|
 |
ЗИМОВЬЕ
* * *
Осень моя, пышнотелая крашеная блондинка,
Топчется на дворе, курит на холодке.
И золочёный окурок давит носком ботинка,
Прежде чем мы отправимся странствовать налегке.
Матерь багрянородная, чада твои озябли,
А ты поднялась до неба статуей надувной:
Будто ночной тревоги ратные дирижабли,
Груди твои порожние колышутся надо мной.
Какие ты глазки строила, в каких изошла обидах!
Но подымается ветер, и обмираем мы:
Загадочная донельзя, ты делаешь плавный выдох
И пёстрым хламом ложишься в ногах у девы-зимы.
* * *
На белых мухах вдоль по Питерской,
И веет древними портвейнами,
Пока Луна – верховной вывеской
Над площадями бакалейными.
Пока дороги не озвучены,
Нас примет мокрая окраина,
Где труб обтрёпанные брючины
Свисают в небо без хозяина.
Так усмиряется распутица.
Когда пространство занавешено,
Нам остаётся только кутаться
В слова и целоваться бешено.
И я пьянею от никчёмности...
Здесь север бродит невидимкою
И все почётные копчёности
Легко разглаживает льдинкою.
* * *
Выходила на берег из книжки трудовой,
Туфельками шаркала, мотала головой.
Голова тяжёлая от мелкого числа, –
По ветру развеяла, по кочкам растрясла.
Пела, опустелая, протяжную без слов:
Господину жалилась, кликала улов.
Выплывал на ялике, хахалились вдвоём.
Звёздочками вышита жилеточка на ем.
На вечерней зореньке пристроил на постой,
Разрумянил ветрами, укутал темнотой,
Под дырявым парусом шёпотом ожег,
Облаком кисейным занавесил бережок.
Позабыла начисто прописку и оклад –
Плакала, мурлыкала, смеялась невпопад,
А когда истаяла безвременная мгла,
Уходила с берега – проснуться не могла.
* * *
По матушке Волге в осеннюю тьму
От горькой судьбы уплывает Муму.
Утоплена сказка, а быль – впереди.
Булыжник сияет у ней на груди.
В дремучих лесах, на крутых берегах
Народ православный стоит на рогах:
На руку тяжел, на раскаянье скор, –
Свернёшь к бережку – попадёшь под багор,
Знать, нет ей пристанища, кроме реки!
Где шлёпали лапы, скользят плавники.
Нырнула, – и вот уже кровь холодна,
Русалка хвостом помавает со дна.
А в дальнем краю на простынке стенной
Бродячий хозяин болеет виной:
Немое пространство хватает в кулак,
Мычит – отелиться не может никак.
* * *
Пространство – спирт,
А время – боржом.
В кустах не спит
Ерёма с ножом:
Медвежья спесь,
Проквашенный мёд.
Зачем он здесь? –
И сам не поймёт.
Душа – Луна,
А тело – Фома.
Чудес полна
Его котома:
Царьградский хлам,
Ганзейская снедь.
По ста местам
Умеет успеть.
Земля скрипит,
А небо молчит.
Смурной пиит
Вздымает на щит
Благой финал,
Попорченный стих:
Фома слинял,
Ерёма задрых.
* * *
Нас четверо смелых. В игольный проём
Выносим отёкшую старую мать.
О родине что-то тихонько поём,
Пространство напитано нашатырём,
В ночном электричестве глаз не видать.
Нас четверо квёлых. Сыщите иных!
По ста этажам полосатого сна
Свидетелей гонит дежурный жених:
Таблетки белей, накрахмален и тих –
Невеста навеки к нему холодна.
Плывёт, замирает и смотрит в пролёт,
Стоячую тьму прожигая насквозь
До гулких глубин, где хозяйствует тот,
Кто примет поклажу и спирту нальёт,
Чтоб думалось меньше и крепче спалось.
* * *
“...князь дал новому городу герб:
медведя, стоящего на задних лапах
с секирой на плече...”
Мне уже не по силам тебя воспеть.
Растерял голосок: где елей, где медь.
Не грози с герба, цирковой медведь.
Потешай варяга, а я – не гость.
Даже если секиру сменишь на трость,
Как могу я не видеть тебя насквозь?
Не твоё ли зимовье – мой дом родной,
Где в потёмках гоняешься ты за мной,
Награждая за преданность сединой?
Тридцать лет за спиной у меня пыхтишь,
А вокруг на все стороны – глушь да тишь:
Ничего, кроме грыжи, не накричишь.
