Помнилось потом смутно – детство у Елоховской, двухэтажная тишь...
        В тиши город лежал бестолково, меры не зная: татарский, забытый, будто и не город вовсе – уездные усадебки вкось да вкривь, едва ли не грибы растут – и тут же развалы всяческого мусора, рожи немытые разносчиков и нищих – и над всем этим черствеют на солнце пятиглавые кренделя времен Алексея Тишайшего... скука...
        Скука... столичный фельдъегерь промчит его на "пади!" – и летит себе дальше – в Крым, в Бессарабию, в Новочеркасск, город же плывет, как и прежде, в навозе да в глухом колокольном перезвоне: лают собачки, скрежещут о поребрик экипажи – и даже хвастает собственным университетом, словно краденым...
        
        С детства глядел – букою; отец – поручик, вертопрах, фронда; племя угасающее, жизнь расточать гораздое по гостиным да по домам веселым... суета...
        В царствование Павла Петровича эдакое брюзжание мышиное – отблеском предыдущего правления; в собственном же дому – гам и конфуз... слуги непутевы... скандалом переваливая с тенора на фальцет дни тянутся...
        ...стоит, однако, сюда же присовокупить знакомства галантные – уже через дядю – стихотворца, коему и Париж рукоплескал – чьим предпочтением сердечным сам Карамзин Николай Михайлович рад бывал воспользоваться...
        
        С детства учили – как-нибудь... без пряников, без зуботычин... в отцовской библиотеке пропадал забытый всеми – в лукавстве упражняясь, исполненные лукавой антиквы страницы перелистывал... вольности чувств внимая, вбирая французской речи колкий мед...
        
        В те годы – Сперанского витийство; удачливый попович Россией ворочал, рукава засуча: как прежде, как при Петре-Колоссе. Среди иных веяний – лицей; заведение незаурядное, государевым попечением призванное лучших фамилий неокрепших недорослей от барской косности ограждать, просвещением наук ум верткий и горячий устремлять державного служения во имя...
        Весною же года тысяча восемьсот одиннадцатого столичная кутерьма и до Москвы докатилась: усадебные старожилы, обветшалые завсегдатаи застолий рыпнулись было в Петербург, думая услужить – да с тем и были отбриты, почти без изъятий... однако, горевали недолго рассудком пораскинув, обратились к юношеству, обратясь же, решились искать протекции, и сыскав – определили на пансион – равно куда – хоть бы и в тот же лицей!..
        
        Прочь от пенатов родительских!.. Ментором вышел – Василий Львович, дядюшка; попервоначалу в Петербурге – гостиница Демута, трактир: чужое все, неродное, неизящное... само собой, при первой же оказии из стен этих вон – туда, где шум, где Мойка-река извивается в граните, где громоздятся поступью дорической особняки – будто на военных репетициях...
        ...В Петербурге дядюшка не жил – пел; вставал за полдень, ехал наносить визиты собратьям-стихотворцам, молодости гвардейской милым компаньонам – иные уже вес приобрели: кто при дворе, а больше – по министерствам... заводя разговор, сперва возвышенных предметов касался: стихосложения незыблемой гармонии, после – хода дел государственных и затем уж – если беседа благоволила – просил участи племянника походатайствовать: малый кудряв, да остер – толк из него будет несомненный!..
        ...Мытьем ли, катаньем ли – а попечительство дядюшкино увенчалось; в лицей Алексашеньку приняли: что тому виной – древность ли рода, вельмож ли другорасположение, либо собственная юнца бойкость – бог весть... а только заказан уж был ему и сюртук форменный – в дворцовом портняжном ведомстве, и после велено было явиться в Царское к октябрю, к началу занятий...
        
