ЗАПИСКА ШЕРВУДА

        <...> Про Петруху Крота тоже сказывали - вышло ему благоволение тот год, что другому мало не будет: стало быть, пошел раз к оврагу червей копать, да глядит - край земляной, видать, водой подмыло, и торчит оттуда - то ли щепа, то ли что. Ну, подходит - ногой ковырнул, значит, - да только занятно ему показалось: нагнулся. Глядит: Мать Христова, вроде как золото, не иначе. Ну, он, понятно, слюнку-то проглотил - и давай вокруг обшаривать - почитай, голыми руками. За то его, кстати сказать, после Кротом и прозвали. Ну, дело... набрал, понятно, все в узел, и - ноги, а у самого - аж дыхалка через раз... того... он ведь, Петруха-то, среди всех - из непутевых был прежде, отродясь больше одного целкового в руках не держал, а тут эдакое: и деньга тебе золотая, не наша - буквы не русские, и из посуды кое-что - посуда-то, впрочем, по себе не дельная: боле на церковную походит, чем на домовую, ан тоже, видать, золото: блестит на свету - прямо горит... Добро: не удержался, жене показал. Та, в свой черед, сперва в визг, а после - молчок, потому как по уму она перед Петрухой - как крыса перед мышью. Ну, понятно, сели гадать-рядить: что дальше делать с гостинчиком. А сказать-то - времена были неласковые: то так, то сяк - по правде-то, стоило бы взять да и перезаховать обратно: хоть бы и в свой огород. Ну, вроде сговорились так и сделать - ан нет: баба свое заладила - купи одно, купи другое... словом, зарыли в огороде все, опричь одной безделицы - блюдо литое, со зверями по краю: быки все да охотники на кониках низких, лохматых; с луками все больше да в шапках таких, вроде колпаков, и бородатые все... Ну, стало быть, поперся Петруха в слободу, там корчмарь у него был знакомый - ну да у кого корчмаря в знакомых не числится... Ну так вот - принес он, бедолажка, это свое блюдо корчмарю - тот крутил его, вертел, потом и говорит, что, мол, принеси-ка его еще назавтра, я, мол, о цене справлюсь: не мой, дескать, это товар, а купить не прочь - отчего бы не купить, коли в цене сойдемся... Ну, Петруха и вернулся до дому.
        А корчмарь тот пугливый был, даром что корчмарь: прослышал он перед тем, что будто где-то люди Салават-мирзы царский обоз взяли, и втемяшилось ему, что блюдо это вроде из тех пожитков. Ну, он и свистнул исправнику - тот тут как тут: едва Крот обратно к Корчмарю пришел, как условились, - его и повязали, и в околоток. И ну спрашивать: дескать, откуда вещь, и кто передал, и нет ли там еще чего. Крот в испуг - словно как ледяной стал: сперва и хотел все рассказать - да не может: язык не слушается. А исправник характерный: ну, думает, не иначе как увечным прикидывается - нет, брат, не проведешь, мол: и не таких на чисту воду выводили!.. Ну, словом, дал он знак присным его - те только и ждали: схватили Крота и давай терзать его на дыбе - аж хруст стоит. И тут Крота как подменили - даром что был прежде, как воск: врешь, - говорит он себе, - ах ты так, сучье семя, - умру теперь, а ни слова не услышишь!.. И - в молчок.
        Ну, притомились, понятно, исправниковы люди, пот утерли и думают - как оно дальше. Видят, что с Петрухой щей не сваришь - как бы и вовсе не окочурился - шуму тогда будет... Ну, покумекали и решили отпустить его под тайный пригляд. Так и сделали, один только корчмарь хмурился: боялся, что мстить будет Крот, хотя - отродясь среди наших такого не было, чтобы мстили. Вот вернулись каждый до дома своего, а корчмарю жена его и говорит: "Дурачина ты - дурья твоя башка: иди же к Петрухе этому и разузнай сам, что к чему, - блюдо то не воротишь, коли исправник его под сургучную печать заслал, а по всему чую - у недотепы еще что есть, ты уж как хочешь - а вынь из него, что да как: отдаст, видать, недорого..." Ну, корчмарь перед бабою своей - того... как водится, взял полуштоф да балычок, да платок цветастый - баба скрипела, скрипела - да все ж отдала до дела - и айда к Кроту. А сам все слова подбирает - как бы разговор затеять, что, мол, не серчай, кум, а чист я перед тобой, напротив даже - подсобить хочу: коли скинешь мне чего - так и амба: на нет и суда нет... Ну, словом, идет он и думает - а что мне спешить в самом деле, пойду-ка потише да погляжу за Кротом - может, он и выведет, где тайник у него, чем черт не шутит? Ну, а не выведет - сделаю, как жинка сказала, ничего не попишешь...
        Ну, словом, пока думал - тут и Петрухин плетень. Затаился корчмарь, глядит: и в самом деле, Петруха в огороде вроде копает что. А темно уже - сумерки, ни черта не разобрать. Ну, корчмарь ближе подлез, как только мог, - и надо же тому случиться - с другого краю соглядатай от исправника хоронился; тоже, знать, интересуется Петрухиным огородом... Ну, корчмарь, как услышал в кустах шорох, - давай убираться: мало ли чего, дескать... Да, с испугу, веточкой хрустнул... Соглядай-то, он, поди, не дюже умен-то был, даром что при нагане: как хруст услыхал, думает: никак - башкирцы, и давай из нагана по кустам садить, благо человека не видать - он и храбрый... Ну что ж: подстрелил один другого, да не подранил, а вовсе лежит тот ничком, чего твой шмат сала. Платок цветастый рядом - по всему, из-за пазухи вывалился. Исправников-то человек как смекнул, что натворил, - сразу в тень и ноги; Петруха же стоит очумелый: что делать - не знает, что прежде делал, забыл, словом - крышка. Все ж разледенел кое-как и, понятно, - к бабе. А та тоже - не из храбрецких: стало быть, похватали они, что в карман лезло, да хлеба кусок, да блюдо - сестра родная тому, первому, золотое - и в бега.
