РАЗГОВОР ЖУРНАЛИСТА С ПОЭТОМ
     Александр Беляков: «Не хочется быть кинокамерой, которой колют орехи»


     Когда редакция поручила мне встретиться с Александром Беляковым, я в первую очередь призвала на помощь Интернет. «Поэт. Родился в 1962 году. Окончил математический факультет Ярославского университета. Был программистом, журналистом, книготорговцем, копирайтером , чиновником. Публиковался в журналах «Знамя», «Дружба народов», «Юность» и ряде других. Выпустил три книги стихов и избранную "Книгу стихотворений" (2001). Живет в Ярославле» - вот что выдал о нем один из поэтических сайтов. На другом чуть подробнее: «лауреат Международного поэтического конкурса «Глагол», участник поэтических фестивалей». И в заключение: «сейчас Александр Беляков начальник отдела информации одной из ярославских компаний». Да, поэт в России действительно больше, чем поэт. Именно с этого я и решила начать свою беседу.
     Мы сидим на желтой скамейке под кустами сирени у церкви Ильи Пророка. Мимо проносятся дети на скейтах, спешат на обед сотрудники областной Думы и Администрации. Я включаю диктофон и смотрю на часы: до конца обеденного перерыва, который посвятил мне Александр Беляков, осталось всего 40 минут.

     – Александр Юрьевич, по-моему, для поэта у вас довольно странная биография?
     – На самом деле ничего странного в моей биографии нет. Давайте начнем с пункта №1- Ярославский государственный университет. Я начинал как математик и до сих пор математику люблю. Честно говоря, мне это очень помогает, потому что математика – это предмет, находящийся на стыке гуманитарных и фундаментальных наук.
     – И как, по-вашему, стыкуется математика с гуманитарными науками?
     – Математика толкует о законах гармонии. Поскольку поэтическая речь тоже строится по законам гармонии, к ней вполне применимы математические законы.
     – А как это выглядит на практике?
     – Делая стихотворение, я рисую на полях черновика что-то наподобие схемы. Какой-то рисунок, на котором пытаюсь изобразить описываемые объекты. Это сродни математическому моделированию. У каждого стихотворения есть свой скелет. И этот скелет делается по законам математики. Потом он обрастает мясом и начинает дышать, жить своей жизнью.
     – Алгеброй поверяете гармонию?
     – Да. Вообще в истории поэзии случались поэты-математики. Например, Велимир Хлебников или Николай Олейников. Мне кажется, всех поэтов, исходя из их «отношения» к математике, можно поделить на чистых лириков или гуманитариев, которые пишут стихи по каким-то стихийным законам, и на тех, кто гармонию поверяет алгеброй.
     – А в результатах их труда есть какая-то существенная разница?
     – Мне кажется, да. Они мыслят по-разному. Например, я стремлюсь к тому, чтобы слова в стихотворении друг друга не дублировали. Каждое слово я стараюсь максимально нагрузить смыслом, чтобы само стихотворение стало семантически веским. Хармс писал о стихотворениях, которыми можно разбивать стекла в окнах. "Кажется, эти стихи, ставшие вещью, можно снять с бумаги и бросить в окно, и окно разобьется". А человек чисто гуманитарного склада, как мне кажется, работает в большей степени стихийно.
     – Для вас творчество - тяжелый процесс?
     – В общем да. Я работаю очень медленно и трудно, это связано с методом. Возникают десятки стихотворных начал, зародышей, как я их называю. Но далеко не все превращаются потом в стихотворения. Это просто физически невозможно. Для этого, наверное, нужно было бы нигде не работать, не думать о хлебе насущном.
     – То есть вот таким образом у вас расставлены приоритеты в жизни? На первом месте работа, поэзия потом?
     – Нет, работа, пожалуй, не на первом месте. Если посмотреть мою трудовую книжку, обнаружится, что за 19 лет трудовой биографии я сменил дюжину мест работы.
     – Да, я на это обратила внимание, когда просматривала вашу биографию. Откуда такая «охота к перемене мест»?
     – Надо что-то менять в жизни. Если не меняешь жену, семью, место жительства, значит надо менять хотя бы работу.
     – Кстати, о месте жительства. Не было желания поменять Ярославль на столицу?
     – На самом деле это очень трудно. У меня же семья: жена, сын. Просто взять и переехать в Москву, чтобы там были жилье и работа, очень сложно. А главное, ничего принципиально не изменится. В Москве мне так же, как и здесь, придется зарабатывать на хлеб себе и своим близким.
     – Но, может быть, в плане поэтической реализации там представится больше возможностей?
     – Думаю, никакой разницы нет. Надо просто писать, работать. В Москве издается несколько поэтических серий, не в одной, так в другой тебя могут опубликовать, при условии, что твой материал достаточно качественный.
     – Приходится насильно усаживать себя за письменный стол?
     – До некоторой степени. Но это добровольное насилие. Сама жизнь делает все, чтобы тебя расфокусировать, и когда вечером возвращаешься домой, слишком велико желание расслабиться, что-то почитать, отдохнуть. Но когда чувствую, что пора, сажусь и работаю. И кроме всего прочего, если я долго не пишу, у меня начинается легкая депрессия.
     – И какое лучшее средство от нее?
     – Написать стихотворение, которое бы тебе самому понравилось. Если говорить о приоритетах, то на первом месте для меня, конечно, творчество. Мне кажется, стихи - это то, что я умею делать лучше всего остального. Наиболее качественный и долговечный продукт из тех, что я произвожу.
     – Для вас настолько важна долговечность?