        Лицей. Келья, каша. Общество долговязых отроков-стригунков; для дел государственных вдохновляемы – вчерашние барчуки ныне студентам впору: бог знает, как сложится затем – туман, невидимо: иным по иностранному департаменту стяжать, иным – полки водить, а кому и по кнутобойному ведомству мыкаться означено – добро ли, лихо ли – грядущее нам от века заказано: грядущее – что мышь серая – каравай жизни точит...
        "Хвалите, – и хвалимы будете!.." После сроднились все: наперсник – сосед Пущин, нескладный дылда Кюхельбекер, милый Дельвиг – первый лицейский поэт... После прощаться горестно станет: "Что дружба? Легкий пыл похмелья..." Что дружба? Какие имена на предгробовом своем одре суждено будет вспомнить – сквозь безумств пелену, сквозь хрип – и полно, так ли все было: так ли уж безмятежно было в тех садах, где вечная осень, в тех аллеях среди лип... среди тех статуй... не вообразить...
        ...И неким штрихом затем – события лета набегающего; под топотом, высекающим пыль, под июльскими косыми дождями тракт стонал глухой болью: шла через Царское гвардия... Тихо было: затевалась и смолкала затем бесконечная и бесстрашная солдатская песня – к судьбе слепая, до судьбы неохочая – взблескивали штыки, равнодушно ступали кони: "француз, вишь, шалит... бунтоваться... окорачивать идем, известное дело..."
        ...И иной эпизод – будто рояли клавишей перебор: подоспели переводные испытания – на старший курс. Ожидаемы были гости – Разумовский-министр, воспитанников родные, а всего любопытнее – сам Державин Гаврила Романович экзаменации посетить согласился...
        Проняло старика; ныне много чтимый, да мало читаемый – и рад был бы лиру свою пииту новому уступить, да бог свидетель, некому ведь... Некому, некому, разве лишь Жуковский, тот талантлив, сие без сомнений, только... только к чину ли такой талант – что прыток, то не беда, прежде и сам бывал прыток, однако ж та прыткость на поверку выходит... неживая какая-то теперь прыткость, прыткость геометра, прыткость вальсового танцора... впрочем, как и само нынешнее царствование – хитроумство сплошное, на хитроумстве хитроумство!..
        Пушкину же увиделось: мундир сенаторский грудой, из груды старик дряхленький, губы отвисли – частью дремал, частью разглядывал – да не воспитанников разглядывал, нет – иных лиц, из состава экзаменующих – тщился сверстников определить, не иначе... не приведи Господь – себя пережить...
        И лишь когда читал Александр – оживился: глазки сверкнули, весь вперед подался – аж стул заскрипел... Присутствующие все к нему оборотились недоуменно – да Александра уж в зале и не было... бежал... забился... плакал...
        
        ...Говорила Евдоксия Голицына страстному юноше: галерником станешь! Говорила, кудри черные, жесткие оглаживая... Патокой змеилась ночь: вычурная, вечная – то жаром обдаст, то дрожью – иной раз – дерзко-велеречивая, иной раз – дерзко-уклончивая...
        В Петербурге жизнь – сказочка, будто скрипка, будто шампанских тяжелых бутылок дружелюбная канонада – неделями музу свою не утруждал: некогда было... Какое: в оперу наведывался ежевечерне, очами жадными актрис пожирал – и там же, походя, одноглазого Гнедича обставил – дабы утерся кропотливый Гомеров ценитель...
        ...И прежде небезгрешен – нынче тем стал известен, что до блядей больно охоч: не раз, Венерой сраженный, к Меркурию был принуждаем... бывало, поутру в зеркало глядючи на рожу опухлую, темную: "...так вот кому, стало быть, петь и парить... мерзко..."
        И другая страсть – эпиграммки... уж и откуда исток – бог судья: ...бывало – слушок, бывало – за ужином от друзей-гусаров анекдотец: "...встречаются пристав Литейной части с приставом Садовой..." И следом устрицы, лимоном пахнущие, и вино, и вина – много...
        