        Прочь от здешних мест. А куда бежать, к кому - про то сами не ведают. Ну, понятно, вскорости притомились, хлеб съели и думают: к кому бы прибиться. Пораскидывали - и видят: некуда боле, как к Салават-мирзе - про того в те времена народ разное врал - что твои сказки. Ну ладно: пошли они вдвоем по селениям, да всюду спрашивают про башкир. Осторожно так, чтобы становые да старосты не пронюхали...
        Да как водится - из огня да в полымя: донесли людям Салават-мирзы, что, дескать, ищут их двое какие-то, нездешние; те и решили, что будто - засланы они от полиции, не без того. Решили, и ладно: скоры были на руку - послали людей в ту деревню, где Крот с женой на ночь остановились, похватали их, связали и назад: те спросонья и глазом моргнуть не успели. Бросили их в чулан как есть: даже обыскивать толком не обыскали - видят, оружия нет - и ладно; блюдо же золотое даже не нашли: по всему, сильно спать хотели, не иначе. Ну, с утра и начали допрашивать - по первости Крота, конечно, - а тому что сказать? Про что просят - не знает, про то, что знает, никак неохота: он и водит языком абы как, что твой колокол. Ну, видят башкиры: дело дохлое - давай тогда стращать его, под стать тому же исправнику - опять без толку. Словом, как дороженька ни вейся - мимо дыбы не пройти: стали башкиры его тогда угольком печным прижигать - Петруха-то не на шутку обиделся: и, как в первый раз, молчок. Красный, надулся весь - ан ни звука; ни от боли, ни по делу. Ну, видят мучители - пора уж водой отливать, бросили тогда Крота и давай к бабе его: ан та как заголосит, как заревет - что твой паровоз у разъезда, едва только до нее коснулись... Плюнули тогда башкиры и решили оставить опять до утра - утро, дескать, мудренее - ну и вернули горемыку обратно в чулан.
         Ну, сидят те, глаз не смыкают - страшно им. А под окошком сторож скучает, зябнет: ходит взад-вперед да ругается по-своему. Крот видит: беда - невесть что утром будет; вот выглянул он в окошко одним глазом - окошко-то маленькое - и говорит так тихо: "Эй, человек, ты по нашему-то разумеешь?" "Якши", - тот отвечает. "Слушай, человек, зайди что покажу..." Тот насторожился: "Говори, чего у тебя..." А Крот ему в окошко блюдо-то и кажет. Уж на улице темно было - да и то нет-нет, какой лучик шальной упал - и заиграл. Все ж золото. А сторож тот - он смекнул, хоть и простой был. Да не вечно ж с Салават-мирзой ходить - такого у него в планах не было. Словом, отпер он чулан, зажег лучину: "Ну, покажи, что за цацка-от..." Петруха ему и толкует, что вот, дескать, вещь, немалых денег стоит, а нес ее до Салават-мирзы, показать, где много таких лежит - да теперь уж, понятно, и нету охоты боле... Тут уж сторож все и сам понял: "А что мне будет, - говорит, - коли я выпущу вас?" Петрухе того и надобно: "А вот это блюдце тогда твое, да место покажу заветное - мне одному, как видно, не по силам оно". Ну и сладили: когда утром хватились их - уж далеко были, не догнать.
        Вот едут они путем обратным, от деревни к деревне, - по ночам больше, днями хоронятся; и подговаривает Петрухина баба Крота, чтоб тот убил башкира, - не век же с ним коротать. А тому страшно: башкир-то при оружии и спит чутко - муху не пропустит. А у бабы ответ - убей, и все тут. А чтобы сподручнее было - я, дескать, соблазню его в полюбовники. Крот все отговаривается: духу, мол, не хватит - да баба уже порешила: коли не убьешь - и взаправду спутаюсь. Вот раз расположились они в лесу на день, Крот отправился в село ближайшее, узнать, что да как, да разжиться кое-чем. Ну, возвращается он, тихо так подходит, кусты раздвинул, глядит, как там жена с башкиром - а те уж и впрямь: впору водой разливать. Тут уж Петруха себя не помнил - схватил, что под рукой, - и орлом на обидчика. И уходил его насмерть. Да и жене в запале досталось. Опомнился лишь, когда все кончилось, - сел на землю и заплакал. Потом щепой яму вырыл - благо, земля в лесу мягкая, - башкира туда свалили, а сверху блюдо то золотое. На жену так и не взглянул ни разу. С той поры и не видели их: говорили, что Крот потом объявился в Оренбурге, один, старый уже; потом опять исчез куда-то. А клад тот исправник открыл. При понятых и начальстве - так что если и огреб себе что-то - то не слишком. Сам же он недолго прожил после того: кончили его деповские невзначай - во время стачки дело было. Да никто и не вспомнил о нем. <...>

