1. НАЧАЛО ЗИМЫ

Вчера на землю шмякнулась зима,
как кот ангорский с мокрого балкона.
Что мне сулит пришествие сезона?
Схожденье с небогатого ума?
Гадание по книжке телефонной?

Иль просто отчужденье от себя
в ознобной тишине чужой квартиры?..
Гуляют музыкальные тапиры
по гаммам фортепьянным. И грубят
входные двери. Вилками сатиры

стучат сатирики по голубым тарелкам,
куют железо деятели муз,
из кухни доносящийся комуз
поёт +45, сигает стрелка
по циферблату, и козырный туз

давно не залетал в мою обитель.
К разящему блицкригу холодов
я снова оказался не готов.
Фанфарами мяучит победитель,
чеканят шаг по льдинам городов

белоголовые нордические массы.
Предвидятся большие грабежи,
и руководство осени бежит,
швыряя чемоданы в тарантасы.

Зима есть оккупация души.
Не благо дарит – благосостоянье,
душевный пыл в размере подаянья
да крепкий сон. Куда теперь спешить?
Прощаясь до нескорого свиданья,

стихов моих стихают голоса.
Былинный светофор на перепутье
глядит из-под руки. Из снежной мути
плывут киты к различным полюсам –
кто к минусу, кто к плюсу, кто на юг –
искрятся и звоночками поют.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

3.

Туман твердит о мокром Рождестве
в сетях прожекторов над стадионом.
В аквариум троллейбусной Москве
крошится дождь, и хлопают знамёна.

Но мимо, мимо, чёрт меня возьми!
Словами песен руки согревая,
плыву по дну разболтанной зимы,
овальный рот беззвучно разевая.

Так что же, пялить белые глаза
и дальше шлёпать плавником по лужам
в погоне за троллейбусом и за
унылой похвалой судей недюжих?!

Пора бы холодам, пора бы в сон.
Пора бы стать локально гениальным –
в своём судке...
                          По улицам, босой,
бредёт декабрь, сутулым и печальным
видением весны – но без надежд,
виденьем Рождества – без звёзд, по рыбьи...
Пора за ним по мокрому бесснежью
зимы, как будто сломанной на сгибе.


4.

Всё возвращаются в растрескавшийся быт
удар входных дверей и запах валерьяны.
И тишина отчётливо знобит,
совсем, как год назад, в один из окаянных,
холодных, как больница, январей.
И больше нет тепла в руках и разговорах,
и веет холодом от пыльных батарей,
по дому бродит анонимный шорох,
и стаи мёртвых слов над нами голосят.

Но ёлка в уголке купчихою расселась,
и пробили отбой на бешеных часах,
и Новый Год, как шар, – на ветке не виселось! –
вдруг об пол грянулся и, треснув, начался.


5.

Возвратно-поступательный троллейбус
с изрядным креном в сторону "не быть"
плывёт в стационарных временах
к неведомым грядущим переменам.

Мне надоел мой рыбий кругозор
с изрядным креном в сторону "казаться".
В троллейбусе зелёная вода
и ряска разрослась необычайно.

За стёклами – тяжёлый гололёд.
Буксуют времена и человеки.
А я с билетом за четыре коп.
спокойно плаваю и, кажется, доволен, –

не помню чем. Но ряску поедать
умею не поморщившись, прилюдно.
Колдует мутный свет под потолком.
На станции "ура" раскрылись двери

и булькает водитель в микрофон.
Не расплескай! – Волнение и брызги.
И, кажется, в троллейбусе прилив.
Или отлив.
Или сливают воду.


6.

Три тысячи слов и триста капель в рюмку.
Производственные развлечения
и весёленькие песенки.
И опять у вас ус отклеился.
И опять вы напрасно смеётесь,
мы же видим, что вам не смешно!
Вечные шуточки на вечную тему.
А они как бы недовольны.
Им как бы не нравится.
И как бы – мне.
Как бы мне
Куда бы мне
А им всем весело.
Или не всем весело.
Или...
А идите вы все

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

8.

Пора уходить –
по тёплому снегу,
по мягкой земле.
Пора уходить.
Легко, без разбега,
в предутренней мгле.

Пора пожалеть
о том, что осталось
на память и смерть.
Пора заболеть,
почуять усталость
и зыбкую твердь.