        ...На том, видать, и погорел: кабы знать, что все вокруг собираемо... собираемо, нумеруемо и помещаемо в шкап – дальше уже как водится: когда пылится, а когда вдруг обретает безжалостный ход...
        ...В мае года двадцатого выслан был из столицы – переводом в распоряжение главного попечителя колонистов Южного Края... В глушь, в Екатеринослав. Выслан – оно и вправду, быть может, к пользе: столица пообрыдла – все сущее сквозит отвращением. Все тяготит: и пища, и красавиц дурные улыбки – лишь дорогой спасение. Дорогой, дорогой – когда небо простоквашею, когда зарябят в глазах полосаты версты... холодный воздух... мчаться быстро...
        ...И новое пришло: держава. В пути захворал – сказалось нервное...
        Лечили сосны: вековые, неподвижные, – и мало-помалу извелась собой блажь – уже и обида не тяготит, и с пылью, с воздухом хвойным, едким ноздри свыклись – только ехать... дальше... неважно куда... прочь...
        
        Тракты российские: в Великих Луках гостиница – пьянь, хрипуны... Плесенью поросший помещик да прапорщик безнадежный – в нумерах кровати, продавленные ерзающими боками бесчисленных коллежских секретарей – и, в дополнение, весьма клопами обжитые... Случись иностранцу – стошнит, не иначе...
        Путь к югу лежал – Невель, Витебск, далее Могилев, Гомель и затем уже Чернигов, здесь начались края Малоросские – открывались повсеместно беззаботностью гарнизонных офицеров, сплевывающих черешневой косточкой, смуглыми, даром, что ранний месяц, чертами девиц местных, всеобщей насмешливостью какой-то – самый воздух здесь был насмешлив, и того и гляди, родит особого рода насмешливого гения... После в Каменке у Раевских гостил – и там то же: небом звездообильным наслаждался, барышень простота обхождения – слышно, как в жилах струится кровь дорогим вином сладким...
        
        Екатеринославский начальник новый – не томил. Инзов, душечка, князя Трубецкого Никиты Юрьевича незаконный сын, – гостем встречал – службой обременять и не мысля, о прибывшем лестный отзыв тут же в столицу препроводил, а вскоре и вовсе рукой махнул: молодо-зелено...
        Молодо-зелено: глазом моргнуть – уж и след его простыл. Милым семейством обласкан, вместе с ними – в путь; из грязной хаты, где в лихорадке страдал, – снова на юг, к Кавказу, в рессорной коляске барышень Раевских забавляя, старому генералу почтительный слушатель, молодому ротмистру верный компаньон...
        
        ...Сперва Кавказа в очи глотнул: сереброликий край; справностью казачков наслаждался, черкесов косматыми шапками – и, конечно, горы, горы, что Ноя мудрого помнят, что вздымаются отсюда богоступной дорогой туда, к Арарату, и дальше, к самой Святой Земле... В Минеральных Водах почти два месяца проторчал – сеансы; едва пришло выздоровление – вновь в путь, сначала в Тамань – городишко гнусный, оттуда через пролив в Керчь – и явился летний Крым сонным яблоком, сперва развалинами Митридатова городища, где копошился присланный из столицы французик, после – морем в Юрзуф, мимо берегов зелено-черных, мимо яичной скорлупы татарских деревень... Из Юрзуфа верхами через Ай-Данильский лес до Никитского сада – и затем спустились в Ялту; на следующий же день – вновь в горы, заночевали в татарском дворе... в неделю объехали все крымские древности – и те, в которых некогда обитали блудливые античные боги, и те, в которых византийские диссиденты прятались гонений – и в самом сердце Крыма ханскую столицу, Бахчисарай, с ее забытым дворцом... Неделю провели при Симферопольском губернаторе – и здесь приспела разлука: вынужден был с Раевскими проститься и отбыть в Кишинев – к новому месту службы...
        
