...А как старый Плющ работал на басах – о!.. это надо было видеть – как старый Плющ работал на басах: девочки выстраивались в очередь, чтобы ему отдаться – так он работал на басах... сейчас уже не помнит никто: сейчас уже родную маму не помнит никто – такие времена нынче – да и не осталось уже, честно говоря, никого, чтоб вспомнить... кто жив еще более-менее – все о деньгах, да о деньгах... как, всё равно, нищие... ...тогда деньги – коли на то пошло – когда было мало, а когда – совсем не было... семь копеек стоил батон, три копейки – булочка такая, мандавошка... всегда почему-то черствая... кофе без сахара – двенадцать, с сахаром двойной – двадцать восемь... просили, чтоб поменьше воды – треть стакана, меньше даже – в Питере знал мест двадцать, наверное, где так наливали, у нас тоже были точки, но меньше гораздо... тоже с похмелья хорошо утром, тогда сахара много надо класть и проходит сразу – пару глотков и проходит...
        Жердь говорил – похмелье не лечить надо, а обратно им наслаждаться... оно, мол, дано нам, чтоб спасаться от прозябания минувшего...
        Где-то он сейчас, Жердь?.. небось, курит по-прежнему свой "Беломор", стыдливо пряча папироску в кулачок, как онанист...
        ...тогда, в восемьдесят третьем, жили в "Черемухах" под Ялтой.... лето было – как лето, а не то, что сейчас – две недели и айда... сопли небесные... Жердь вдруг заболел – Антон лечил его аспирином... все равно, говорил, ничего больше нет... вот... ничего не случилось, конечно же... потом он поправился, и все... смешно просто, что одним и тем же аспирином лечил от всего: Жердь, он то на голову жаловался, то на живот... забавный стал такой, жалкий... словно старушка – кряхтит, ноет... Антон и говорит, что, мол, живот – это почти жопа, а жопа к голове близко, если в кольцо замкнуть... ну, да, как в том анекдоте... вот, а значит и лекарство, стало быть, одно и то же будет... порылся в сумке – а там один аспирин: пачек двадцать, наверное... да еще два гондона шальных затесалось в синей упаковке – я уж не помню, откуда и взялись-то они там... Антон и говорит: вот, мол, лучшее лекарство: дешево и много... заставлял Жердя зачем-то разжевывать таблетки каждый раз... садист, короче...

        ...А теперь – осень, насморк... в голове серая паутина... какой-то пидор в телевизоре пиздит про консервированные соки...

        ...За остановкой, около ларька, там где раньше шашлычник дымил, а теперь баки мусорные – стоит такая зачуханная как бы слегка – эдакая дрюля – челочка набекрень – стоит, к ларьку прислонилась томно, грызет хуйню какую-то, то ли сухарик, то ли что... стоит, значит, глазки закатила так красиво, кинозвезда прямо – а сама, сопливка, лет тринадцать, наверное, не больше...
        тебе чего, дядя?.. ничего... тогда иди отсюда... иди, слышишь?.. куда?.. куда хочешь иди, только здесь не стой, ты мне всех кавалеров распугаешь, понял?.. какие ж у тебя кавалеры?.. какие надо, такие и кавалеры... обыкновенные, портвейном не воняют, как некоторые здесь засранцы... так что, вали отсель на хуй и спи спокойно... послушай, детка... ну, что еще, тебя непонятливым мама родила, да?.. позвать кого-нибудь из пацанов?.. хочешь?.. они тебе яйца вмиг отобьют... послушай, детка, я только спросить тебя хочу... чего спросить, говорит – а сама вроде заинтересовалась даже... я спросить тебя хочу, детка, ты ведь это... ты ведь просто грузишь меня, и все – нет ведь у тебя никаких кавалеров еще... мала ты еще для кавалеров... они будут, конечно, обязательно будут, но потом, немного потом, когда подрастешь чуток, сиськи соком нальются и все такое – а сейчас нет у тебя ни хуя, голяк полный... сущий, так сказать, голяк... так что, не пизди, моя царица – нет никаких таких кавалеров, и не испугаю я никого...
        подобралась так на мои слова – смотрит совенком, прелесть какая мордочка... ножку правую отставила в сторонку, челочку поправила, свитерок узенький поддернула – титьки как у нифертитьки... сомлеть – не подняться... чего тебе, дядя?.. чего ты вообще пристал?.. откуда ты взялся тут такой на мою голову?.. пыжится вся, словно бы взрослая уже баба, всамделешняя – словно бы не молоком с ирисками от нее пахнет, а застуженными придатками и гадкой губной помадой цвета рабоче-крестьянского носа... не ругайся, детка... слышишь меня? не надо... не ругайся, радость моя, ветерок мой утренний, и не грусти нисколько – грустить не стоит, право, не стоит совсем, ибо нашу с тобою тоску, детка, не перешибешь никакими словами грусти, поверь... поверь мне, старому сутулому дураку, у которого перед дождем ноет печень и путаются мысли... поверь этому падшему принцу в изгнании, растерявшему свои наследные сокровища о колдобины сугубой житейской вторичности...
        гляди же, вот демоны опустошенности вновь заполоняют мой мозг – я сокрушен: мне ли сейчас не понять тебя, дитя суровой асфальтовой неприкаянности... мне ли не оценить твою угловатость нарочитую, косточкой выпирающую на узеньком твоем запястьи... обманут ли меня теперь эти подведенные ворованной маминой тушью глазки, эти дешевые туфельки на дурацких черных платформах, чтоб непременно казаться выше, конечно же... эти натужные нотки напрасного гонора в голосе – срываемые ветром с потрескавшихся детских губ...