Забубённым ногам не дождаться дня,
И нудит бубенцовая болтовня:
“Не садись на пенёк и не ешь меня!”
* * *
По улице имени палача,
С карманами, полными сорных слов,
И справкой от лечащего врача
О том, что хронически нездоров.
Шарманка взамен триумфальных труб,
Сивуха взамен благородных вин,
А в небе кочует имперский труп,
Похожий на вражеский цеппелин.
* * *
Когда манекены пойдут на ментовку войной,
И мощи рептилий взойдут на пути колеса,
На чьих бастионах взорвется твой голос шальной?
Стремительной ощупью канет в какие леса?
Чумным постояльцем ты входишь в расшатанный зуб,
Где солнечный круг превращается в лунный квадрат.
Слепая пчела на охоту срывается с губ
И тычется в стены, и злится, и жжёт наугад.
А стены дымятся и в чёрное небо летят,
Тебя оставляя четвёрке ветров на распыл,
Где стороны света струят электрический яд,
Где тихие песни почти не слышны из могил.
* * *
Твой ухажёр с лицом покойника
Меня пихает с подоконника,
Как опостылевшую статую,
А я не падаю, не падаю...
А я по баренцеву воздуху
Разгуливаю яко по суху.
Не обессудь, моя печальница,
Что по суху не получается!
* * *
Пестроват от заплат Богородицын плат:
По небесному шёлку – звериная шерсть.
Господину хорошему сказочно здесь,
Потому что заплаты снегами сквозят.
Молоко на кубах, ананас на сосне,
На воителе – шляпа, смешная до слёз,
И мозолистым пальцем рисует мороз
Неприличное слово на стеклах пенсне.
Где четыре сезона сцепили рога,
Не пройти – не проехать ни взад – ни вперёд.
На полянке – пенёк, на зубах – бутерброд,
В мутном зеркале – бледная будка врага.
* * *
Стоит над схваткой
С открытой маткой:
Ещё немного –
И скинет Бога.
* * *
Где озёрное зеро
Заколодело зело,
Умирающий белядь
Отправляется гулять.
Ветеран не так уж плох,
Да крепчает холод-лох:
В каменеющей воде
Не сварганить па-де-де.
Был кликун, а стал шипун,
Проклял сторону без струн
И теперь приговорён
Зимовать среди ворон.
Но, работая всерьёз,
Он танцует в луже слёз
Свой классический балет...
До весны еще сто лет.
* * *
Полюби смолоду
Прогулки по холоду,
Ибо нет прогноза
Кроме мороза,
И продрог пророк его.
2. Во чреве слона
* * *
Однотумбовый вол, гнутоклееный мул
На моих посиделках несут караул.
Чтоб железная муха с ума не свела,
Я прильнул к полированной шкуре вола.
Сын скудельной овцы и тряпишного льва,
Я бросаю на ветер цветные слова,
Будто в ночь карнавальную рой конфетти,
Потому что приехали, как ни финти.
Потому что коломенской мили прямей
Круговая порука священных зверей,
Чьим пастушьим веленьем навек солона
Черновая работа во чреве слона.
Я вернулся служить, и лелеет меня
Боевой несгораемый слон трудодня,
До лепных облаков подымающий прах,
Во спасение зайца о двух головах.
* * *
Пока сияет между глаз
Звезда пленительного щас,
Спеши в расшуганной тиши
Сказать смиренное якши.
Кому-чему? Всему подряд.
Над факсом юноши парят,
И девушки в пасхальных звонах
Уже сидят на телефонах.
Обетованный геморрой,
Тебя полуденной порой
Слепая чёрная пчела
Поет из красного угла.
И я, раздёрганный вконец
Отец, кормилец и певец, –
Сиденью пылкому родня...
Но тесен офис для меня.
* * *
Не мухой в янтаре,
А ухом в киселе,
Где чайник на заре
Всегда навеселе,
Не солью из-под век,
А соком по ножу –
Подкрашиваю век,
На радио служу.
Не взрывом обложным,
Не кашей лубяной,
Не поваром хмельным,
А музыкой одной –
Контужен, расчленён,
Раскормлен на убой,
В транзисторе времён
Шепчусь с самим собой.
* * *
Осенью бархатной в офисе голом
Бледная дева колышет подолом,
С ветром залётным в бирюльки играя.
На горизонте – от края до края –
Город секретным лежит протоколом.
Долго плутала служилая пава
В каменных литерах слева направо,
Наискось – и увязала в начале.