        Не городишко – каламбур. От Одессы – сто шестьдесят одна верста; повсюду битком молдавских бояр, надменных и диких, какие-то мятежные сыны балканских народов всех мастей – с щемящей тоской глядящие куда-то туда, за Прут... Но больше всего военных: полк Охотский, полк Камчатский – без малого, вся наша география, в городе штаб Шестнадцатой Пехотной дивизии генерал-майора М.Ф.Орлова, да еще к тому – господа из Генерального штаба, прибывшие на топографическую съемку... Некоторое подобие бивуачного котла – другой раз, спустя много лет, вдруг узнает по духу знакомое – тогда уже, однако, багрянцем войны взаправдашней озарен – в Эривани, при армии Паскевича.
        Бедовалось незатейливо: среди бездомных да подневольных – начальства баловень и застолья шут: всегда к услугам и чей-то кров и чей-то хлеб, всегда к удовольствию – чью-нибудь глупость смазать словом хлестким по холеной скуле: нужда будет – недалеко и пистолеты...
        То и дело отлучался: то в Каменку, то в Киев; раз слух пошел, – в Москву сбежал... только пустое: далась та Москва! Здесь, вблизи, веселее – в те годы меж офицеров Южной армии такое завязывалось... Не приведи Бог: тут и царская дороженька, и царский дом, и царские ласки – кнут да каторга... По всему, быть Пушкину доносом оглашенным – да, по счастию, не успел: следствием реорганизации управления краем направлен был в Одессу:
        прощай, бедовый Кишинев, не поминай лихом...
        В Кишиневе дворяне – бояре, в Одессе бояре – жиды; торжище повсеместное – мой Бог! Градоначальники хлебными контрактами не гнушаются, с тем и льется пшеница золотой рекой за море, а взамен – субстанции изысканные – все же город: и ресторации есть, и опера, и лицей свой собственный... и общество, принужденное держаться приличий (кишиневскому в пику).
        По приезде тут же обзавелся привычками: остановился на Итальянской, в Hotel du Nord, обедать завел обыкновение там же, либо у Отона, либо в греческой ресторации Дмитраки – кофе же пить ходил всегда в кофейную Пфейфера на Дерибасовской.
        Возобновил обычай идолопоклонства театрального – итальянцы заезжие Россини давали ежевечерне: "Севильский цирюльник", "Сорока-воровка", "Золушка"... Посредственность труппы скрадывал воздух томный, морской – чем не Италия...
        ...а помимо этого – казино не пренебрегал, чистая напасть: гонорары ли из столиц, прежде на Руси неслыханные, жалование ли по чину (700 руб. ассигнациями в год), шальные ли поступления из вотчин нижегородских либо псковских – все сметала лихорадка игры; случалось, с извозчиком расплачивался криком – тот в ужасе улепетывал, крестясь: "экой барин характерный, черт..."
        Впрочем, и по-иному судьбу пытал: раз, лунной ночью в обществе грека-предсказателя выехал на волах в поле – холодным светом глаза жгло; истомясь, продрог: без малого – час шипел грек древние боспорские заклинания и все же родил: "быть тебе сударь мертвым от лошади... от лошади, либо от человека беловолосого... не иначе, сударь..."
        И вернулись в город.
...................................................... ......................................................

        ...И пуще всего, поверх чувств иных было – недоумение: мелочь, баловень, молокосос никчемный – и так ни ставить ни во что... лишь зубы скалить чертом... Таковы нынешние – и не один Пушкин, – к несчастию, злак сей взашед изрядно...
        И где бы – ведь здесь!.. где грамотного чиновника днем с огнем... где не с кого спросить и поручить некому... взамен же удаль одна – добро бы на войне удаль, а то удаль канцелярская... "саранча летела, летела... села... поела... опять полетела..." Граф аж вспотел от волнения: "о просвещении пекутся – понимают же под оным лишь щеточки для ногтей да развязность... устои для них – не устои, не больше чем прах: семья, владетельство, государство... Зане бредят Британией и в том преуспели – Байрона декламируют и мыслят тем Британию исчерпать... и об ином невдомек..."
        ...и снова Пушкина вспомнил: "... все же коллежский секретарь из непригоднейших... даром, что Инзова протеже... дерзок... за женой волочится, дурень... стоило б, по-хорошему, Нессельроде донести, да мараться не пристало б – хотя бы и добро – проучить шута... впрочем, незачем спешить... повременим... не ровен час – сам оступится... повременим, повременим..."
        И зашагал по кабинету, насвистывая...
        ........................................................ ......................................................