        Из КНИГИ ЦАРИЦЫНА

        "ЦАРИЦЫНСКОЕ ГАДАНИЕ"

        1.
        Как во городе во Царицыне,
        как над берегом да над крутым да Волги реки,
        маялась цыганка - зазывала,
        звенела монистом серебряным,
        теребила шелковыми платьями.
        Зазывала цыганка - голосила,
        рядилась судьбу поведывать досужему,
        все открыть, лишь только карты выпадут,
        верные карты из колоды из старинной,
        что досталась ей еще от самой бабки.
        Окружил народ цыганку-гадальницу,
        да немногие соглашались на гадание:
        кому глаз цыганки не занравился -
        больно боек тот глаз был да пристален,
        кому плата за гаданье высока была,
        иные же - боле от стеснения.

        2.
        Ехал по-над рекою Фрунзе-командир,
        с ним бойцы его на добрых конях,
        с ним близкие его - все полковники,
        тут же знамя его - золотой штандарт.
        Едут они шагом - за плечами карабины казацкие,
        по бокам - шашки серебряные,
        чуть поодаль - музыка полковая,
        в медные трубы дует - надрывается,
        марши да песни играет воинственные...
        Вдруг поднял Фрунзе голову и взглянул вокруг
        и коня своего, Бурака, осадил неожиданно.
        Тут же встали все - и полковники,
        и бойцы, и знамя, и музыка:
        замолчала музыка, будто и не было.
        И спросил тогда Фрунзе бывших при нем,
        черкесской нагайкой в сторону указывая:
        "Что за люди собрались по-над берегом,
        и почто взволнованы жители?"
        И ответили ему про то немедленно,
        рассказали про цыганское гадание
        и что трусят местные жители
        ход судьбы своей открыть перед соседями.

