Мой отец – Левин Шлёма Гершанович (в быту – Семён Григорьевич), родился в 1924 году в Минске. Но коренным минчанином не был: его отец, по роду занятий – портной, долго на одном месте не сидел: приехал в город или деревню, поработал, пошил – кому платье, а кому штаны, – и поехал с семьей дальше, в другой город или поселок. Отчасти потому, что после первого, так сказать, всплеска, заказов становилось мало, но ещё и потому, что был человеком осторожным и считал тактику "долго не задерживаться на одном месте" самой правильной в период революционной смуты, гражданской войны и последующих разнообразных репрессий со стороны властей. Вот на одной такой временной остановке – в Минске – и родился мой отец.
    Мать его говорила, что родила его 10 апреля, однако при регистрации паспортистка почему–то записала другую дату – 10 июня. Может, с датой регистрации перепутала… Во всяком случае, день рождения отца отмечали именно в апреле…
    В семье было еще трое детей: старший – Борис (Бэрл), самый большой и сильный, старшая сестра Лиза, которая всеми командовала, младший сын Изя (Израиль), мамин любимчик. Ну, и был средний сын Шлёма, который ни то, ни сё. Чувствовал себя каким–то не очень нужным и не очень любимым сыном.
    К тому же, он был переученным левшой, отчего, как это часто бывает с переученными левшами, у него сформировалось расстройство речи. Говорил сбивчиво, ни одну даже короткую историю не мог рассказать без множества запинок и оговорок. Разве что, без заикания обошлось…
    При этом учился нормально, неплохо разбирался в математике, любил играть в шахматы и решать задачки. Но собирался стать врачом.

    Впрочем, стать врачом ему было не суждено. Началась война, в августе 1942–го отца призвали в армию. Служил в пехоте, сначала рядовым, потом сержантом. В августе 43–го был направлен на Калининский фронт в должности помкомвзвода. Но повоевал там недолго: уже спустя два месяца, в октябре 43–го, был тяжело ранен. Обширный шрам на плече – просто таки впадина размером с погон на том самом месте, где у военного как раз и располагается погон, – остался на всю жизнь.
    Прошел полугодовой курс лечения, после чего был направлен в Смоленское артиллерийское училище. По окончании стал командиром артиллерийского взвода.

    Но тут война закончилась и началась демобилизация. Отец пару лет ждал своей очереди на демобилизацию, надеясь все же, стать врачом. Все никак его очередь не подходила. Тогда он подал заявление (или как там это у них называется? рапорт?) об отставке. Но опять не вышло. Его вызвал к себе командир и грозно сказал:
    – Товарищ лейтенант, вы Родине служить хотите?!
    Отец отвечал, что, так точно, Родине служить хочет… Тогда командир порвал его заявление (или все же рапорт??), а самого отправил служить на Чукотку. Чтобы, значит, медом не казалось… Евреи, они своих все время отмазывают! – и другие убедительные основания…
    (Была и другая версия отправки на Чукотку: мама сказала однажды, что отцу тогда предложили "стучать" на сослуживцев, а он отказался, вот за это его и… Отец ее тут же прервал и продолжать все это запретил. Так что – просто версия.)

    На Чукотке, как рассказывал отец, их кормили в основном перловой кашей да тушенкой. От нехватки витаминов у людей выпадали зубы и волосы. Отец отделался только волосами…
    Через несколько лет его вернули с Чукотки в европейскую часть страны. Точнее, на Украину, в город Бердичев. Там он занимал невысокие командные должности (вплоть до командира учебного взвода), но продвинулся только на пару шагов: от младшего лейтенанта до старшего (в 1950–м). В этом звании и оставался до конца службы. Награжден двумя орденами Красной Звезды, а также несколькими медалями и орденами – к юбилеям победы.
    Отец рассказывал, что командир его воинской части поступил в артиллерийскую академию на заочное обучение, но с математикой у него было плохо, так что все задания по расчетам траекторий и прочие математические выкладки делал за него старший лейтенант Левин Ш. Г. Потому-то командир и придерживал Левина Ш. Г. возле себя, и в воинском звании не повышал… А вдруг его переведут куда–нибудь начальником чего–нибудь? – а кто для него, начинающего академика, расчеты делать будет?!

