– Так ты постмодернист или не постмодернист?
     – Я не знаю.
     – Тебя называли постмодернистом довольно часто, в том числе значительные критики…
     – Называют – значит, так и есть. Я считаю, что если кто пользуется словами, тот и отвечает за их значение. Я, по крайней мере, стараюсь отвечат за свои.
     – Задумывался ли ты о том, включено ли твое творчество в некий литературный контекст?
     – Задумывался, и неоднократно. Но об этих вещах, все-таки, нужно судить со стороны. А я смотрю изнутри, достаточно субъективно. Как я себе это представляю? Контекст не ограничивается сугубо литературными вещами. Когда я задаю себе вопрос, что является основанием, контекстом, в котором я работаю, от которого я отталкиваюсь, с которым я нахожусь в каком-то диалоге, то почему-то в первую очередь в голову приходят явления отнюдь не литературные, допустим, киноискусство.
      Был какой-то период, когда я себя так и воспринимал, что я какой-то киношник, сценарист или режиссер – не важно, который ввиду того, что не снимает кино, реализует себя в какой-то другой технике. Техникой является литература. Но при этом однако важно, что то, что я пишу – это не киносценарий… Всегда надо отдавать себе отчет, что ты делаешь. Если ты пишешь книгу о чем-то, а на самом деле это лучше сказать в виде симфонии, то получится плохая книга и лучше ей не заниматься, а сочинять симфонию. Если ты снимаешь кино, а то, что ты хочешь сказать, будет лучше выглядеть в виде станковой живописи, то обязательно выйдет плохое кино. По-моему, всегда надо понимать, что то, что ты пытаешься реализовать, не может быть реализовано средствами какого-то другого искусства.
      То есть, я себя воспринимал как кинорежиссера, который делает что-то такое, что в кино сделать нельзя.
     – Воспринимал? А сейчас как-то иначе воспринимаешь?
     – Сейчас с возрастом мне становится как-то сложнее все разложить по полочкам. И вообще возникает очень сильное сомнение в целесообразности такого раскладывания.
     – Ты довольно много написал про гражданскую войну. («Хроники Фрунзе», например, многие рассказы). Почему ты обращаешься к таким давним временам, которые покрылись пылью. Какой для тебя в этом смысл, а с другой стороны – нужно это кому-нибудь? тебя поймут? Или ты специально стараешься вырвать тему Гражданской войны из времени, из идеологии и превратить ее во что-то другое?
     – В значительной степени это попытка пойти по пути наименьшего сопротивления. В самом деле, мы живем обычной жизнью, и редко про что-нибудь в нашей жизни можно сказать, что это готовые литературные сюжеты. Потому что в наших проявлениях мы так или иначе стараемся скрыть какие-то действительно драматические моменты – не принято как-то это дело демонстрироватьь. Тогда как искусство, в частности искусство прозы, разумеется, тяготеет к тому, чтобы драматические моменты обнажать, и только это и интересно. Должна быть драма. Поэтому естественным является обращение к какому-то хронотопу, который наиболее легко эту драму позволяет получить из жизни "в готовом виде". Гражданская война – это, конечно, наиболее выигрышная тема, тот момент истории, когда жизнь всех людей максимально драматизировалась. В известном смысле, обращение к ней - это показатель недостатка дарования. Или опыта. Я заметил, что чем опытней я становлюсь, тем менее драматические сюжеты становятся мне интересны. Но все равно, наверное, какой-то исторический антураж, предполагающий определенный излом, очень выигрышен, и странно, что у нас довольно мало хорошей литературы, которая бы это использовала.
     – Если такая литература и есть, то она весьма идеологизирована, а то, что ты делаешь, на мой взгляд, далеко от идеологии. Это осознанно или так получается?
     – Конечно, у меня, как почти у каждого человека, есть совокупность взглядов на очень многие вещи: историю, судьбы Родины, этику, мораль, и это как-то присутствует в моих произведениях и вычитывается из них, я думаю. Но я считаю, что хороший писатель тем и отличается от плохого, что можно получать удовольствие от его произведений, находить в них что-то интересное для себя, при этом частично или даже полностью не солидаризируясь с его взглядами и. К примеру, Лев Толстой. Его всегда безумно интересно читать, при этом он писатель крайне идеологизированный не только в своей публицистике, которую, кстати как раз совершенно читать невозможно, но и в своих художественных произведениях. Это не мешает ему оставаться Львом Толстым, с ним можно не соглашаться, и это очень хорошо. Вот простой пример: попробуй не согласиться с Достоевским! Что от него останется, если ты не согласен, допустим с его этическими воззрениями? Ты понимаешь, что в его книжках ничего другого и нет. Стоит с самого начала поймать себя на несогласии с его этической позицией, и он становится абсолютно и полностью неинтересным. Вот разница между великим писателем и, так сказать, писателем популярным!