        Голосишком тоненьким, комариным – эдакая пиеска... эдакая, в духе рокальном, канцелярская поэмка – не более того... Сквозь шелест бумажный, сквозь фельдъегерьскую гоньбу вырисовывается... да вы сами знаете, что, собственно, вырисовывается – тому утешением лишь сказочка, после за мадерой сказанная, да партия в винт – и непредосудительно уже тогда оборотиться и к анналам...
        Тому началом – известная Воронцовская реляция от марта, шестого числа – и не реляция вовсе, так: частным порядком рассуждения благонамеренные: "... нельзя быть истинным поэтом, не работая постоянно для расширения своих познаний, а их у него недостаточно..."
        Чем не отец – однако же недели через три иному уже адресату: "... и я прошу Ваше Сиятельство испросить распоряжение Государя по делу Пушкина."
        После, апреля восьмого – опять-таки частное послание: "...и я буду очень рад не иметь его в Одессе".
        И по новой – двадцать девятого...
        И в мае – второго, едва не плача, по команде, затем четвертого, другу весьма влиятельному...
        И, наконец, шестнадцатого – ответ: "... и я представил императору ваше письмо о Пушкине..." И – молчок.
        Июня, числа девятого или около того, уходит в Петербург прошение коллежского секретаря Пушкина об отставке "по слабости здоровья" совокупно с комментарием Воронцова, растерянности и недоумения полным... И в ответ – ни гу-гу...
        И лишь двадцать седьмого – что-то определенное: "Государь решил и дело Пушкина: он не останется при вас..."
        И закрутилось: была затребована справочка официальная, о материальном положении и источниках дохода семейства Пушкиных; затребована, подшита и изучена – и следом, июля шестого – высочайшая резолюция о высылке, и через пару дней уже – венцом – "повеление находящегося в ведомстве Государственной Коллегии Иностранных Дел коллежского секретаря Пушкина уволить от службы вовсе..."
        Дальше – гуще: одиннадцатого – повеление о переводе на жительство во Псковскую губернию, в ответ – отношение Нессельроде в Ригу к маркизу Паулуччи; на него – предписание Паулуччи Псковскому губернатору Адеркасу, и в те же дни распоряжение Воронцова одесскому градоначальнику Гурьеву, тому же Адеркасу посланное копией во Псков. Двадцать девятого у Пушкина отбирается подписка "... без замедления отправиться... нигде на пути не останавливаясь...", выдается жалование и прогонные. Первого утром он – в пути.
        Но тем не кончилось: от двенадцатого – донесение Воронцова Нессельроде в Петербург; через неделю Пушкина вызывают в Псков к губернатору, дабы отобрать очередную подписку о благонадежности, затем двухнедельное затишье и вновь эпистолярный экстаз: рапорт Адеркаса Паулуччи об отказе Рокотова шпионить за Пушкиным и о назначении шпионом отца поэта, статского советника С.Л.Пушкина – на это, в свою очередь, благожелательное уведомление Паулуччи псковского губернатора и, копией, опочецкого уездного предводителя дворянства А.Н.Пещурова.
        И с этим – все, не считая, впрочем, рутинного урегулирования финансовых издержек, выпавших благодаря означенным мероприятиям на долю Министерства Иностранных Дел Российской Империи...
        