Тёмные улочки – злые печали.
Что остается? Пустая забава.
Лепет подола, канкан дырокола,
Крепкого чая вечерняя школа,
Сердцебиенье за час до заката...
То ли погода во всём виновата,
То ли взаправду судьба наколола?
* * *
В сердце города ржаного
На картофельной развилке
В маргариновой светёлке
Вермишелевых палат
На ореховом престоле
Потаённый государь –
Апельсиновый словарь.
* * *
Румяные клерки играют в горелки
На братском фуршете в канун Рождества.
Мозги заливные лежат на тарелке
И думают, будто они – голова.
С фужером и вилкой над ними изваян
Голодный хозяин, безмолвный жених,
Смущающий мир, как сова из развалин,
Пластмассовым взглядом очей теневых.
* * *
“...Простой индиец, задремавший
В священный вечер у ручья”.
Николай Гумилев
По стойке “смирно” сивый небоскрёб,
Многоочитый камердинер будней,
Старик ворует у меня пространство
И время пьёт из моего бокала.
С недавних пор я начал замечать:
Куда бы ни пошел – стою на месте,
Проснусь чуть свет, – ан вечер на дворе,
И снов не помню – будто не ложился,
А над столешницей зеркальной
В рабочий полдень задремал.
* * *
“Я отвесно погружаюсь через шахту...”
Кафка
С любовью на кончиках пальцев и верой в куле
В сияющей шахте ты падаешь навеселе.
Подобно газетному, смятому в шарик листу,
Пронзительно свищешь и нежно шуршишь на лету.
В двоичной системе считай, что тебе повезло,
Но вытяни руку, – и дрожью ответит стекло.
Пространство мигает, как будто с тобой заодно
Устало на скорости света преследовать дно.
3. Окрест магической десятки
* * *
Пока куранты бьют на жалость,
Наполним чаши манной кашей:
С печальным шумом облажалась
Команда молодости нашей.
Под увертюру Кали-юги
Нас развели крутые тропы
Не в доходяги, так в ворюги,
Не в алкаши, так в мизантропы.
Перекурили, отхлебнули,
И уж толчёмся в беспорядке –
Как незадачливые пули
Окрест магической десятки.
* * *
Мне снилась золотая середина:
Умытый, сытый и слегка поддатый,
На оттоманке томно атаманю
Под зуд зурны и ахи опахал.
Кругом зюлейки ворожат пупками,
Исполненные неги маслянистой.
Не сякнет зелье в расписных баклагах,
Шныряет челядь, устали не зная,
И солнце не шелохнется в зените,
Прибито к небу золотым гвоздём...
Вдруг – странный гул за тридевять земель.
Удар! И навзничь двери вырезные!
В падучей бьются, вещее лепечут...
А между тем в покои хлынул хлад.
В одно мгновенье исчезают все:
Ни арапчат, ни баядерок томных –
Лишь я один стою, прямой и бледный,
В пустом дворце на пролитом вине.
Бросает ветер мне в лицо
Собачью речь, козлиный дух.
Войдите ж, варвары!...
С тех пор забыт гармонии секрет.
Покоя нет и середины нет.
Как маятник, проскакиваю мимо.
* * *
Сперва трубили трали-вали,
Дремали, на толчке курили.
Потом потели, жилы рвали,
Седьмое небо мастерили.
Калились, снова остывали
И засыпали в чёрном теле.
В окне белела дуля дали,
Дождишко хлюпал еле-еле.
Судьба юлила по спирали –
Угарным вихрем в диком поле.
Спеклись, потрескались, слиняли,
Но смотрим выше, видим боле.
Какие призрачные цели!
Какие сумрачные были!
Стоим, скудельные емели,
Полны макушки звёздной пыли.
* * *
Вы, Роман Александрович, станьте котлетой,
Мозговитой, душистой, слегка подогретой.
Александра Адольфыча сделаем репкой,
Солнцеликой и сладкой, наощупь некрепкой.
Влажной веткой укропа компании даден
Вольдемар Валентинович, прян и прохладен.
К этой сытной семье прислонившись бочком,
Буду вечнозелёным кривым кабачком.
Вам, почётные дембели красного лета,
Сей чудной натюрморт на четыре портрета,
Сей магический стих на четыре стихии
Презентую торжественно в знак ностальгии.
* * *
По морю кислой капусты
В даль на лавровом листочке
Плыли четыре героя.
Первому сделалось душно –
Кинулся в бурные волны,
Он послужил для бульона.