    Родители отца – к тому моменту уже сильно пожилые люди – переезжать с места на место перестали и поселились в подмосковном городке Малый Ярославец, в сером деревянном одноэтажном доме. Однажды, когда отец приехал к родителям в отпуск его, по наводке родственников, познакомили с молодой учительницей английского языка Раисой Абрамовной Рабинович. Да что там "познакомили" – сосватали! На ней он вскоре и женился (в 1953 г.).
    Но до этого, как рассказывала мать, у отца была другая женщина – как сейчас говорят, гражданская жена (имени не знаю, извините…). Он ее сразу предупредил, что жениться на ней не сможет: объяснил, что он еврей и должен жениться именно на еврейке, никак иначе… При том жутком дефиците мужиков, который образовался в стране после войны, женщина на это согласилась. Но сильно надеялась, что он по ходу дела передумает и все–таки женится на ней. Но он не передумал, с женщиной расстался. Она стала приходить к дому, где папа с мамой тогда жили, стояла под окнами, пыталась с отцом поговорить. Однажды даже вошла в их квартиру, когда мама была дома одна, мыла пол. Женщина увидела, что мама беременна, повернулась и ушла.

    В связи с тем, что у семьи старшего лейтенанта Левина Ш. Г. наметился я, рожать мама поехала в Москву, к своим родственникам. Очень хотела, чтобы у её сына, как и у нее самой, в свидетельстве о рождении значилась Москва, а не какой–то там провинциальный Бердичев. Хотя все ее родственники были выходцами именно из этого маленького городка.
    Потому-то я и родился в столице нашей Родины, в роддоме номер 8, как он тогда назывался. Соответствующее свидетельство о рождении было получено, после чего мы с мамой уехали к месту службы отца. Так что, все мои самые ранние впечатления и воспоминания именно оттуда – из служебной квартиры в воинской части в Бердичеве.
    Помню, как мы с мамой ждали папу со службы. Он приходил, открывалась дверь, а за нею прятался я, такой мелкий, двух–трех лет от роду. Но отец меня как бы вдруг обнаруживал, смеялся, брал на руки, целовал… Помню, помню, папа, не забыл!

    Хорошо помню и свой третий день рождения, на который мне подарили две замечательные игрушки: маленький заводной самолетик, который ездил по полу и время от времени совершал кувырок через голову, и самолетик побольше (тот, что на правом снимке), который заводить не требовалось – разгонишь его пару раз об пол, а дальше он едет сам и красиво гудит.

    Потом случился 1960 г., произошла хрущевская демобилизация – резкое сокращение численности армии. И военная служба тут же закончилась.
    А что осталось?
    Военная пенсия отцу не полагалась (всего 18 лет выслуги, для пенсии недостаточно). Какие-то серьезные выплаты также не полагались. Мирной профессии нет. Жилья нет, хотя всем отставникам его твердо обещали. Но обещать не значит сделать... Да и откуда взять столько жилья, когда из армии разом вылетела пара миллионов военных со своими семьями?
    В общем, спасибо дорогому Никите Сергеевичу Хрущеву за все хорошее…

    Родители собрали вещи и уехали в Москву к маминой маме – Евгении Григорьевне Рабинович (на самом деле, Шендель Гершевне). У бабушки Жени была своя комната в коммуналке, а нас поселили в бывшую кладовку – комнатку площадью семь квадратных метров. В комнатке помещались (и то с трудом) только пара кроватей (детская и для взрослых, с занавесочкой, надежно защищающей частную жизнь родителей от любопытного меня), а также стол и пара стульев.
    Со временем на столе появился такой экзотический предмет, как телевизор – с маленьким экранчиком и толстой стеклянной емкостью перед ним. В эту емкость надо было наливать воду, чтобы она из стеклянной банки странной формы стала настоящей линзой и сделала телекартинку достаточно крупной и разборчивой. Под этот телевизор я и засыпал каждый вечер.