        Как жил? Как придется: по приезду помещенный в детскую старого дома Ганнибалов, он так и остался в ней на зиму – дверью напротив обитала старушка – няня, иные же помещения: и биллиардная, и господские комнаты, не слишком, впрочем, вместительные, в которых до отбытия своего в Петербург теснилось все бестолковое его семейство, стояли холодными и как бы опечатанными – да в них и нужды не было.
        Итак, с поздней осени был один – впервые. Хандрил в ознобе сперва – одесскими буйными ночами бредил – затем улеглось.
        Читал. Благо, заказанное доходило исправно. Пометки делал. В первые еще дни, вдруг чему-то необъяснимому вторя, бросился записывать за бабами песни – да так, мало-помалу, и за полсотни перевалил... свадебные и другие. "Авдотья Вдовина", "Уродился я несчастлив, бесталанлив..."
        ...Пугал дворовых пистолетной пальбой. Случалось, за утро до сотни зарядов освобождал – нравилась руки бесовская сила, мишени упругость злая да дыма серый дух – бесовский опять же...
        По первому снегу жизнь ужималась до просвета в оконце – становилось тихо, кружась, оседала на наст невесомая хвойная шелуха: иголки, чешуйки, кусочки коры, – и, бывало, парным следом открывал себя поутру заяц... Редкие прогулки делал в пустые леса, на замершую речку, где резвились до пара и расквашенных носов деревенские ребятишки, старался до темноты вернуться домой – к чаю горячему, к нянькиным сказкам...
        ... Прочие же месяцы проводил подобно герою своему: часами катал два костяных шара по зеленому бархату, а нет – подводили ему лошадку и уезжал – до самого ужина. Возвращался рысью, а то – поводья отпускал, давая жеребцу самому домой брести, папоротники пышные подминая. Осенью любил глядеть подолгу на воды черную гладь, чешуйками золотыми крапленую, подобно шкуре застывшего дракона из старой книги – охотничьими забавами же, напротив того, манкировал – к сей популярной в отечестве нашем страстишке вполне равнодушен, старался к тому же с соседями-сумасбродами поменьше знаться, да те и не досаждали: надзор, опала...
        Все же исключения были – и какие! Тому в трех верстах от Михайловского – левым берегом Сороти к западу – старинное имение Тригорское, некогда пожалованное лихой императрицей в свой коронный год верному Шлиссельбургскому коменданту – ныне владение шумных помещиц: Прасковьи Александровны, приходившейся тому коменданту внучкой, ее дочерей от первого брака, Анны и Евпраксии, падчерицы Александры, а также двух племянниц – Анны Вульф и красавицы Анны Керн, выданной некогда замуж за дивизионного командира Ермолая Керна, старого и мерзкого шута, стоявшего со своими войсками где-то под Могилевом. А еще каникулами гостил дерптский философ Алеша Вульф, приятель поэта Языкова, донжуан и винопийца...
        То ли еще ссыльному романтику: усадебная идиллия - барышни непритязательны и все же весьма милы – впору влюбляться в каждую попеременно, а то – хоть и сразу во всех. Так ведь и было – при том иных держал лишь за сосуд, пустому вину игривых шуток предназначенный, иные же бросали в жар – года пройдут, уляжется многое, за матовым стеклом усталости осядет прежде мимолетное серым свинцом мелочных обид да показной эпистолярной неучтивостью...
        
        Никола Мирликийский... Miraclemaker... путника приюти: пешего приголубь, конного убереги – от человека недоброго, от мора, от травы, что клонит в сон, от зависти ближних, от досужих сплетен сохрани и спаси...
        Звоном колокола немы... Колоколам нескромным языки – долой: дел человеческих суеты в белом камне след – келий сырые темницы да монастырских преданий кислое вино... Отведи удар, угодник – дай сил прожить-миновать: чары когтистые гиблого места, городища Воронича...
        По спинам ив горбатых доходит ветром запах чужой, невнятный – старинной границы близость, за ней – земля без шири, да с высью, божницы иглами, а поверх игл тех – петушки немецкие, кованые... забавная земля, ухоженная, торговлей раздобревшая – сгинуть в ней бесследно, затаиться, пропасть – ласкова земля к беглецам – и самому забыть все: отца родного, косые дожди, полынь ломкую, сухую, да ковыли бесконечные, текучие – неведомо куда, до горизонта...
        ...с конца второй осени уже тлело чувство – не за горами отъезд; будто бес какой подзуживал: отлучись. Отлучись, краев здешних постылых запах забудь хоть на неделю, окунись в столичных шелков шелест – и после уж назад... Да едва не вышло: уже по получении известия о смерти Государя – думая на авось да на суматоху, династическими колебаниями произведенную, приказал было повозку готовить – и сам в Тригорское. И на беду по пути через дорогу – заяц. С соседями простясь, назад – и снова заяц путь пересек; дома же – все к одному: слуга, назначенный ехать, выясняется, в горячке; назначил другого, наконец трогаются – стоп, в воротах священник – принесло с барином проститься... Плюнул тогда, пнул повозку – и велел распрягать...
        ... и после понял – к добру: не одумайся тогда – аккурат, поспел бы в Петербург тринадцатого декабря под вечер, и того мало – к Рылееву на квартиру, благо тот жил одиноко, неслышно... И с тем бы и погиб – в восторге упоенья, а чем – бог весть; так, несколько месяцев отступя, раз, дав перу вольную, вдруг отпрянул: с листа глянули висельники – ужасом, смрадом, и тогда – не смея перо покарать, рукою дрожащей начертал в отвращении: "и я бы мог как шут на..." И переломилось тут перо.
        