        3.
        Усмехнулся Фрунзе, это услышавши,
        вот подъехал он к цыганке и слезает с коня,
        отдает коня своего отроку
        и к гадалке со словами обращается:
        "Погадай-ка мне, цыганка, как водится,
        Погадай - не обижу я подарками:
        будет тебе и шубка лисия
        и платки дорогие, разноцветные".
        Отвечает цыганка, в очи глядючи:
        "Эк горазд ты гостинцами одаривать!
        Что ж: гаданье - ремесло не хитрое,
        не гадалка - карты все рассказывают,
        только спросишь у них - как есть поведают,
        про любовь, про дорогу, про несчастия
        или про богатство неизмерное,
        или про темницу за запорами.
        Что ж спросить тебе, Фрунзе, что затребовать,
        говори же - и карта тебе выпадет".
        И сказал ей тогда Фрунзе, призадумавшись:
        "Недосуг мне о случайном беспокоиться -
        о здоровье, о девках да о золоте,
        не военное то дело, а мещанское".
        И сказал Фрунзе-вождь цыганке далее:
        "Погадай нам, мила, на предприятие -
        города какие нам выпадут
        и какая в них каша заварится!"
        Стасовала колоду цыганочка -
        старое наследие бабкино, -
        стасовала раз, затем проредила;
        и метнула карты на шелкову шаль,
        выпала она на город Астрахань:
        мелкая все карта да бубновый марьяж
        да семерка да дама червовая.

        4.
        "Не сойти тебе с дороги побед, великий князь, -
        говорила гадалка ровным голосом, -
        будет Астрахань твой, и предместья его,
        и дома его, и склады торговые.
        Что ж до войска твоего быстроконного,
        ждет его впереди стезя великая,
        первопутная стезя, горше нет другой,
        на крови да на соли замешанная".

        [Здесь в действительности обрывается оригинальный текст. Имеющиеся в списке "А" дополнительные 148 стихов - суть позднейшие компиляции, подверстанные наспех исключительно с целью придания документу некоторого подобия жанровой законченности. - С.Ш.]


        АПОКРИФ ШЕРВУДА

        Вот слово Архипа Быстрого, сказанное перед людьми:
        "И был я среди лучших вестовых войска этого, и посылаем был с донесениями, и всегда доставлял их в короткий срок - и за то прозвали меня Быстрым. Когда же восстали на Еврея Гольца в Макате, послал он меня к Фрунзе с вестью об этом и с упованием помощи. И выехал я из города того, Маката, и хоронился от людей, ибо иные дорого бы дали, чтобы остановить меня. И выехал я в степь, и едва отъехал от валов городских, как повстречался мне человек преклонных лет, идущий от города, как и я.
        Шел он медленно, как подобает годам его, и помогал себе палкой. И когда поравнялся я с ним, обратился он ко мне, попросив помочь ему развести костер у дороги, чтобы мог он сварить похлебку обеда своего. И удивила меня дерзость его, и сказал я, что некогда мне, ибо спешу я по делу важному. И рассмеялся старик словам этим и сказал в ответ, что, напротив, это он спешит, я же, по слову его, празден и не обременен ничем. И рассердили меня слова эти, и крикнул я ему, со зла, и пришпорил коня моего. И рассмеялся старик мне в спину и сказал: "Езжай же, Гонец в Никуда, да будет легок твой путь!"
        И вот вам, что стало со мной после: едва не отъехал я и трех часов пути от места того, как понял что еду по кругу, хоть и не было на дороге следов моих предо мной. И сколько ни ехал я вперед - вокруг было лишь знакомое мне. И увидел я впереди что-то, и когда подъехал ближе, разглядел старика, встреченного мной прежде. И увидев меня, крикнул он, смеясь, что ж не еду я по делам своим? И взмолился я к нему: "За что ж ты путаешь дорогу мою, старик? Ведь не по прихоти своей в дороге я, человек подневольный". И рассмеялся старик вновь и сказал: "Что ж, пусть будет путь твой прям и близка цель его". И поехал я дальше, и больше не замыкалась в круг дорога моя.
        И проехал я не более двух часов от места того, как увидел по сторонам дороги людей множество, убитых в сражении, и спешился я, и стал ходить среди них, и смятением наполнилось сердце мое, ибо увидел я, что это те, к кому послан был я. И тогда вскочил я на коня вновь и пустился в обратный путь, ибо некуда мне было идти теперь, кроме как к пославшим меня. И когда близко уже был я от Маката, повстречались люди мне и спросил у них воды я для себя и для коня своего. И спросили они, куда еду я, и ответил им, что в Макат. И изумились они, и сказали мне, что третий день в огне Макат и что никто не вышел живым за укрепления городские.
        И поехал я дальше, не зная что делать, и встретил я вновь старика давешнего: шел он дорогой своей, как в первый раз шел. И остановил я коня своего и, сняв с плеча карабин свой, выстрелил в старика три раза. И смеялся тот во весь голос, будто и не было ему ничего от пуль моих, - и обратился в дым, как от сучьев сухих костра, и не стало его.