Вспыхнули очи второго:
Хочет он, лёжа на брюхе,
Высосать жирные хляби.
Третий, подхваченный ветром,
Перекрестился и плюнул
В общий котел на прощанье,
Где одинокий четвёртый,
Окаменев, наблюдает,
Как закипает пространство.
* * *
“...сбывается простор...”
Хайдеггер
Уткнув лицо в несбывшийся простор,
На горизонте я дыру протёр.
Побольше пятака, поменьше рта –
Там чёрная клубится пустота.
Не лысый черт, не милосердный Бог –
Схватил меня её сосущий вдох.
С родной земли влекомый в никуда,
Хватаюсь за столбы и провода,
За кочку, за соломинку, за спичку...
Как сын-урод за мать-алкоголичку.
* * *
Поэт считает чёрный нал, –
Он государство наебал.
Гордыня распирает грудь:
Почетно зверя обмануть!
Цветёт за окнами чернуха.
Залётный ангел шепчет в ухо:
“Молчи, скрывайся и таи
Доходы скромные свои.
Кому ты здесь? Зачем ты здесь?
Терпи и жди благую весть.”
Поэт в ответ: “Хранитель мой,
Не дремлет мытарь мировой.
За каждый звук, за каждый слог
Он кровью стребует налог.
Ужо тебе, и мне ужо...”
Свежо предание, свежо.
* * *
Резидент Атлантиды устал следить за собой,
Он сутулой радистке истлевшие шифры сдал
И торжественным маршем из роли ушёл в запой,
Догоняя загадочный варварский идеал.
За кулисой стена рассыпалась из стекла,
И пока фонари не сварганили темноту,
Чёрным оперным лебедем сцену пересекла
Бутафорская шляпа с перчатками на борту.
А когда кавалеры на воздух вывели дам,
И глухая вахтёрша оглоблей замкнула вход,
В остывающем зале пошла плутать по углам
Розыскная морзянка, взошедшая из-под вод.
* * *
Семя без пламени,
Вымя без темени,
Племя без знамени,
Время без стремени.
* * *
“Петь ей запретили соседи,
а кричать никто запретить не может,
вот она и кричит”.
Кафка
Язык сворачивая в шило,
Кликуша воздух потрошила,
Как будто в воздухе могила,
И ничего не находила.
Язык вытягивая в жало,
Кликуша стены зажигала,
Раскручиваясь по спирали,
И стены тихо оплывали.
Язык раскачивая в било,
Кликуша музыкой бомбила
Посады сонные, и вата
Не исцеляла от набата.
Язык заталкивая в тело,
Кликуша курицей влетела
В тот теремок, где старожилы
Из новосёлов тянут жилы.
* * *
“Болезнь как бы освобождает меня
от самого себя”.
Ницше
Болезнь заходит со спины:
Глаза – засохшие блины,
Башка – тарелка общепита,
Тряпьем обмотаны копыта.
Болезнь маячит над тобой,
Как механический ковбой,
И ты кричишь, не понимая:
Кто эта тварь глухонемая?
Болезнь в лопатках сберегла
Два нержавеющих крыла:
Как наречённого – задаром –
Тебя возносит над базаром.
Болезнь сломает пополам,
Из половинок выбьет хлам,
И шалопая мы зароем
Уже трагическим героем.
* * *
“Как хорошо в покинутых местах...”
Аронзон
Отхожий пляж и мусорный прибой,
А вдалеке белеет оригами.
Ты далеко заплыл и бездну под собой
Защекотал козлиными ногами.
Ты – Ихтиандр, явившийся с повинной.
Обняв буёк в лесу солёных оплеух,
Любуешься тяжёлой пуповиной,
Дремотно переводишь дух.
Такая в море тишь и благодать,
Что лишним кажешься в пейзаже.
И если руки медленно разжать,
Никто и не заметит даже.
* * *
Прекрасны статуи, проросшие на свалке
Из пепла теплого сквозь жёваную жесть
Изнеженными белыми грибами
На ножках тоненьких с босыми головами.
Танцует пыль на мусорных холмах,
Нечесаные жирные вороны
Спускаются на мраморные плечи
И вязкий воздух клювами кромсают.
Всё движется, – они не шелохнутся
На расстояньи взгляда друг от друга.
Так часовые, верные присяге,
Секретную дорогу стерегут...
* * *
Четыре дома было у меня:
Первый – детинец со рвом и башней,
Второй – изба у большой дороги,
Третий – трактир,
А четвёртый – мечта о первом,
В который уже никогда не вернуться.