        ....................................................... ......................................................
.
        Бабушкин дворец карминовый – давил. Вычурный, живой, почти китайский – громоздился в этом тусклом городе, захотевшем иметь его своим царем... Вдохнови, Господи, совладать: несть конца унылой державе, опухшей от безначалия, природно склонной к произволу, закона знать не желающей... Несть числа ее подданным, чьи помыслы лишь от "авось..." до "милостью не обойди...", чье понимание права сродни бунту, а бунта сродни конфирмации... Научи, Господи, жить как: ведь не готовился править; всю жизнь в полках, солдатского котла не гнушался, службу знал до лямки – так ведь не дипломат, не уклончив, подобно братцу Константину, юлить не приучен... На немцев одна надежда – те бедны и безродны, служить готовы искренне: дворян же местных распустил братец покойный, добром будь помянут, распустил... Ни одарить, ни наказать: за четырнадцатое декабря чего стоило расплатиться – еще дым не рассеялся – уже является какой-нибудь князь Василий либо граф Сергей Александрович: "...пощадите оступившихся, Ваше Величество, явите великодушие... ведь наши же дети... нелепо их на плаху, аки Оренбургского Самозванца..."
        Нелепо... Наши дети... Вразуми, Господи, как быть с ними: одних только душ солдатских загублено сколько... То братца Александра пример да бабкин почин – проклятая держава: что ни воцарение, то кровь; кровью начнется либо кровью закончится...
        ...За что же жребий этот – входить во все: в журналов публикации, в мундиров покрой, в кавказских междуусобиц трясину... добродетель времен Петра Великого, да ведь век уже прошел! век целый!
        ...Одно ясно: чувственность надобно искоренить, взамен – правила, устав; аккуратных людей повсюду... уравновешенных... без рвения излишнего...
        Чувственность Александр пестовал – все норовил монстрами себя окружать: то Сперанский этот, то отцовский Аракчеев – орудийный лафет или растяпа Милорадович... То вознесет кого по ерунде, то в Сибирь за пустяк... Самодержавие деспотизмом дискредитировать... негоже нынче... негоже... Взгляд его скользнул по гладкой щеке камер-лакея, подался вперед и тут же запутался в гардинах: в окна сочился бледный, чахоточный свет, приносил с Невы какие-то звуки, резкие и ритмичные: велись работы, укрепляли набережную.
.......................................................... ......................................................

        ... Когда же и в самом деле пришло – не узнал; сентября, третьего числа, к обеду ушел в Тригорское – день догорел, как подобает: в меру ясный, в меру печальный – той ранней осенью, когда все вокруг будто еще в соку – и все-таки витает в воздухе уже аромат отцветания и распада. И тем ароматом по-особому как-то весело на душе и пьяно...
        В одиннадцатом часу провожаем был барышнями по дороге на Михайловское – оставшись один, думал о мимолетном, – и всего яснее проступала тоска некая, нездешняя, незнаемая – тоска европейских странствий, до сих пор не испытанная – и тут уж грезилось испанских дворцов причудливой архитектурой и нравов дерзкой отточенностью, подобной клинку рапирьему... С эдакими вот мыслями и ступил было в свои владения – и тут же на тебе, гостинчик: прибыло из Пскова лицо официальное – весьма немалыми эполетами обремененный Адеркаса нарочный: письмо губернаторово хоть и учтивое, да все же сухое – ни щелочки, ни царапинки... Одно лишь ясно – в Москву затребован, пусть не в колеснице – так ведь и не в кандалах: "по прибытии же... имеет явиться прямо к дежурному генералу Главного Штаба Его Величества."
        Тут началось: плачи, беги; Аринушка – в крик... Велел послать в Тригорское за пистолетами – какая же дорога нынче без пистолетов! Сам же тем временем иной порох жег – тетрадь черновую, автобиографическую. Да, колебнувшись на миг, черновики Годунова... Затем рассовал по карманам деньги, накинул шинель и около пяти, наконец, тронулись. Рассвело. Был туман.
        