    Ну, и надо было как–то зарабатывать деньги на жизнь… Мама устроилась в школу (даже в две, посменно), плюс ездила по ученикам, которых натаскивала по английскому. За несколько лет перетрудилась так, что слегла в больницу с диагнозом "туберкулез". В больнице и санатории провела целый год.
    Отец тоже зарабатывал – паял электронные платы на Опытном заводе МЭИ (Московского Энергитического Института). Тогда же, в 1960–м, поступил на вечернее отделение этого самого МЭИ по специальности радиоинженер.
    Он рассказывал, как непросто ему было включиться в учебу после восемнадцатилетнего перерыва. К тому же, там кругом была молодежь, семнадцати- – восмнадцатилетние парни и девушки, а он – отставной военный, лысый мужик под сорок, да еще и говорить гладко не может, запинается… Но он справился.

    Через некоторое время в квартире на противоположной стороне нашей лестничной площадки освободились две смежные комнаты. Отец пытался вселиться туда законным путем, подавал заявления, но начальство не мычало и не телилось… Тогда мы самовольно вселились на эту временно пустующую жилплощадь. А на все возражения отец отвечал, что Хрущев обещал жилье отставным военным, вот и отстаньте…
    Некоторое время продолжались разборки с начальством, а заодно и с соседками по коммуналке, которые тоже очень рассчитывали вселиться на данную жилплощадь. Но в итоге наше заселение признали законным… Осталась (надолго) только ненависть соседок… А ведь в коммунальной квартире это очень серьезная вещь…

    Отец учился, мать бегала по урокам, я ходил в детский сад, потом в школу… Папа кончал институт, писал диплом. По этому поводу с нашего овального обеденного стола сняли скатерть и прикнопили ватман (он еле–еле на этом столе помещался), и отец принялся чертить свой дипломный проект по теме "Телевизионный синхронизатор", как записано в его дипломе.
    В этом дипломе много оценок "Отл." и "Хор.", но "Уды" тоже встречаются. Ну, прямо как у его сына! И по тем же, примерно, предметам: наследственность, однако…
    После окончания института, отец продолжал работу на том же опытном заводе МЭИ уже на инженерных должностях. Жили мы нормально, но злобных агрессивных соседок терпеть было все труднее.
    Во многом из-за этого папа с мамой, поднакопив денежек, вступили в кооператив МЭИ "Зеленый луч" и приобрели в 67-м году квартиру в новом доме в Гольяново.
    Из двухкомнатной "как бы квартиры" в коммуналке в деревянной двухэтажном доме без центрального отопления, переехали в трехкомнатную квартиру в стандартной советской девятиэтажке, где было всё, что надо для нормальной жизни, включая мусоропровод, лифт и центральное отопление.
    Часть денег на покупку жилья дала бабушка Женя. Она стала жить вместе с нами, так что у нас получилось все-таки не три, а снова две комнаты – у папы с мамой была спальня, а мой диван стоял в гостиной. Зато была своя кухня, ванная и отдельный туалет.

    Бабушка к тому моменту стала старенькая и сильно ворчливая. По любому поводу шпыняла отца, постоянно он был в чем-то виноват, чем-то не угодил, что-то не то сделал или чего-то такого не сделал, всякие там "азохен вей" и "шлимазл"… Как папа все это выносил, не знаю. Но позднее, когда у бабушки случился инсульт и она сама уже не ходила, и ворчать перестала, он за ней много лет ухаживал, таскал на себе в ванну и обратно… В общем, герой войны.
    И меня с моей бесконечной музыкой (сначала фоно, а потом еще и гитара) терпел. Сорвался всего раз, когда я в творческом порыве лупил по своей гитаре, не давая ему уснуть. А ведь ему завтра рано вставать… Просил "сделать потише", однако сын разошелся и вскоре снова стал играть слишком громко. Тогда отец отобрал у сына гитару и строго прикрикнул…
    Единственный раз! – потому и помню…