        Где дом твой, где мамка твоя?

        Небось, выгнала тебя на улицу твоя мамка, выгнала, чтоб не мешалась ты, малявка, не путалась под ногами, когда и так хлопот невпроворот – когда еще конь не валялся как говорится и надо то и надо это и надо пройтись тряпкой и там и сям и приготовить что-то и перед тем что-то купить само собой и вот-вот придет он совсем скоро уже придет и нужно будет чтобы все чтобы уже а еще ничего ровным счетом ничего потому как вертятся под ногами все время и звонит телефон всегда не вовремя и вот пригорело опять и все как назло а вот-вот придет он и надо торопиться конечно же чтобы успеть и все такое потому что придет он и рассердится конечно же он всегда сердится когда пришел а еще ничего нет потому что скажет время скажет времени нету совсем и опять не готово скажет как всегда и может не надо приходить скажет и будет кричать и скажет я не приду больше никогда скажет и потекут слезы почему не знаю и придется бегать вокруг как курица в курятнике хотя и знаешь что не уйдет вправду сейчас не уйдет и потом не уйдет никогда а просто так говорит чтобы знала и чтоб до слез довести им всегда надо до слез довести мужикам они такие они не могут без этого правда...
        Небось, завершает в этот час твоя мамка последние свои бабьи приготовления гадкие – подмывается второпях, в ворохе неглаженого белья ищет чистый, поросячьего цвета, лифчик с обтрепанными тесемками – тот, где еще застежка расшаталась как на грех еле держит застежка на честном слове можно сказать держит – ну ничего носить можно еще потом новый куплю а сейчас еще можно этот надеть вполне ничего не расстегнется – двумя руками запихивает она в этот лифчик поганый свои груди свои длинные змеиные груди свои белые такие с синими прожилками груди словно бы желеобразные груди растекающиеся во все стороны как медузы груди руками запихивает никак не слушаются а она пихает пихает тесен стал раньше нормально было совсем недавно еще а теперь тесен что ж сделаешь никто не молодеет как говорится годы идут ну ничего в этот раз еще можно потом новый куплю на размер больше еще...
        Суетится твоя мамка, трепыхается, словно осенняя утка подстреленная – торопится... Торопится до спазмов в застуженных придатках, до дрожи в коленках, до предательского подергивания правого века – и чего оно дергается скажите на милость дергается и дергается все никак не унять хоть валерьянку пей прямо а не то так и будет дергаться до ночи наказание прямо будет дергаться себе и все тут ну разве можно так когда дергается стыд-то какой и вообще...
        Суетится твоя мамка, торопится – торопится чтобы вышло все как у людей что называется чтоб было то что доктор прописал как Люська говорит с ветстанпии покурить когда выходит поболтать к пожарному ящику красному где ведро с багром прибиты гвоздями всегда о мужиках говорит нет других тем как будто говорит мол мужики у нее вот здесь вот сидят все дескать мужики у нее то мужики у нее сё а самой полтинник уже не меньше и дура такая и беломором пахнет как пепельница зачем только мужикам такая когда других полно свободных гораздо лучше мается одиноких так что врет наверное или вдруг не врет все равно мне-то какое дело но скорее врет конечно же потому что иначе зачем говорить всем подряд уж лучше про котов как их кастрируют в самом деле...
        Извелась твоя мамка, истомилась в ожидании – в сосущем ожидании, когда наконец соловьем разойдется дверной звонок, и она тут же бросит все, словно девчонка, тут же подымется, как по команде, тут же вытрет фартуком руки наспех, тут же бросится открывать, поправляя попутно челку – и тогда из черноты коридорной появится он, и войдет, и поставит, как обычно, сумку свою грязную на тумбу, где обувь хранится, и скажет что-нибудь, и она в ответ полезет, чтоб поцеловать, но он отстранится, и сперва закроет дверь за собой, а потом только снимет пальто, а после пальто уже снимет обувь – и успеет наследить, конечно же, но она улыбнется только и мигом все подотрет, и не скажет ничего, потому что зачем скандал – и она не скажет ничего, а только возьмет его за руку и поведет в комнату, и там обнимет его крепко и прижмется вся и потом возьмет его ладонь и засунет ее себе под лифчик и он оживет тогда весь как мужики оживают всегда от близости и она загорится вслед за ним тоже и, в торопливом восторге, наскоро позволит ему ватные свои телеса, и он сделает то, что доктор прописал, и потом они станут ужинать на кухне, и он никогда не похвалит, что приготовила, словно бы так и должно быть, просто съест жадно молча и все, и она попытается завязать разговор о том о сем, словно бы беззаботно, но он не станет. Просто будет себе жевать челюстями – щеки полные – и все, и ни слова, и она снова попытается заговорить, спросит о чем-нибудь, не важно о чем, и он ответит наконец, ответит, не переставая жевать, ответит недовольно, скажет, что уже много времени, и что надо закругляться, скажет, потому что поздно, и что ему пора уже двигаться, скажет, потому что сейчас не лучшее время для того, чтобы идти на обострение, скажет, и по этой самой причине, скажет, ему сегодня обязательно надо вернуться домой засветло...
        