        Москва немотствовала; над городом, Петром отвергнутым, осеннее солнце, не торопясь, восходило, скользнув прощально по золоту куполов, будто возле самовара дородная купчиха, подобрав подол – садилось вновь. Торжествами коронации затихли прошлогодние страхи – благородные, как это и прежде водилось, углубились в досужее изучение вакансий, прочие же смотрели на благородных, морщили лбы и чесали затылки: того ли еще...
        И, как и прежде – странноприимный дом; и как и прежде – бредут слепцы Калужскою дорогой...
        ...По прибытии, восьмого, препровожден был в Кремль – мелькнуло на миг на крестах стаями галок да каменными у въезда в чью-то усадьбу львами – и тут же отрезало кирпичом стен, некогда итальянцем сложенных: внутри уже, передаваем друг другу вежливыми адъютантами, оказался вскоре пред дубовых дверей. И тут предложено было обождать.
        ...Медом тянулась минута: одна, другая... Лучик солнца, пробираясь сквозь окошко, слепя, убаюкивал... И лишь когда раскрылись вдруг двери, не настежь, но наполовину, и вкрадчивый голос негромкий произнес что-то и что-то еще – лишь тут все вдруг улеглось, будто в лузу шар, будто некоей книги тисненый переплет тихо захлопнулся...
        И, поправив сюртук, он шагнул вперед... И затворились за ним двери...
        
        И будто вновь звук обрел: и как! Стократ! По улицам, по пыльным московским переулочкам – славы звон, молва... коронацией столица старая бесится... В театральной ложе лорнетов скольжение – архивных юношей восклицания да вечеринками дружеская теснота... фамилии новые: Веневитинов, Киреевский... молодости чужой чума гасит зрелых мыслей тоску...
        Заботы незнакомые явились – журнальные; а с ними надежды, с ними беды – то озноб, то жар... а то вдруг сорваться – непредсказуемо – в провинцию: в Боровичи, в Пустошку; там проиграться в пух заезжему какому-нибудь пьянице-ротмистру, отведать гнусных трактирных щей с тараканами и, одолжив пару сотенных, метнуться обратно с тучею на душе – и снова дорога, снова туманы, снова шелесты в овсе...
        ...Помимо иных имен – Мицкевич; покоренного народа великий сын: в глубинах взгляда таится домашнее барокко далекой родины... очага лишенный – к алтарю цивилизации принужден склониться: раз, Пушкина растрогал до слез импровизацией на тему классическую, вечную – это ли не счастье судьбы художника?
        
        ...И, как водится, будто сквозь летний зной повеяло осенью ранней: и вот уже возобладала презираемая до того степенность, прежнее лукавство оттеснилось в уголки глаз нажитой усталостью: взамен пришли мысли матримониальные – так, в мае 1827, поехав в Петербург и обедая у Олениных....
...........................................................
..........................................................
..........................................................


        Библиография

1. Летопись жизни и творчества А.С.Пушкина 1799-1826. Л., 1991.

2. С.Гессен, Л.Модзалевский. Разговоры Пушкина. М., 1991.

3. П.Губер. Дон-Жуанский список А.С.Пушкина. М,. 1990.

4. Ю.М.Лотман. Александр Сергеевич Пушкин. Л., 1982.