Пора различать
знаменья и знаки,
движенье и жест.
Пора замолчать
и старые страхи
забыть наконец.

Забыть, наконец,
вчерашнюю ясность
и сонный покой;
забыть, наконец,
свою безопасность
над мутной рекой.

Легко угодить
в стальное ненастье
на скользком мосту.
Пора уходить,
и скудное счастье
ловить на лету.


9. ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ ФЕВРАЛЯ

Была река, но не было моста.
И расцветала белая звезда.
И таял снег на плоскости воды,
он был из целлофана и слюды.
И опускались тонкие лучи,
кололи ночь, как чёрные врачи,
а позади сгущался хлороформ,
тряслась земля у каменных платформ.
И мысль о смерти так была близка,
как эта неизбежная река,
как этот час ухода февраля
на запад, в Елисейские поля...
И было так – у чёрного моста.
И было так – летели поезда.
И было так – задело и прошло.
И март настал. И сделалось тепло.


10.

Февраль, ограбленный тщеславным Августом,
уныло шарил в опустевшем кошельке
и вдруг в углу, в какой-то узкой щёлке,
нашёл пятак – холодный и блестящий,
невесть откуда взявшийся. "Ну, что ж,
ещё денёк, пожалуй, погуляю", –
подумал он. И спичку приобрёл,
и корку хлеба, и напёрсток пива,
и крошку табаку. И целый день
дымил и пел, хрустел и без опаски
гулял по льду под носом у машин.
И было солнце в том последнем дыме,
и был огонь сверкающих ветров.

А на прощанье он оставил вечер
с гравюрной точностью всех линий и границ,
булавочную точность фонарей
и полный штиль. И в искажённом звоне
курантов, не сумевших до сих пор
спеть без запинки Интернацьонал,
он сел в автобус и, спокойно глядя
в окно, махнул перчаткой на прощанье
и убыл обещав ещё вернуться.
Но обманул.


11. С РАБОТЫ

Ментоловые мысли в голове.
Ментоловая лёгкость в межреберье.
Гуляю по расплывшейся Москве,
но утренней подвижности не верю:
не спал всю ночь, и всё вокруг плывёт,
и впалы щёки, и картонны губы,
и каплет с крыш проснувшийся народ,
и тают густо парящие шубы.
Вокруг бегут, а я едва иду,
едва касаясь воздуха портфелем.
Но солнца нет, прогнозы подведут
и целый час – добраться до постели.

И был троллейбус, видимо, не тот.
Но вёз куда-то – тряско и со скрипом.
И нервный сон из облачных пустот
сгущался и мерцал неверным ликом,
когда мы долго ехали назад,
петляя в непролазных переулках...
Я помню сон. Мне снился некий сад,
в котором сваи забивали гулко.
Я помню сон – бумажную листву,
ливанский кедр и пьяного прораба.
Подпрыгивал долбящий душу звук,
огромный, словно бешеная жаба.
И это сон меня не отпускал –
тягучий, без сюжета и развязки.
Я просыпался, снова засыпал:
и там, и здесь – бессолнечно и тряско,
бесцветно, безразлично, безопасно...
Я просыпался, снова засыпал...
А позже, дома, плюхнулся в кровать,
накрылся чёрным головокруженьем
и вышел вон – без виз и разрешений...
И к вечеру болела голова.


12. В ЧУЖИХ РУКАХ

Мой сон клубится в гипсовых руках,
в холодном свете пристального взгляда
теряя очертания и страх
реальных снов. Сиреневого лада
раздвоенный оттенок устаёт,
линяет и бледнеет, и не длится.
Но чуть заметный цветовой налёт
стекает на мелованные лица.


13. ВЫХОД ИЗ ЗИМЫ

Когда возвращаются звуки
цвета, ощущенья и запахи,
проспавшие целую зиму
в железной горсти холодов,
тогда мы выходим из дома
и душную зимнюю душу
в дому оставляем, как шубу,
и мысли шальные, как дрожжи,
нам пенят прохладную кровь.

И вот подставляя ветру
измятые шапками головы,
мы чувствуем запах солнца,
и жадно глядим вокруг,
и в грохоте воробьином
легко забываем о вечности,
бессмертье, величье и прочем
и слабые, смертные песни
поём на апрельском ветру.