        ...ну, что, так и будешь тут стоять, чучело?.. ладно, хуй с тобой... стой, если тебе так нравится... только отодвинься вправо на шаг, вот так, хорошо... а то разит от тебя, как от мешка с гнилым луком все равно... (сама-то уже успокоилась вроде немножко, уже не ершится, как прежде, почем зря – привыкла, даже интерес какой-то появился в глазах – словно бы два огонечка включили невзначай, маленьких).
        эй, чучело, ты там не замерз часом?.. знаешь-ка чего... иди сюда, кой-чё скажу... что?.. ну, ладно, ладно – не чучело ни фига – не хочешь чучелом, будешь просто "дядя", хуй с тобой, как говорится... не важно – дядя, так дядя... слышь, дядя – чёй-то выпить охота, прямо ужас какой, честное слово... страсть как охота... ты, вона, по всему, с утра уже набрался – тебе и хорошо сейчас, хоть ветер, хоть что – один хуй... а?.. чего ты вякнуть пытаешься?.. что – не в радость?.. это тебе, по всему, уже не в радость, а мне в самую радость станет – на этой-то на холодине... ноль семь портвейна враз бы пошла, в единый глоток... ты вот что, дядя, ты заместо того, чтобы ныть безрадостно, ты лучше, знаешь, дал бы мне пятьдесят рублей, что ли... есть у тебя пятьдесят рублей, а?.. ты слышишь меня, дядя?.. или не слышишь?.. пошарь-ка по карманам, поищи... помочь, что ли?.. есть у тебя башли или нет?.. должны, должны быть где-то, я верю, а то какой от тебя, немытого, прок, сам посуди, а?..