        ПРИЛОЖЕНИЕ

        ЛЕГЕНДА О ЛУННОМ ЗАЙЦЕ

        1.
        Гофур рос в доме Рустама, своего дяди, зажиточного в городе гончара. Родителей своих он лишился еще в младенчестве, сгубил их Злой Джинн, приходивший в город каждый год, чтобы похитить несколько мужчин и женщин себе на съедение. Все в городе боялись Джинна, и никто не мог сладить с ним.
        Когда Гофур чуть подрос, Рустам стал учить его своему ремеслу, думая, что станет тот гончаром, как и сыновья Рустама. Когда же исполнилось ему шестнадцать, пришел Гофур к мирзе Селиму и стал проситься к нему в работники пахать его землю. Удивился тогда мирза Селим, ибо слыл человеком мудрым и не стыдился удивляться тому, что достойно удивления мудрого.
        - Зачем наниматься тебе, безусый? Не лучше ли, вернувшись в дом, где вырос ты, учиться ремеслу отца твоих братьев?
        - Правда в словах твоих, почтенный мирза, - отвечал ему Гофур. - Но мне нужно зарабатывать одну маленькую медную монетку каждый день, чтобы мог я скопить на коня доброго, на меч острый, на доспехи крепкие да на лук с верными стрелами. Чтобы смог я отомстить Злому Джинну за родителей моих, которых и не помню даже.
        - Что ж: будь по твоему, безусый, - согласился Селим-мирза и подумал про себя, что как знать - может, и правду говорит этот юноша с глазами волчонка. И стал платить Гофуру одну малую медную монетку каждый день.
        Стал пахать Гофур землю Селим-мирзы. Дали ему семь быков, и пахал он на семи быках. Так работал он четырнадцать лет и получал каждый день по малой медной монетке. Когда же увидел он, что достаточно у него теперь денег, - отвел он быков в стойло и отправился на улицу оружейников покупать себе коня доброго, меч острый, доспехи крепкие да лук с верными стрелами - и дивились оружейники в лавках решимости гончара, ставшего нукером, и сбавляли ему цену против обычного.
        И дивились женщины красоте его, и любовались мужчины силой его и звали быть гостем домов их.
        - Не время сейчас: не затем пахал я на семи быках четырнадцать лет, чтобы пить чай на дастархане вашем, - отвечал Гофур. - Кто может сказать наперед: не придет ли назавтра Злой Джинн за данью своей?
        Он выехал из города и, свернув с дороги, которой ходили караванщики, направился в степь, не оглядываясь. Гнев закипал радостью в сердце его. Вот ехал он, и стемнело вокруг, и стих ветер, замолчала степь, уставшая за день. Остановил коня Гофур и взглянул по сторонам: где искать Злого Джинна? Куда ехать дальше? Тогда собрался он силами и крикнул, что было мочи:
        - Эй, Джинн, вот настал час, когда есть охотник сразиться с тобой! Выходи же на бой, где ты?
        В это же время Заяц, живший в степи, вышел из своей норы, чтобы полюбоваться Луной. В тот день было полнолуние, а Заяц больше всего на свете любил полную Луну. Он сел возле норы и принялся разглядывать ее и разговаривать с ней, как будто это была его Луна, а не всех, кто смотрит на нее в эту ночь.
        - Здравствуй, Луна. Спасибо, что снова пришла ко мне! - сказал Заяц, радуясь, что Луна такая же красивая, как и месяц назад. - Я скучал без тебя, Луна. - И Заяц от радости подпрыгнул на всех четырех лапках.
        Тем временем, Гофур тщетно ждал, что Злой Джинн ответит на его клич. Он остановил коня и пристально вглядывался в темноту, надеясь увидеть Джинна. Он впервые остался один в степи ночью и немного боялся. Вдруг Гофур услышал, как зашелестела трава, как будто кто-то прятался в ней.
        "Вот он! Хочет напасть на меня, обратившись в змея", - подумал Гофур и, выхватив свой лук, пустил стрелу туда, откуда раздался шелест.
        - Ой, какие колючие лучи у тебя сегодня, Луна! - вскрикнул Заяц, когда стрела попала в него. Он решил, что это Луна послала ему боль. - Разве я обидел тебя? Ведь мы всегда дружили с тобой? - Заяц заплакал и вдруг увидел перед собой Гофура с мечом в руке.
        Гофур тоже увидел Зайца и понял, что ошибся, приняв его за Злого Джинна. Он бросил на землю меч и упал на колени: ему жаль было Зайца, любовавшегося Луной.
        - Прости меня, Заяц, моя стрела предназначалась врагу моего города - Злому Джинну, убившему моих родителей. Я не хотел причинять тебе страданий.
        Заяц уже почти приготовился к смерти и только плакал от того, что больше не сможет разговаривать с Луной, - он опустил голову и увидел, как кровь капает на его серебристую в лунном свете шубку. Тогда он сложил ладони лодочкой, и лодочка вскоре наполнилась кровью.
        - Выпей это, если хочешь победить Злого Джинна, - сказал Заяц Гофуру.

