Не пишите элегии - я элегия сам
Дмитрий Воденников как явление исповедальной лирики

ДМИТРИЙ ОЛЬШАНСКИЙ

ПОЭТИЧЕСКОЕ поколение девяностых оказалось незамеченным, как бы скрытым в тени. Круг лиц, внимательных к поэзии, последние сорок лет неуклонно сужается - авторы шестидесятых, будь то Бродский или Евтушенко, были явлением национального масштаба, Пригов и Кибиров вот уже двадцать лет как любимы интеллигенцией, а вот нынешняя поэтическая среда питается сама собой. На вечерах в литсалонах стихи слушают в основном другие поэты, от силы литературоведы и критики. Возможно, в этом нет ничего страшного, напротив, к русскому поэту возвращается его истинная, внешне скромная функция в буржуазном мире - скорее увеселителя филологов-славистов и вестника сугубо индивидуальных катаклизмов, нежели "судьбоносного" пророка, беседующего с вождем империи "вась-вась" по телефону. Единственная неприятность - закрытый поэтический мир усложняет нам задачу узнать о чем-то новом, есть сильная опасность, что современное стихосложение окажется доступным читателю лет через сто. И п! отому я считаю важным сообщить о том, что в русской поэзии не так давно появился один совершенно замечательный господин.
Дмитрий Воденников - выходец из "Вавилона", преимущественно графоманского объединения молодых стихотворцев начала 90-х. При всей своей аморфности эта артель, однако, позволяла всем и каждому печататься и выступать - по крайней мере одним значительным именем "Вавилону" мы обязаны. Очень скоро Воденников выделился из серых рядов неодекадентов, и его недавно вышедшая книжка Holiday демонстрирует особый и легко узнаваемый стиль - прочтя хотя бы одну строфу, мы не спутаем автора ни с классиками, ни с современниками. Трепетный характер редко украшает личность, но в данном случае не выходит ничего, кроме удовольствия, - пусть и пишет поэт исключительно о себе. "Сам себе я ад и рай, и волк, и заяц черный. Не пестро ли этим синим глазкам?"
Ритмическим строем своим и тематикой Воденников больше всего обязан малоизвестным пластам русской лирики конца восемнадцатого - начала девятнадцатого столетия. Иван Иванович Дмитриев, Козлов, Батюшков, граф Хвостов - вот тот превосходный "архаический" ландшафт, на фоне которого стоит рассматривать тексты Воденникова, вся героическая поэзия двадцатого века тут как бы ни при чем. Происходит этого из-за того, что в самом конце двадцатого века антиисторизм снова оказался возможным, впервые за много лет литераторы хотя бы короткое время не слышали "эпохальной" стрельбы за окном. Это позволило им сосредоточиться на иных предметах. "Ах, жадный, жаркий грех, как лев, меня терзает. О! матушка! как моль, мою он скушал шубку" - так, игривый или трагичный, Воденников в основном действует по давним жанровым законам. Его законные владения - элегия, устрашающая певучая басня и описательная пастораль.
Наследие допушкинской поэзии вообще кажется мне очень важным, в случае же с Воденниковым ее засыпанные до поры до времени тайные ходы соседствуют еще и со вполне современной традицией - своеобразно препарированным концептуализмом. Так же как пушкинскому Онегину приходился дядей Буянов - герой поэмы Василия Львовича, так и ранимый, душевно неосторожный персонаж Воденникова - возможный племянник Дмитрию Александровичу Пригову. Признаки родства - выставленный как будто на театральную сцену, но в то же время неотделимый от автора лирический герой; ирония, перерастающая себя и возвышенная до уровня подлинной катастрофы. Стоит, однако, заметить, что использование любых традиций, будь то нежный сентиментализм или юродивый концепт, не мешает наличествовать собственному взгляду Воденникова, - взгляду решительному и безжалостному.
Его безнадежный, зачаровывающий метод складывать слова постоянно готовит к тому, что каждое из них может оказаться последним. Лирик, наградивший себя столь развитым чувством ответственности, разрывает тем самым всякие связи с постмодернистским миром, в котором слова не имеют ни начала, ни конца, и где всякое авторство убрано от греха подальше. Так что Воденников, не скрывающий личных трагедий за готовыми жанровыми оболочками, в этом смысле одинок. Отчуждение и гибель - как непременные следствия всякого индивидуального языка - сопутствуют его стихам постоянно. "Элегия на смерть немецкой принцессы Софии Фредерики Августы" - тому лучшее свидетельство. "О, матушка-императрица/ нет никакой возможности вернуться/ теперь сама, соленая, борись,/ но Васенька так хочет обернуться,/ как будто можно прахом насладиться/ прах убивает нас, как василиск".