        гневный мой маленький зверек – аж зарделась вся в неистовстве греховного притязания...

        ...так ты дашь мне пятьдесят рублей, а дядя?.. дашь, или я в другом каком месте возьму и с тобой не поделюсь ни хуя?.. (паузу, паузу выдержать непременно – чтоб весомость обрести в словах, приличную возрасту неторопливую значимость – медные трубы восхваления поют мне теперь все ближе и все громче) ...пятьдесят рублей, говоришь... а что мне будет тогда взамен, детка?.. что мне будет от тебя взамен, за пятьдесят моих хрустящих рублей, царица?.. чем вознаградишь ты меня за пятьдесят говенных рублей, нажитых безрадостным, убавляющим здоровье и не прибавляющим счастья трудом?.. что обрету я, детка, взамен этих замусо-... о! ты глядишь мне в очи теперь, я вижу, – так что ж обрету я, скажи, не таись...

        что ж, изволь... изволь, радость моя, изволь, не поминай лиха... ведь это ж сущая безделица между нами – какие-то пятьдесят рублей... эфемерная значимость, something about nothing, ей-богу... я дам тебе пятьдесят рублей, дам тебе их, конечно же – дам, считай, просто так, ни за что – и вечности не пройдет, как они станут твоими, полностью и безвозвратно твоими, и ты сделаешь, конечно же, на них себе маленький праздник... праздник, которого так не хватает твоему юному организму, твоей неокрепшей душе, твоему полусиротскому отрочеству, лишенному ласки, не так ли?.. ты сделаешь себе этот праздник, но прежде ты сделаешь праздник также и мне, не правда ли?.. маленький праздник, который, однако, растопит на час айсберги моей неприкаянности – не в оплату, само собой, но, единственно, в благодарность – искреннюю и чистую, как горный хрусталь...

        ...так что ж тебе надо, корявый? ты можешь сказать мне теперь без обиняков?.. (сладкий нектар густой муки в неглубокую чашу детского нетерпения по капле, по капле стекает, выдавливаясь, стекает, стекает... жду, затаясь...)

        о! ничего сверхординарного, моя красавица, ничего ужасающего, ничего такого, что способно было бы надломить ивушку твоей юной души грузом нечаянного впечатления какого либо сравнением грубым – в сущности, ничего значительного, моя госпожа... просто ничего значительного...

        ...так что же, бестолочь?...

        всего-то немногого: позволь мне, красавица, в трусиках у тебя чуток рукою пошарить – и только... в твоих дешевеньких детских трусиках, застиранных местами до потери цвета даже...

        право, нет причин опасаться – не волк я по крови своей – не огненной дланью коснусь я бархата юной твоей кожи, но плотью мужчины; усталой плотью мужчины, испепеленного жизнью без малого до сердцевины сути – иди же сюда, дитя беды моей, не тревожься...

        "и ты дашь мне пятьдесят рублей за эту хуйню?" "да, конечно" "и не кинешь ни хуя?" "нет, что ты" "и не спиздишь потом, что мол, нету сейчас, мол, принесу завтра, мол, завтра получка и вся такая хуета – обязательно принесу завтра а как же я ведь честный человек и не падаю на халяву как иные разные и всегда отдаю если взаймы или если долг какой и никто не скажет что я когда-нибудь там или что до сих пор..."

        жидкая ртуть недоверия сочится в голосе...

        "так побожись же, что не наебёшь!.. побожись, слышишь..." "пустое, детка..." "пустое, ей-же-ей, – кому же верить стоит, коли не мне, посуди сама: я ли не брат тебе и не отец? я ли не отражение твое в волшебном зеркале кривого времени..."

