КАК Я СТАЛ ПОЭТОМ

      Какие-то стишковатые и стишковидные тексты я сочинял еще в школе – всякие дурачества на уроках. Но настоящее увлечение было другое – музыка. С четырнадцати лет я этим занимался, иногда в день придумывал по две-три мелодии. А годам к семнадцати стал я к своей музыке прилаживать уже и русские тексты (до того была либо музыка совсем бессловесная, либо песни исполнялись на таком как бы английском языке – бессмысленной смеси из текстов Beatles, Simon & Garfunkel, Элтона Джона и др. – называлось «рыба»). По-русски все писалось таким же макаром – тоже рыба, только составленная из фрагментов советских шлягеров и с видимостью осмысленности.
      Дело в том, что читать стихи я не мог, не умел. Музыка стиха затягивала, и я совершенно не мог уследить за смыслом, совершенно не понимал, о чем читаю. А когда напрягался, пытаясь, все же, выловить какой-то смысл, напрочь терял все остальное – ритм, рифму, собственно поэзию. Да и смысл-то обнаруживался какой-то смутный, косвенный, нечеткий. Зачем романы в стихах писать, недоумевал я, когда прозой все то же самое будет яснее и точнее?..
      Однажды попалась мне кассета (точнее, катушка) с песнями неизвестного мне автора. Сказали, это, мол, Никитин. Этот самый Никитин меня просто поразил. «Мне говорят, что нужно уезжать, да-да, благодарю, я собираюсь…». Или: «Кровь моя холодна. Холод ее лютей Реки промерзшей до дна. Я не люблю людей…» И прочее в том же духе.
      Через какое-то время выяснилось, что этот Никитин был вовсе даже Мирзаян, Александр Мирзаян. Очень неохотно я признал, что все горячие слова по поводу Никитина расточал зря¹. Но потом понесенные от путаницы моральные убытки списал и принялся считать уже Алика Мирзаяна матерым человечищем, просто гением – такая потрясающая музыка, такое исполнение, и такие при этом тексты!.. (Тогда я не понимал, что один человек все это не может сделать на таком уровне, просто не бывает так, нет примеров).
      Ну, через какое-то время, натурально, выяснилось, что стихи вовсе даже Бродского, Иосифа Бродского.
      Происходили же недоразумения оттого, что на пленках, которые расходились кругами по стране, естественным образом не было этикеток с именами авторов и исполнителей. А кроме того, по соображениям конспирации Мирзаян на концертах не называл имени Бродского, иначе бы ему эти песенки петь не разрешили дяденьки из соответствующих органов (органов культуры, разумеется). Вот я и думал, что это он сам написал… Впрочем, Алик писал песни и на стихи Хармса, Сосноры, Цветаевой, Пастернака. И тут уже не скрывал авторов.
      Вот под влиянием всех этих песенок я и сумел, наконец, понять, зачем нужны стихи². Стал понемногу их читать. И писать вдруг тоже.
      Первое осмысленное стихотворение я написал в 20 лет, в январе 1977. На следующее утро с удивлением прочел. Во как завернул! И все к месту, все здорово! Неужели это я сочинил?! Короче говоря, ай, да Пушкин.
      То стихотворение, как я потом понял, просто никуда не годилось – сплошь штампы и ложная многозначительность. Но ощущение от творческого акта было, конечно же, ошеломляющее. Думаю, так же реагируют на него все пишущие «по вдохновению» – от самых что ни наесть гениев до нелепейших графоманов. Механизм у всех у нас один. Результаты разные.
      Следующие лет семь писал нечто такое, какое пишут все начинающие, не обремененные килотоннами прочитанных стихов. Но очень вдохновенно. Настолько, что даже музыка отошла на второй план: вместо попытки написать стихи на готовую музыку (очень редко что-то удавалось) стал писать музыку на готовые стихи – пришлось переучиваться уже в плане композиции (что тоже потребовало времени и немалых усилий).
      Сначала стал читать Бродского. Конечно, на бумаге (сотни машинописных листочков, пятая-шестая копия под копирку) все это действовало не так убойно, как в песне. Потом, наслушавшись разговоров о том, какой великий поэт Мандельштам, купил на Кузнецком мосту книжку у спекулянта (на всю стипендию!), синюю, из большой серии «Библиотеки поэта». Ничего не понял. Приступал несколько раз, просил жену объяснить: что это, о чем это?.. Отчаялся и решил: никогда не смогу этого понять! Денег было жалко – все-таки сорок рублей…
      Потом заинтересовал меня Заболоцкий. Поначалу он показался мне очень жестким автором, страшноватым, таким немного фашистом. А через какое-то время, может, через год, я вдруг увидел, насколько это красивое кривое зеркало.
      Потом вдруг оказалось, что я могу читать уже и Мандельштама. Это произошло в городе Пензе, где я просидел два месяца на курсах по Устройству управления накопителями на сменных магнитных дисках (УУ НМЖД ЕС-ЭВМ). От скуки я стал ходить в читалку. Взял в числе прочего и ту самую синюю книжку – дай-ка еще раз попробую – и, к собственному удивлению (и удовольствию), прочел от начала до конца без особых затруднений. Дозрел.
      Так, кстати, у меня часто бывает – когда впервые читаю³ что-то по-настоящему новое, возникает подсознательное отторжение, дистанцирование. Потом проходит некий инкубационный период, вдруг осознаю явление во всей его стилистической полноте и оправданности.
      Потом были Всеволод Некрасов, Николай Олейников (к тому моменту Бродский отошел уже на второй план). Ну и так далее.
      Параллельно читал стихи знакомых и незнакомых, тоже на листочках. Ходил во всякие ЛИТО (в основном неофициальные), общался с молодыми бардами и поэтами. Потом – только с поэтами (с бардами как-то перестал). А там и прозаики пошли, и даже переводчики…
      Я проверяю каждое стихотворение, каждую строчку, словосочетание, слово – голосом, песней (хотя песнями из всех моих стихов стала хорошо если треть). Если во время чтения вслух или пения мне становится как-то не по себе от фразы или даже отдельного слова, как-то неловко, что ли, – это и есть сигнал, который я со временем научился распознавать.
      Году к 84-му этот индикатор стал мне настойчиво указывать на то, что все написанные к тому моменту тексты пора выкидывать. Ну, я, конечно, поборолся с ним немного, но в итоге выкинул почти все.
      Захотелось сменить эмоциональную гамму с трагически-депрессивной (считалось, почему-то⁴, что поэт просто обязан всегда страдать, мучиться, от этого напиваться и т. д. и т. п.) на более естественный для меня круг эмоций и тем. Не то что бы я подумал однажды: дай-кась сменю эмоциональную гамму, отменю все эти поэтизмы, очередной словарь полинезийца. Просто стали писаться совсем другие тексты, – в другой ритмике, с другим словарем, другими красками. Тексты, не вызывавшие неприятных ощущений при пении и декламации.
      Вот так я постепенно и стал поэтом. И какое-то время им был.