     – Да. Я в свое время ушел из журналистики, потому что любой мой материал, вне зависимости от его качества, существовал день или два. А потом в него «селедку заворачивали». А мне хотелось по-настоящему работать именно со словом.
     – Что служит материалом для ваших стихотворений?
     – Каждая новая среда обитания дает новые темы. Например, на материале своей чиновничьей жизни я сделал третью книжку. А в первой есть мотивы, связанные с книготорговлей, причем с дикой ее разновидностью, когда ты на собственном горбу волочешь книги из Москвы, потом их развозишь по предприятиям, потом собираешь деньги, снова едешь в Москву ночным поездом, на какой-нибудь самой верхней полке, где и спать-то не полагается. И все это в обход налоговой инспекции.
     – Это тогда хотелось родиться поленом, как сказано в одном из ваших стихотворений?
     – Поленом и сейчас периодически хочется родиться. Это одно из состояний, когда энергетический подъем сменяется упадком, желанием чистого созерцания.
     – Полено – символ вечной гармонии?
     – Мне кажется, вечная гармония именно в пульсации. Сегодня тебе хочется что-то делать, общаться, а завтра ты весь день лежишь в кровать, как Беккет. Полежал, надоело, встал, пошел в гости, поговорил с кем-то, выпил водки, поработал для разнообразия и так далее.
     – В Интернете на одном из поэтических сайтов я обратила внимание на интересную деталь. Практически все указанные там поэты объединены в группы, и лишь вы пребываете в гордом одиночестве. С чем это связано?
     – В Ярославле я не вижу поэта, который мне был бы по-настоящему интересен. Конечно, можно встретиться с человеком, поговорить, но взаимное творческое влияние вряд ли возможно. Наверно, я очень привередлив как читатель. Честно говоря, из ныне пишущих пиитов мне вообще мало кто нравится. Очень многие персонажи литературной сцены либо оставляют меня равнодушными, либо я вижу в них шарлатанов.
     – А что это – шарлатанство в поэзии?
     – Вы знаете, у Мандельштама есть статья «О природе слова» где он критикует Андрея Белого, называет его болезненным и отрицательным явлением в жизни русского языка. Пеняет ему на беспощадную эксплуатацию слова, изощренное многословие. Забавно, что как раз те современные поэты, которые мне кажутся шарлатанами, порой попадают в шорт-лист именно премии Андрея Белого.
     – А у вас самого после стольких поэтических удач нет боязни какого-то провала?
     – Мне кажется, развитие неминуемо связано с провалами. Это оборотная сторона твоих будущих успехов. Я считаю, что главное в творчестве – не буксовать в тобою же проторенной колее. Очень продуктивно поддерживать в себе постоянное состояние дилетанта. Вообще, я стремлюсь к тому, чтобы стихотворение стало продолжением моего тела, какого-то жеста, движения. Кстати, лучший способ проверить подлинность текста – не спешить. Какие-то начала стихотворений рождаются и увядают, а какие-то приобретают с течением времени все больший смысл.
     – Александр Юрьевич, в вашей жизни были события, которые с точки зрения жизненной логики невозможно объяснить? Или все у вас логично, все со своим «скелетом»?
     – Я думаю, что как раз главные события в моей жизни были необъяснимы. Они просто случились. Это случай, что я поступил в университет на матфак, познакомился со своей будущей женой, это случай, что я снова, уже будучи инженером-программистом, начал писать стихи. Потому что я собирался заниматься чем-то совсем другим. У всего, конечно, были причины, но они были случайными.
     – А какова была причина вашего возвращения к стихам?
     – Во-первых, я почувствовал неудовлетворенность работой, своего рода комплекс профессиональной неполноценности. А во-вторых, попал в Москву, в одну нехорошую больницу, где очень тяжело болели люди. Пребывание в этом заведении, как мне кажется, на меня очень сильно повлияло. Потому что, именно вернувшись оттуда, я снова начал писать. Я почувствовал, что жизнь – очень хрупкая штука, и я могу умереть, так ничего не сделав. Растратить себя, отбывая поденщину, листая журнал «Огонек», гоняя чаи, разгадывая кроссворды. Мне захотелось сделать что-то долговечное. Может быть, более долговечное, чем я сам. Все мое жизнестроительство, наверное, в стихах. Мне очень близко высказывание Бродского о том, что поэзия – это когда смерти заговаривают зубы. Я бы не хотел делать это говорение беспрерывным, но все-таки надеюсь, что некоторые из моих стихов будут устойчивы перед лицом времени.
     – А нет боязни, что эта устойчивость тоже очень мнимая?
     – Да, мнимая, ведь в конце концов, у всех произведений искусства судьба одна - забвение. Мне кажется, тут уместней говорить о предназначении человека. В творчестве заложено стремление человека к максимальной самореализации. Не хочется чувствовать себя кинокамерой, которой колют орехи. Меня сама жизнь привела к тому, чтобы я занимался литературой, возился со словами. С помощью слов создавал какие-то картины мира.
     – Вы думаете, благодаря этому действительно удастся «зацепиться» в будущем?
     – Я не знаю, что из написанного мной меня переживет, но хотелось бы достичь какого-то собственного потолка. Это такое вечное соревнование с самим собой. И даже если «выживут» три, два, одно стихотворение, это уже здорово на самом деле. Когда стихотворение расходится на цитаты, когда в каких-то житейских ситуациях всплывают его строки, когда человек несет их с собой по жизни и они ему хоть чуть-чуть помогают жить – для меня это высшая форма признания. Стихи как раз и делаются ради этих «осколков».