Некоторое время назад редактор журнала "Книжный Петербург" попросил меня написать заметку об изданном некогда АН СССР "Русском словаре языкового расширения", составленном А. И. Солженицыным. Данная просьба (по ряду обстоятельств технического характера так и не выполненная) имела своим следствием то, что я провел немалую толику времени в размышлениях о материях более общих, чем упомянутый словарь. Короче говоря, я попытался ответить себе на следующий вопрос: кто для меня Солженицын? Точнее, кто этот человек для таких как я, а также для тех, кто еще моложе, но все же слышал эту фамилию... Ниже я привожу результаты таковых умствований, заранее оговаривая чрезвычайно субъективный характер делаемых заключений - ибо именно в субъективности и есть их единственный смысл.
        Итак, первое, что обнаруживаешь вдруг, думая о Солженицыне - это то, что ни одну из черт его многогранной личности, похоже, нельзя охарактеризовать с привычной для нашего дискурса определенностью. Иной усмотрит в этом признак глубины и "матерого человечища", однако мне представляется, что дело в другом: Солженицын - тип переходной личности, переходной от советского к какому-то иному устройству, однако в полной мере еще укорененной в советскую систему ценностей и советский быт, бессмысленный и беспощадный. Попробую пояснить этот свой тезис.
        Главной, характеризующей публичного человека, позицией безусловно является профессия. Какова же профессия Александра Исаевича? Как будто бы ответ очевиден: Солженицын - писатель. Сам себя считает таковым, да и нобелевский лауреат, в конце концов. Теперь забудем про всю эту ауру, и просто возьмем с полки книгу. И увидим, что писатель он, по русским меркам... как бы ни то - ни се: даже Пелевин сегодня актуальнее как будто, а заслуженно забытый Горький, в общем, посильнее будет однако... Конечно, можно придти и к иной оценке, если сравнивать с совписовскими монстрами 60 - 80-х, но мы-то Кочетова, Проскурина, Иванова и Алексеева уже забыли навсегда, а вот Пильняка, Бабеля, Тынянова помним, и потому смешное стилизаторство с натужной экспрессией, с этими "а:", "но:", с архаичными конструкциями, достойными высмеянных Львом Толстым псевдонародных прокламаций московского градоначальника 1812 года, никак новым словом в литературе считать не хотим. Что же до тематики, то не интересно нам про шарашку. И про раковый корпус не интересно. Да и про Гулаг тоже. И на упреки в легкомыслии, благодаря которому этот самый Гулаг, дескать, вполне может на нашей земле и повториться, ответим, что дабы предотвратить такой исход, совсем не надо тратить душевные силы на доскональное изучение оного, о чем свидетельствует счастливый опыт многих окружающих нас народов, не знающих Гулага вовсе, и не узнающих его вовеки. Иначе говоря, их преимущество перед нами не в том, что они знают, как живется в Гулаге, а в том, что умеют жить без Гулага.
        В общем, Солженицын для нас - вполне советский, номенклатурный писатель 60-х, ориентировавшийся в своем творчестве на текущую конъюнктуру. По законам этой конъюнктуры, наибольшего читательского успеха удостаивались те авторы, чьи произведения находились "на краю дозволенного", причем не важно - на каком именно. В этом разрезе и видятся нам все солженицынские бодания. Не теленок с дубом, а шеф МВД Щелоков с шефом КГБ Андроповым, при этом возглавляемая каждым из них "партия", по тогдашней византийской моде, патронировала свою собственную когорту мастеров культурыЄ . Когда же группировка Андропова взяла верх, кому-то пришлось плохо - и, хлопнув дверью, проигравшие наконец высказали вслух накипевшее, ибо при этом скорее приобретали, нежели теряли. Заметим, что всегда легче быть смелым, когда ты Солженицын либо Ростропович, чем когда ты, к примеру, преподаватель какой-нибудь районной музыкальной школы - можешь и с голоду загнуться в результате такой смелости.
        Теперь о тоне мемуаров, а также публицистических высказываний Александра Исаевича, об этом исполненном гордыни и дидактики, тяжеловесном, тяготеющем к повествованию от "мы", стиле императорских указов, житий и синодальных посланий, начисто лишенном даже следов самоиронии и рефлексии. Одни воспринимают это с благоговением, другие - с возмущением, мы же пропускаем подобные тексты мимо ушей, ибо для новых поколений этот дискурс просто-напросто не ощущается актуальным и потому не существует вовсе.
        Вообще, продолжая реконструировать взгляд на Солженицына "поколения пепси", приходим к любопытной шкале ценностей, охватывающей события его богатой биографии. Так, не много значит для нас ее "гулаговская страница", подобно тому, как не должна иметь большого значения для окружающих перенесенная кем-либо тяжелая инфекционная болезнь. Выздоровел - и слава богу! Зато достоин великого уважения Солженицын - капитан фронтовой разведки. Отметим, что смазанность данного акцента всецело обязана собой шестидесятым годам, когда фронтовики вокруг были, что называется, элементом повседневности. Вдохновляет то, что А.Зорин назвал в НЗ #3 солженицынским "жизненным проектом". Александр Исаевич богат - и это хорошо. Его сыновья выросли и состоялись - один "лабает" вполне на мировом уровне, другой, кажется, торгует компьютерами - и это тоже хорошо: ибо сколькие "мальчики-мажоры" предпочитают кормиться всю жизнь от папиных архивов и авторских прав...
        Теперь пора вернуться к тому, с чего начали. Итак передо мною "Русский словарь языкового расширения", М., "Наука", 1990 - едва ли не первая после периода опалы публикация Солженицына на родине. Данная работа по смыслу является своего рода итогом многолетних любительских§ лингвистических изысканий составителя, предпринятых, дабы вернуть в язык незаслуженно, по мнению Солженицына, из него выпавшее. Материалом для работы служил словарь Даля, художественные произведения примерно трех десятков различных авторо⧧, а также личный языковой опыт. В результате получился довольно объемистый (15 п.л.) список, содержащий слова, многие из которых действительно могли бы быть использованы тем или иным способом. Все бы хорошо, да вот маленькая загвоздка: задумывался ли Александр Исаевич когда-нибудь о том, как его словарем надлежит пользоваться? Ведь очевидно же, что пользователь почти наверняка будет искать по нему синонимы. А алфавитный принцип организации словаря для этого - наименее подходящий из всех. Не случайно Даль отказался от него в пользу алфавитно-гнездового. Строго говоря, Солженицын все же делает маленький шажок в сторону, выделяя в отдельные главки ругательства и, почему-то, "лошадиную тематику", однако на этом останавливается. И мы остаемся с типичным советским полупродуктом, недостроем-недоделом на руках. И сразу вспоминается сантехник, искренне уверенный, что его задача - заменить прокладки, тогда как на самом деле его пригласили сделать так, чтобы краны не текли. (Разница ощутима, не правда ли?) И разве не похоже это на многотомную историческую эпопею, которую никто не читает§§§ или на печатный проект обустройства России, выход которого в свет привел лишь к массовым беспорядкам средней руки на севере Казахстана? И разве это не есть обычное советское непонимание принципов взаимной ответственности и взаимного сервиса, короче говоря, того, что всякая вещь, всякая самая здравая и гениальная идея имеет ценность тогда только, когда ею можно воспользоваться. Вот этому Александр Исаевич так и не научился за двадцать лет жизни в Америке. А жаль.