        2.
        Много времени прошло с тех пор. Гофур выследил Злого Джинна у развалин Кала-лы и долго бился с ним, и обратился Джинн в семерых змеев, и шестерых из них зарубил Гофур мечом, но седьмой стал одолевать его, и лишь вспомнил Гофур вкус крови Зайца, любовавшегося Луной, как почувствовал, что вновь прибывают силы, и бросился тогда на врага, хоть и сломал перед тем меч свой о камни. И задушил он седьмого змея руками.

        3.
        За то восславили его жители города и поставили над дружиною городской, и во многих битвах храбро защищал Гофур от врага город. Когда же настала его последняя битва, и было врагов вокруг несметное множество, и воины его полегли почти все, а сам Гофур был ранен, и кровь текла из-под доспехов его двумя толстыми, в палец, ручейками, понял он, что славную смерть посылает ему Аллах. И просветлело его лицо, уже помраченное предсмертными страданиями. Тогда отступил он от сражавшихся и оперся спиной о стену крепости, чтобы умереть стоя, как подобает воину.
        Кровь же его напитала желтые мальвы, что росли рядом, и стали мальвы красными, и растут красные мальвы в тех местах и поныне.
        И взяли его ангелы и понесли душу его, чтобы предстала она перед Аллахом. И когда привели они его перед Тем, Кто Справедлив, увидел Гофур, что серебрятся одеяния ангелов, точно как в лунном свете шубка Зайца, когда-то убитого им по ошибке.
        "Несчастный Заяц! Больше никогда не сможет он любоваться Луной!" - вспомнил Гофур, и заплакала душа его, и увидели это ангелы и рассказали Аллаху об этом. И призвал Аллах душу Гофура и сказал, чтобы просил он, чем наградить его, ибо среди возлюбленных детей он как мученик, погибший в бою с неверными.
        И, услышав это, смутилась душа Гофура.
        - Ничего мне не надо, о, Тот, Кто Не Ошибается, но смилуйся к другому, перед кем вина моя навсегда: некогда убил Зайца, любившего Луну.
        И ответил Тот, Кто Отвечает Всегда:
        - Хорошо, храбрый воин, что же сделать ему от меня? И что сделать тебе, ибо не вечно же стоять тебе перед судом моим?
        И ответил Гофур, что задумал:
        - Посели же его, о, Выполняющий Все, на Луне, и пусть греется он в ее свете... Что ж до меня - то когда-то был я работником, пахал на семи быках. Пусть бы пахал я и впредь неподалеку, чтобы видеть мне, как нежится Заяц в своей серебристой шубке.
        И с тех пор, если случится кому в степи, сощурив глаза, взглянуть на полную Луну, то, коли глаз его цепок, - различит он на ней Пашущего на Семи Быках: мерно ступают быки, обмахиваются хвостами, будто от слепней... А коли хватит поболе цепкости глаза - различит он неподалеку и серебристого неподвижного Зайца, сидит он, словно слушает что-то, и лишь изредка довольно перебирает лапками.