* * *
На рассвете ему приснилось:
То ли армия, то ли детство –
Будто все его обижают,
И одна только женщина в сером,
Высокая и прямая,
Может взять под защиту,
Любого криком одернуть.
Проснувшись, подумал:
“А ведь это, наверное, смерть”.
Памятник
Душа имела форму шара.
Она летала и дышала,
Пока зашоренные дали
Ей форму куба не придали.
Лежит, темна и угловата,
В лучах имперского заката.
Надгробье или знак протеста?
Ее уже не сдвинуть с места.
* * *
Там, за дверью темноты,
В дебрях плюшевой травы
Спит душистый господин.
Стань о четырёх ногах,
Просочись живой водой,
Руку пухлую целуй,
А воротишься – молчи,
Даже если угадал:
Мёртвый он или глухой?
* * *
Неврастеник не врастал
Ни в суглинок, ни в асфальт,
По касательной шурша
Невесомей, чем душа,
Будто выдох вековой
Прокатился над травой,
Будто певчая стрела
По-над яблочком прошла.
А шагреневая мгла
Только звук и сберегла...
Берегиня здешних мест
Сроду слушает да ест.
* * *
У одиночества – четыре отчества:
Емельяновна, Кудеяровна,
Симеоновна да Ионовна.
Первое – лубочное, второе – полуночное,
Третье – служебное, четвёртое – волшебное.
И сама не ведает скрытница,
На какое нынче откликнется?
* * *
Навуходоносор, в кладовке лелеющий мусор,
Секущий ковры на задворках вороньего рая,
В чернильной ночи присягающий нежной державе,
Звериной тропой ускользающий в плен вавилонский
По первому снегу, в тени недостроенной башни,
Где псовой охотою виснут сады на одеждах...
4. Граница нашей родины – в прихожей
* * *
Эта графика вышла из графика
И, последней вороной освистана,
То ли ждет белозубого Рафика,
То ли ждет толстопузого Уинстона.
Кто раскрасит её, худосочную,
От похмельной испарины мокрую,
Кровяною гуашью проточною
Или жёлтой неоновой охрою?
Разгуляется и перебесится,
Заневестится с новым поклонником
Я хочу от неё занавеситься,
Потому что родился дальтоником.
* * *
Ты укрой меня в лоне своём,
Перспективу коленями сдвинь,
И тогда мы тихонько споем
Серенаду последних твердынь.
А когда разметает закат
Зерновые домашних огней,
Я тебе прошепчу: “Виноват,
Я не знаю пещеры родней.”
Я не знаю пощады верней,
Чем парить над мальчишеским сном.
Сложил крылышки мой воробей, –
Для него я прикинусь орлом.
За порогом голодный медведь
Затянул государственный гимн...
Я хотел бы в тебе умереть,
Чтоб наутро родиться другим.
* * *
Говнистым девушкам я больше не потатчик.
Блаженство их сомнительных подачек
Не выпишет рассудку бюллетень, –
Жаль времени и шевелиться лень.
Я запер изнутри свою тюрьму.
На тёплых нарах – всех по одному:
Шьет женщина, ребёнок кашу ест –
Все на местах, и нет свободных мест.
Война ещё юна, а я уже
В осаде на последнем этаже
С небритой рожей ощущаю кожей:
Граница нашей Родины – в прихожей.
* * *
Засыпаю в знак протеста
Против времени и места
И в мечтаньи дерзновенном
Просыпаюсь старым хреном.
Хорошо лежать в нирване
На продавленном диване
Без профессии и пола
От укола до укола.
Можно слушать до кондрашки
Инфернальный лай дворняжки,
Плач старушки, хрип синюшки,
Метроном ковровой пушки.
Жизнь прошла, как божья милость.
Ничего не изменилось
На просторе ареала,
Где история плутала.
* * *
По небу скитаются чёрные брови.
Стеклянные бельма горят, не мигая.
Земля отоспалась и требует крови,
А ты из пещеры выходишь нагая.
Ордынским дредноутом даль надымила,
Как будто взялась извести очевидца...
Подай тебе Господи шила да мыла:
Отбиться, отмыться и спать завалиться.
* * *
Ленка, пипка сладкая,
Вот тебе на пряники!
Стань моей лошадкою
В мире поп-механики.
Накачаюсь водкою –
Лишь бы не состариться.
Будь всегда молодкою,
Сонная красавица!
Шаркая и шамкая,
Бродят злые гении.
