Народы шумят как травы
перед лицом Господа.

Липа шелестит литвою,
клён качается эстонет.
Над моею головою
чёрный ворон ветку клонит.

В поле белые поляки
люли-люли встали в ряд
и мудреные словаки
по-словенски говорят.

Я взойду на черногорку,
отыщу траву-мораву,
заварю себе настойку,
неопасную отраву.

По-покосовому полю
пробегу я босняком,
и пойдут слова на волю,
и повалят косяком.

И окрасится багрянцем
сшитый мамой сарафан –
оттого ли, что с романцем
чудью мерялся герма́н?

Или это деревляне,
от огня приемля смерть,
светят, как костры в тумане? –
жмудь и оторопь смотреть.

Или входят острияки
в беларусь по рукоять?
Но почешутся словаки,
и чухнут, и лягут спать.

А я хлебну еще отравы
и усядусь на пеньке,
и народы, словно травы,
зашумят на языке…