, и я не видел его – от боли, от темноты и от ветра. Меня очень интересовало, что это за знак на столбе, возле которого я сидел боком: я думал, этот знак мне что-нибудь подскажет. Но мне совсем не хотелось его просить посмотреть. Надо было самому как-то взглянуть, чтобы он не заметил.
– Вот идёт Лёша.
На другой стороне вдоль забора двигалось что-то тёмное, различить было нельзя. Он тоже заметил и крикнул громко: "Лёша!" Тёмное пятно не отозвалось, а медленно передвигалось в летящем снегу – или стояло – не понять было... Потом исчезло: на дороге показались фары, и всё по сторонам заглохло в темноте.
Он выскочил на середину, размахивая руками. Машина остановилась перед ним. Послышалась неразборчивая буркотня, потом шофёр вылез.
– Помоги подвезти... Его ударило поездом. Помоги!
– Как это "поездом"?.. Вы откуда??..
– Со станции пришли. Помоги!
Подошли ко мне. Шофёр осторожно наклонился, вглядываясь с недоверием и страхом:
– Пацан что ли?
– Нет, я взлослый. Это у меня такой лост, видишь? Почти каллик... А ты в Налу едешь?
– Куда? Я в Солнцево еду.
– В Солнцево? Вези! Я там лаботал. Очень давно. НПО"Взлёт" знаешь?
– Ну. Длинный такой, серый забор?
– Селый многоугольный забол. А за ним аэлодлом и всякие там секлетные дела...
Стали меня поднимать.
– Ну вы даёте, – бормотал шофёр. – а мне после с милицией мотаться... В скорую надо...
– Не бойся, я не умлу. Здесь близко.
Затащили на заднее сиденье и захлопнули дверь. – "Осторожней, кровью не заляпайте". – Поехали. Меня сразу стало мутить, пустота внутри поплыла, и боль ещё раздулась, а уж я думал, что больше некуда. Он сидел рядом.
– Слушай, – сказал я. – Если я опять потеляю с сознание... Я скажу адлес моего длуга... Женя зовут. Там, в Солнцеве. Мы вместе лаботали. А потом очень долго не виделись... Я пелед ним виноват: он в палтию вступил, стал меня стесняться. Я и сам плохо о нём думал: плезлительно, – когда ещё сам был голдый... А чего плезилать? У всякого свой путь, точно?.. Ведь он пелешёл на плеподавательскую лаботу, а там это обязательное условие... А плеподаватель он – навелняка лучший, чем многие длугие... Видишь: это очень кстати получилось, что к нему... А адлес – ...сейчас... ты запомни...
Я зажмурился и ещё напрягся, как мог, посреди боли... И не вспомнил. Всё съело.
Следующий
Предыдущий
Содержание