ЭССЕ
И ВЫБРАННЫЕ СТИХТВОРЕНЬЯ
Я потому себе так много позволяю,
что по-другому не могу.
Из одного стихотворенья.
1. Я помню: в детстве у меня была игра.
Так - гуляя по даче или по пути на озеро - я представлял себе, что некто, кто больше и лучше меня, хочет узнать мое имя, но почему-то боится.
Тогда (вот она, детская логика) - следуя прямо за мной, он начинает перебирать имена: “Миша, Коля, Петя” (я всё как будто не слышу) - и наконец: “Дима”. Я оборачиваюсь.
Какие странные порывы внезапных чувств бывают у некоторых субъектов!
2. Мне тоже мыли голову в грозу
(не помню - почему,
но точно: мыли),
а мы с сестрой стояли на полу
и вот - глазьми,
бесцветными, цветными,
как два врага, смотрели на себя
Мы никогда все это не любили.
Но почему все это - помню я?
Другая гроза. Папа, Юля, я. Папа за руку провожает нас в туалет.
По каким-то интеллектуальным причинам (а ему всего-то 30 лет) он говорит чудовищную вещь:
“Это - чтобы сразу всех. Иначе - кому вы нужны”.
Юля руку выдергивает. Я же чувствую какой-то неизъяснимый восторг.
Потом уже, прочитав “Драму на охоте”, я понял, что это - пошлость.
Но почему же тогда я чувствовал этот неизъяснимый восторг?
3. Когда мои стихи осыпятся во прах
(а это будет непременно,
и я хочу, чтоб вы об этом знали),
тогда,
на гениальных их костях
(вам это тоже неприятно?)
я встану сам,
своими же ногами,
но встану я -
на собственных ногах.
Ну, пусть не самых лучших,
да, не первый,
(хотя и это, в сущности, неверно) -
но это мой стишок,
мой грех,
мой стыд, мой прах.
4. Я еще в институте заметил - обычная вещь для Достоевского: роман не начинается, пока не разразился скандал. Герои съезжаются, стягиваются в одну точку, но ничего не происходит.
Но вот появляется еще один. Искра вспыхивает. Скандал разгорается.
Это похоже на мои стихи. Обязательно надо сказать какую-нибудь гадость, чтобы они заработали.
«Мужчине из второго ряда
это кажется не-обязательным?
А вы попробуйте-»
Это тоже похоже на мои стихи.
5. Необходимое пояснение
Так вот поэзия - не гейзер,
не газировка и не нож,
но если ты ее откроешь
(а фигли ты ее откроешь),
то ты сперва ее уронишь,
потом и сам туда утонешь,
потом, как в мерсе, поплывешь.
Поэт (а не человек, хотя и человек тоже) всю свою жизнь работает на Избранное.
В этом смысле сборники уже умерших поэтов производят весьма приятное впечатление. Может, потому, что там нет случайных стихов, а значит есть настоящий, выровненный сюжет. А может, по какой-то другой причине.
Но в любом случае - заметил я недавно - жизнеутверждающие стихи в посмертных публикациях выглядят вообще крайне неубедительно.
6. А я еще империю любил
(она б любить меня не стала),
но вот когда она пропала -
не по моей вине пропала -
я никого не полюбил.
Я ничего еще не отдавал:
ни голову, ни родину, ни руку -
ну может быть какой-то смерти мелкой
[а может быть какой-то смерти крупной],
я выпустил из рук горящей белкой
[я выронил ее купюрой круглой], -
но я по-крупному - не отдавал.
Так пахнет ливнем летняя земля,
я не пойму, чего боялся я:
ну я умру, ну вы умрете,
ну отвернетесь от меня -
какая разница.
Ведь как подумаешь, как непрерывна жизнь:
не перервать ее, не отложить -
а все равно ж - придется дальше жить.
Но если это так (а это точно так),
из этого всего:
из этой жизни мелкой
[а может быть, из этой жизни крупной],
из языка, запачканного ложью,
ну и, конечно, из меня, меня -
я постараюсь сделать все, что можно,
но большего не требуй от меня.
7. Еще одно необходимое пояснение
Как известно, Мандельштам писал о «далеком» читателе. Не знаю, какой уж там читатель, - не видел. Но когда я пишу, то у меня есть две цели, два адреса. О первом я и говорить здесь не собираюсь (это бессовестно), а второй это - вы. Это не значит, что всех вас я тоже вижу. Но это значит, что всех вас я имею в виду.
Впрочем, и здесь есть одна червоточина.
Когда мне хлопают (а я люблю, когда мне хлопают), мне всегда хочется раскинуть руки. Вот так. Только я ни разу этого не делал, потому что боялся.
Но - когда-нибудь - я обещаю вам, - закончив свое последнее стихотворение, я все-таки скажу себе: АП! - и раскину руки.
И последнее.
Я веду за руку свою трехлетнюю племянницу, Полину. На ней красивое платье и она боится машин. Я ей говорю: “Ничего не бойся - я же с тобой”. Она верит.
Тогда, впадая в педагогический раж, я добавляю:
“А чтобы быть совсем хорошей девочкой, - какать, Поленька, ты все-таки должна на горшок”.
Она (яростно и непримиримо): Ни-ког-да.
А чтобы быть
еще любимей вами
(а это, кстати,
мне всегда хотелось,
но, видно, не сумел я лучше стать) -
так вот
теперь вниманье, это важно:
я никогда
быть не хотел отважным,
но я хотел -
смешить и ужасать,
смешить и ужасать,
вплоть до могилы.
во мне такая
Но, видно, есть ------------- сила.
меня сильнее
И мне ее придется - испытать.
А П !
|