    Еще один эпизод запомнился. По окончании 1-го класса я угодил в больницу с переломом бедра (со смещением). Пролежал полтора месяца в больнице, а потом для быстрейшего восстановления папа вывез меня на море – в поселок Лазаревское под Сочи (мама не смогла с нами поехать, потому что лежала в больнице с туберкулезом). Тогда считалось, что выезд "на воды" или "на юга" – целителен сам по себе.
    Жили в частном секторе у какой-то бабульки, купались, загорали – тогда считалось, что загорать очень правильно и модно, Потом вернешься домой, все на тебя смотрят и видят, какой ты загорелый! Значит, на юга ездишь, можешь себе позволить!..
    Самое яркое гастрономические впечатление от этого отдыха – яичница-глазунья с помидорным салатом, которые папа нам готовил на обед. Главное впечталение – именно салат. Помидоры были очень вкусные, подсолнечное масло тоже очень вкусное, и лучок в салате был не слиишком горьким, а все это вместе в сочтании с хорошей долей соли давало потрясающий эффект. Вкус запомнился на всю жизнь. Попытки повторить папин результат не прекращаю до сих пор. С переменным успехом.
    Еще из интересного: пляжные фотографы тогда предлагали необычную услугу: сделать вашу цветную фотографию и поместить ее в особый пластиковый шарик. Шарик был с линзой, в нем помещался диапозитив. Выходило красиво и необычно. Вот один такой волшебный шар до сих пор лежит в квартире моих родителей.

    Было у отца и хобби – любимое хобби на всю жизнь – шахматы. Играл в них еще в юности, играл в армии, участвовал в турнирах. И довольно успешно: не только младших по званию, но и старших позволял себе обыгрывать!
    Курсанты, которых он обучал артиллеристским наукам, подарили ему на день рождения шахматную доску с дарственной надписью «Уважаемому старшему лейтенанту Левину Ш.Г. от курсантов». Доска и фигуры были крепкие, деревянные, я с отцом играл именно этими фигурами и на этой доске. А сейчас играю с внуками – на ней же! И всё цело, ничего не развалилось, не сломалось, и даже надпись такая же яркая, как полвека назад!
    Вот какие качественные шахматы производились в Советском Союзе! Союза уже нет, а шахматы – вот они!
    И после армии отец шахматы не бросил. Как и многие в то время, следил за матчами чемпионатов мира, разбирал партии, решал шахматные задачки. Играл на работе с сослуживцами, играл на улице с соседями, когда к нам приходили гости, с ними тоже играл. Ну, и со мной, конечно.
    Меня все время обыгрывал! Я рос, умнел (по крайней мере, так мне казалось), а отца обыграть все не мог! Выиграл только, когда и школу закончил, и полинститута отучился!

    Еще отец увлекался разгадыванием кроссвордов. У него была толстая тетрадка, в которую он вносил часто (или редко) встречающиеся в кроссвордах слова и их определения. Получился этакий «Справочник юного (или пожилого) кроссвордиста»...
    Вот так методично отец подходил к решению этих самых кроссвордов.

    Тут рассказ постепенно переходит к пенсионному периоду жизни отца. У меня тогда был, наоборот, самый активный период – женитьба, работа, потом новая работа, стихи, песни, дети… Видеться стали редко – раз в неделю, а то и раз в месяц...
    Когда у нас с Мариной родился сын Андрюша, отец взялся гулять с ним раз в неделю, по выходным. Возил колясочку, общался с внуком. На этой фотографии запечатлен момент подготовки внука к передаче дедушке. Внук смотрит с интересом: наверно, узнал дедушку. Или, наоборот, не узнал…

    А вот до появления правнуков отец не дожил. Зимой 1996-го у него случился инсульт. Вышел с утра за хлебом – в мороз, без шапки. Ну, и – спазм сосудов головного мозга… Если бы мать сразу вызвала скорую, все могло бы кончиться более или менее хорошо. Но она думала, что ничего страшного, полежит немного и все пройдет… К тому же, отца через день должны были госпитализировать по поводу проблем с желудком. Госпитализировали, но по другому поводу: с инсультом. Три дня отец пролежал там, сознание было спутанное, говорил невнятное…
    Не могу забыть, как ему, в нашем с мамой присутствии, делали внутривенную инъекцию. Медсестра велела мне крепко держать его руку, потому что он сильно дергался и мешал ей попасть в вену. Иголки тогда использовались довольно толстые, тупые, от их уколов было намного больнее, чем от тоненьких нынешних. Вот я и держал отца, а он дергался от боли. В итоге инъекция все равно не попала в вену, а под кожей на сгибе руки раздулась большая шишка…
    Короче, ужас и страшный сон на долгие годы. Ведь это был последний раз, когда я видел отца живым.
    Прости, папа.