В детстве Липкин был суеверен. Ему казалось, что он один существует, а всех остальных людей и предметы ему только показывают, чтобы он поверил. И тот, кто показывал, иногда подавал ему знаки, по которым можно было что-то угадать наперёд, а можно было и не угадать; и порой его можно было о чём-либо очень важном попросить, и он мог снизойти, а мог и не снизойти, что зависело от ряда таинственных обстоятельств.
     Позже Липкин уже не думал, что существует один на свете. Скорее ему казалось, что существует кто-то другой, а сам он – лишь необходимая декорация, пустотелая и скучная. И хотя продолжал по детской привычке носить в кармане пальто счастливый билет, аккуратно заменяя его новым – как только таковой появлялся, и говорил про себя: «Три-три – моё счастье», – когда видел машину с одинаковыми цифрами в номерном знаке, – он уже не был суеверен.
     В бога Липкин тоже не верил. Даже мистикой и экстрасенсами не мог увлечься: всё было либо скучным фокусом, либо нестрого поставленным и неверно истолкованным экспериментом, либо просто истерией.
     Однако в последнее время Липкин обнаружил, что городской транспорт стал к нему явно благоволить: почему-то подходили именно те трамваи и троллейбусы, которые были ему нужны. Для большего правдоподобия – если Липкин ехал с запасом, и погода была хорошая, – его заставляли подождать на остановке три-четыре минуты. Но если он опаздывал, тут же подваливал, например, троллейбус и, вздыхая, открывал двери.
     Сначала, по обычной своей ненаблюдательности, Липкин ничего не замечал. Но аномалия продолжалась, а однажды вечером, возвращаясь из гостей в какое-то запредельное время и входя у метро в специально ожидающий автобус, он осознал, что это уж как-то слишком здорово…
     Утром следующего дня, влезая в троллейбус, заставивший прождать себя не более тридцати секунд, Липкин вдруг подумал, что суеверия и приметы появляются там, где царит случайность (он так и подумал этим идиотским словом «царит»): охота, рыбная ловля, экзамены, болезни, городской транспорт, любовь и прочее… Липкина очень обрадовало следующее обобщение: если бог есть, то он не нарушает собственных законов, данных природе, и всего добивается, управляя одними только случайными, статистическими процессами.
     Эта мысль показалась Липкину такой замечательной, что когда троллейбус на несколько секунд опустел на остановке у метро, Липкин уселся на переднее сиденье возле окна с нарисованным на стекле символическим инвалидом – с глобусной головой и одной рукой, торчащей из середины живота и сжимающей палку с крючком, – достал рабочую тетрадку и трясущимся троллейбусным почерком всё это подробно записал.
     Потом он до обеда работал, потом хотел спать, потом пил чай, присутствовал при бесконечных разговорах женщин о том, где и что продаётся, и мужчин – кто сколько и за что получает в других местах, сам что-то говорил (без особого успеха), потом ещё немножко работал, всё это время не вспоминая своих открытий.
     Но сидя в обратном троллейбусе, он придумал ещё одну мысль, в противовес первой: ведь статистические последовательности событий многообразны, создают множество сценариев и допускают самые различные толкования – был бы наблюдатель достаточно внимателен и соответственно настроен.
     Эту мысль Липкин тоже записал в тетрадку. А в конце вдруг, неожиданно для самого себя прибавил, что если бог есть и он всемогущ, то все предложенные толкования могут быть верны одновременно.
     «Ну, это уж, извините, парадокс», – подумал он какую-то цитату.
     Если принять такой взгляд, то всё в мире менялось. В материальную, познаваемую, но бесцельную вселенную, которую, вследствие этого, скучно было познавать, вдруг добавлялась некая таинственность и глубина, появлялся какой-то азарт приписать событиям цель и вообще – внимательно посмотреть вокруг, что ранее представлялось Липкину ненужным.
     Конечно, всё это были голословные рассуждения, но они немало порадовали Липкина. Это было что-то в принципе непротиворечивое, возможное и близкое – в отличие от маниакальных бредовых рассуждений просветлённого Вени Зубчика, сияющего от явленных ему великих истин, об ангелах и демонах, обитающих в недрах машин и об астральных ядерных взрывах при произнесении слова «хуй».
     Через пару дней появилось ещё одно соображение: бог может сообщать свою волю без помощи слов или вещих снов – вот этими самыми случайными последовательностями событий. Но, конечно, не впрямую – чтобы понял только тот, кому послание адресовано, и кто готов понять. «Ухо бога в каждом, – записал Липкин в тетрадке, – но бог молчит,  а совпадения и случайности можно вообще никак не истолковывать и, таким образом, жить в материальном мире, ибо причины случайностей неисповедимы».
     Стоя в очередях и гуляя с коляской, Липкин время от времени возвращался к этим мыслям, пока не решил, что всё уже, вроде бы, придумал. Он не задавался вопросом: изменилось ли что-нибудь в его жизни за прошедшие три дня. Больше заботило: что же теперь с этими записями делать. В стихи это всё явно не ложилось. Прозу он не умел. А для богословского сочинения было, наверняка, банальнейшим общим местом. Да и как их писать, эти богословские сочинения?..
     Вспомнился тут, кстати, алкоголик Крюков с перебитым носом и богатой биографией, который утверждал о слове Бог: либо не употребляй вообще, либо пиши с большой буквы. И согласившись теперь с этим, Липкин достал скоросшиватель со своими стихами и исправил в нужных местах строчную «б» на прописную.
     Но всё-таки очень хотелось всё как-то использовать – хоть рассказать кому-то…
     Жена Елена видела вещие сны, которые были очень тревожны и обычно не сбывались, потому что она их предотвращала (по крайней мере, она так думала). Но в Бога не верила, и объясняя ей, что же он, собственно, придумал, Липкин запутался, сказал всё неправильно, и жена со скукой его прервала:
     – Ты что же, в Бога теперь веришь?!
     Липкин стал что-то говорить в оправдание, но Елена уже не слушала, и тогда он как-то сразу понял, что не стоило говорить. Что вообще  ничего не надо, нельзя было говорить!
     И когда назавтра он, опаздывая на работу, добежал до остановки и растянулся на льду, потеряв шапку, грохнув с размаху портфелем по тротуару и больно ударившись локтем об лёд, его автобус ахнул дверями и отошёл от остановки, туго завывая в гору и деловито гася ярко жёлтый указатель поворота.