Наша крепость шаткая
Вечно в окружении.
Но, собравшись с силами,
Мы идём раздетыми
Нежными дебилами –
На войну с газетами.
Как нам ночью мечется!
Как с утра не хочется
Лезть в хомут Отечества,
Имени и отчества.
Сонет
Лифчик парил над моей сединой,
Самое сердце клевал-целовал
И пропадал в геометрии скал,
Не утоляя тоски слюдяной.
Падкий на шёпот шальной голубок,
День коротал на казённых кормах
И мотыльком возвращался впотьмах,
Ближе к огню, господину под бок.
Ночь сотрясал вековечный обвал.
Скованный нежностью, я убывал
И забывал грановитую речь.
Маленький, кем ты назначен стеречь
Место, в котором с собой говорит
Тело, которому снится гранит?
* * *
Шуби-дуба дали дуба,
Хали-гали дуба дали,
Ангел выпорхнул из клуба
В размалёванные дали.
В сердце актового зала
Ни прихлопа, ни притопа,
Арифметика настала,
Широка и плоскостопа.
Гой еси, моя омега,
Парниковая клубника!
Укуси меня с разбега,
Зацелуй меня до крика!
На зимовке день короток.
Не заметишь, как накроем
Посинелый околоток
Односпальным волчьим воем.
* * *
В лесах картофельных я выкопал отца,
Нагого, тощего, зелёного с лица.
Осенней полночью, когда стирала мать,
Я под кровать его пристроил – дозревать.
В лесах картофельных последний снег увял,
Когда, проклюнувшись из жара одеял,
Тумана снов и паутины умных книг,
Я свесил голову – проведать свой тайник...
В лесах картофельных – зима который год.
Метель тамбовская мне комнату метёт,
Любви не просит и работает за двух...
С ней колотун, а без неё – тяжёлый дух.
Памяти отца
Медный солнечный гонг отодвинув на Юг,
А на Север – аквариум лунных морей,
Ты повесил себя на спасательный крюк
В ледяной пустоте над кроватью моей.
Прокатился по комнатам дизельный гул,
И осыпалось небо снежком меловым.
Я проснулся и больше уже не заснул,
Наблюдая, как дом превращается в дым.
Спотыкается время. Тяжёлый, ночной,
Изувеченный сокол священной войны,
Ты так низко завис над моей тишиной,
Что другие светила уже не видны.
И в тоске разрывая земные гужи,
Твой единственный я перегрызть не могу!
Прочитай свои руны и мне расскажи
На грядущем свиданье, на том берегу...
Метаморфозы
Разбитый храм сидит в горячей ванне.
Играют трубы. На высокий берег
Выходит мать с котятками в подоле.
Посеяла, и получился пруд.
И вот ухе восходят островами,
Затерянными в море мутноглазом.
Там детки басурманские на пляжах
В сиротском страхе смотрят на закат.
Закат гудит валькирией железной.
В ней прячется подросток бледнолицый,
Поющий о погубленных котятах,
Взыскующий утробного тепла.
Разрывы слёз сровняли горизонты.
Бездомный летчик стынет в океане,
И храм ему протягивает руку,
Как будто время повернуло вспять.
* * *
Я полюбил развалины себя,
Поросшие колючими стихами,
Увитые тропическими снами,
Покинутые пляшущей гурьбой.
Когда луна просторы обнулит,
Сюда приходят женщины и дети,
Костры разводят, стелют одеяла
И засыпают под открытым снегом.
* * *
Пригрев родовую усталость,
Описывай то, что осталось.
Хвали ненасытного бога
За то, что оставил немного.
Воюй против целой эпохи
За эти последние крохи...
Пока одинокий монашек
На битву вострит карандашик,
В окне набухает, как тесто,
Бескрайнее общее место.
* * *
Мы на долечке катались
Золотистого лимона
По магическому кругу
В белой кружке расписной.
Не гребли, а согревались,
Где-то каркнула мамона, –
Я прижал к себе подругу,
И она срослась со мной.
* * *
В игрушечной белой пустыне на лыжах кружили
Две точки, две чёрных букашки в искрящейся пыли,
Две донных чаинки в багряной заварке заката.
Передняя, та, что помелче, спешила куда-то:
Неслась, спотыкалась и падала, путая лыжи.
На трассу её водружала букашка повыше,
Скребла, отряхала и ревностно так поучала,
Потом отставала, и всё начиналось сначала:
Клубилась одна, а вослед выступала вторая...
Как мало пространства и времени нужно для Рая.