     – Наверное, любители Достоевского с тобой не согласятся!
     – Пусть хотя бы один из этих любителей скажет, что он абсолютно не согласен с Достоевским в плане этики, морали и религиозных убеждений. Не найдется такого любителя Достоевского!
     – Это что касается идеологии. А что касается языка, формы того, что ты делаешь, то я обратил внимание на забавную вещь. Писатели и критики, склонные к реалистическому письму хорошего советского образца, обычно говорят, что то, что ты делаешь – это слишком современно, далеко от реализма. Те же, кто склонен к авангарду, модернизму, постмодернизму, скорее говорят о том, что тебе надо печататься в старых советских журналах. Кобрин, помнится, сказал: «Меня Усыскин поражает тем, что искренне верит в реальность мира». Мне интересно, с кем ты согласен больше?
     – Условно говоря, для меня самого мои произведения делятся на две группы. Во-первых, это некие сказовые, что ли, тексты, материалом для которых является речь, язык. При их написании основная работа заключается в каком-то потакании естественному движению языковых конструкций – я не знаю чего именно, я не филолог. Другая часть моих произведений, условно говоря, реалистические, – те, для которых материалом является некая, скажем так "реальная реальность". Эта та же самая реальность, которая строится, когда снимают фильм. То есть, что заботит режиссера? Чтобы в кадре все выглядело как настоящее, даже не в самом кадре, но уже на пленке, с учетом искажений, которые дает камера, пленка, черно-белая цветовая гамма и т.д. Т.е., все должно быть похоже, но до определенной степени. Допустимы бутафорские доспехи, золото из нержавеющей стали и подкрашенная вода в бутылке "Вдовы Клико". Все должно быть похоже в куске пространства, который чуть-чуть шире, чем видоискатель – на всякий случай. А вокруг могут и самолеты летать, и все, что угодно...
     – Несмотря на то, что снимается девятнадцатый век?
     – Ну да. Вот, у меня какое-то такое же отношение к реальности. мне безумно нравится, когда удается несколькими, буквально, деталями построить такой образ реальности, который заставляет в себя поверить – меня самого и читателя. Вот это, наверное, самое главное слово – поверить. Для этого не обязательно быть профессором, знать все, но должно быть какое-то.. интуиция, что ли. У меня есть рассказ, действие которого происходит в конце XIX века, и героями явл. эсеры-террористы. Я писал рассказ довольно быстро, мне пришла в голову некая коллизия, опред. набор декорации, картинки, которые я изложил на бумаге. при этом я почти ничего не знал про этих самых эсеров, не читал никаких специальных книг, в том числе даже и тех, которые были легко доступны. Так вот, меня потом поразило и обрадовало, мнение о рассказе специалиста-историка, который всю жизнь занимался этими эсерами по роду профессиональной деятельности. Прочитал он рассказ, и сказал, что да, очень точно воспроизведено психологическое состояние этих людей, сам психологический тип эсера. Он знал свое дело, а я просто угадал, обладая очень небольшим объемом знаний по этому вопросу. То есть, что я хочу сказать: литература, искусство – это такой способ познания, кроме прочего. Иррациональный.
     – Понятно. Рассказ или повесть является умозрительным построением, в котором ты пытаешься воспроизвести элементы реальности такими, какими они являлись на самом деле, чтобы они были узнаваемыми, и в реальность происходящего, таким образом, невозможно было не поверить.
     – Я добавлю, что испортить этот рассказ можно одной ошибочной деталью – она убьет всю картину. Важно, чтобы ничего лишнего не было.
     – Твоя маленькая повесть о Пушкине – это полемика с Тыняновым, или просто, как многие писатели, хочется показать, каков есть «твой Пушкин»?
     – Тут есть такая деталь. Биография Пушкина как сюжет (вспомним, что я говорил о драматизме) – в ней драматизма хоть отбавляй. Сюжет, в известном смысле, неисчерпаемый. Поэтому его неоднократно воспроизводят и в художественной литературе, и в, казалось бы, научной, но, на самом деле я подозреваю, на дне того, что движет авторами, лежит желание превратить этот сюжет в национально-личностный инвариант. Такой новейший русский народный эпос – "Пушкинеиду". А вот давайте примерим это на себя – нормальная, так сказать, операция с эпическим героем, каждый ведь сравнивает себя с Манасом, Оиссеем или Давидом Сасунским. Причем, для этого не нужно быть гениальным, как Пушкин – эпос штука демократичная. Подозреваю, что очень многие люди в России, если не все, могут примерить на себя этот сюжет. Достаточно его самому себе рассказать. А когда я писал этот рассказ, мне было 26 лет. И по содержанию он доведен как раз до того момента, когда Пушкину исполнилось 26. То есть, это такая попытка написать автопортрет через Пушкина. «Портрет писателя как Пушкина». При всей комичности высказанного мною пассажа, если вдуматься, что-то в этом есть, согласись.
     – Почему ты почти не читаешь современную литературу? Я имею в виду произведения тех писателей, кого активно читают, с одной стороны, а также тех, о ком много говорят, хотя читают значительно меньше.
     – Как я решаю, какую книгу стоит читать. а какую – не стоит? Я процитирую с погрешностями Сашу Соколова: «Если я прочитал первый абзац, а он мне не интересен сам по себе, не понравился, то дальше читать не стоит» Я примерно так же подхожу. Если я чувствую, что этот первый абзац нужен был автору только для того, чтобы подступиться к чему-то, что последует дальше, то книга не стоит того, чтобы ее читать. Должно быть интересно с первого предложения. Должно быть красиво.Правда, этот подход крайне субьективен и, в строгом смысле, не выдерживает критики. Скажем, тот же Саша Соколов произнес эту фразу, когда его спросили об отношении к «Мастеру и Маргарите» Булгакова. Он прочитал первый абзац «Мастера и Маргариты» и сказал: «Ну, и чего здесь хорошего?» Я солидаризуюсь с подходом Саши Соколова, но не согласен с его конкретной оценкой стилистических достоинств «Мастера и Маргариты». Я считаю, что это нормальная книга, и читать ее можно, нужно и приятно. Вообще, конкретное применение упомянутого подхода – вещь очень субъективная, но я его применяю. Я считаю, что долгие годы себя в этом плане воспитывал, и думаю, что, если мне что-то нравится, то это действительно хорошая вещь. А вот если не нравится - то это еще ничего не значит. Может быть, это действительно плохо, а может быть, я просто ничего не понял. В эту сторону я могу заблуждаться. Но, в любом случае, оценка идет через язык – через языковые достоинства. Тут можно сослаться на другого классика, Нобелевского лауреата Бродского, который сказал, что писатель является инструментом языка, а не наоборот. Иначе говоря, есть некая мистика литературного творчества, которая заключается в том, что писатель заботится исключительно о языковом совершенстве своего текста, а кто-то другой, неведомый, обеспечивает, что абсолютно совершенный в языковом плане текст окажется столь же совершенным во всех остальных планах и наоборот. Есть знаменитая лекция Набокова о Достоевском, в которой он пытается доказать от обратного: смотрите, мол, какой плохой язык, и смотрите, что он нам этим языком говорит. Стоит соврать в языке, и ты соврешь по существу. Стоит не соврать в языке и по существу претензий к тебе не будет.
      Мое наблюдение как читателя. В конце семидесятых в одном журнале напечатали отрывки из романа Саши Соколова «Школа для дураков» с захлебывающимся предисловием Т. Толстой. Я начал читать – и не пошло. И я для себя решил, что не надо его читать. Потом я наткнулся на журнальную публикацию «Между собакой и волком» и мне понравилось. Я решил вернуться к «Школе…» Оказалось, что в огоньковской публикации они убрали из текста несколько первых предложений, кажется два. И все рухнуло – пропала тональность, просодия. Эти два предложения и создавали такой эстетический смысловой абсолют.
     – Ты стремишься к языковому абсолюту?
     – Да, стремлюсь. Не уверен, что мне всегда это удается, но я стараюсь.