        глядь, иное вдруг просочилось неожиданно – покатые, лишь с коротенькими стальными бритвочками секундных интонаций слова, будто бы домохозяйка какая замшелая – будто бы месит, говоря себе под нос, белье, замоченное загодя для стирки в корыте, месит его, месит без устали сардельками полных рук, раскрасневшихся от горячей воды и едкого, дешевого порошка... сардельками полных рук – мясистые ладони с синими прожилками расширившихся вен – короткие тупые пальцы, с которых сходит не знающая должного ухода кожа; широкое и тусклое обручальное кольцо, предусмотрительно снятое, лежит теперь рядом на табурете – невообразимо представить, как налезало прежде и как налезет потом оно на эти пухлые пальцы...
        ...где ж угораздило тебя впитать этой мерзости, звездочка моя хрустальная, на каких окутанных паром коммунальных кухнях, среди облезлых стен и вечно протекающих кранов? или, может, среди полупригородного идиотизма рабочих окраин – возле покосившихся, почерневших от дождей деревянных хибар, где за щербатыми заборами пахнет нужником и чахнут в сколоченных из ящиков теплицах редкие блеклые помидоры?

        идем. конечно. идем тотчас же, не откладывая. идем без промедления.

        ...так что же ты стоишь тогда как дурак? или ты хочешь, чтобы мы здесь, на проходе, где всякая сволота снует постоянно? где гопники шарят, харкая себе под ноги, ищут к кому бы, того и гляди, приебаться забавы ради? тебе нравится здесь, что ли, прыщ старый?

        ...не нравится, нет...

        ...тогда пойдем отсюдова на хрен... уж лучше в парадняке где-нибудь... хотя и в парадняке застремают, не ровен час: какая-нибудь нечесаная тетя Валя в халатике и с мусорным ведерком, очень любящая, чтобы порядок во всем, или дядя Костя в дырявых трениках, вышедший покурить, или вислозадая Любка, которой надо бы готовиться весь день напролет к переэкзаменовке по русскому, но которая, вместо того, выскакивает, что не час, на лестницу сосаться со своим прыщавым Виталей... или еще, чего доброго, станет спускаться вразвалочку с девятого этажа старуха из двести восьмой квартиры, у неё недержание мочи и две нервные, застиранные до розовых лысин болонки... или вечнопьяный эпилептик Кирюша зайдет в подъезд просто поссать...

        ...так куда же пойдем мы тогда, детка, где обрести теперь обитель спокойствия, пристанище усталых наших душ, искалеченных грязными стоками пасмурной и лукавой повседневности, душ, скучающих по обращенным к ним солнечным частностям жизни – куда же пойдем мы, скажи, не томи? куда пойти нам в этом мире – я болен и стар, и вот я перед тобой...

        Немилосердная шершавость криво поставленных бетонных блоков, ржавые петли торчащей арматуры, ворох окаменевших окурков, забившихся в угол, какие-то невнятные, прочерченные, должно быть, обгорелыми спичками, граффити на стенах – прислониться спиной, успокоить дыхание и мигом обо всем забыть, едва лишь пальцы сладят наконец с тугой верхней пуговкой этих джинсиков... едва лишь мозолистыми подушечками коснуться грубого дешевого трикотажа, нащупать его край, сдвинуть вниз резинку – это ударившее вдруг в ладонь тепло живого возбужденного тела, тепло затхлое, непочатое, ищущее выхода и выход вдруг обретающее...
        Встать на колени теперь – ниже, ниже ладонь – бархат юной кожи сменяет жесткий шелк волоса – еще ниже, еще – и вот уже плотная покатость расступается под рукой двумя влажными, набухшими краями...

        и словно бы током электрическим, словно бы терпким вином распространяясь по венам мгновенно – всякий раз, как впервые, как в четырнадцать лет...

        "дядь, а дядь – а у тебя хуй встает уже или нет?"

        лукавое мое бессердечное существо – что шелохнулось в тебе, что встревожило – чем порожден румянец этот нетвердый, влажность взгляда, дрожь коротких густых ресничек словно бы сказать имеющих что-то?

        а покажи тогда слышишь что покажи покажи как хуй встал говорю не веришь что ли не верю ни хуя да почему же ты не веришь спрашивается потому что ты такой весь нет ты врешь просто да ты видела ли вообще когда видела сто раз у кого же ты видела сто раз у кого надо у того и видела сто раз думаешь у тебя одного есть нет не думаю но ты маленькая еще малявка да совсем маленькая еще и ни хуя еще не видела чего ж тогда если маленькая я стою здесь мерзну со спущенными штанами аж жопа мурашками пошла? или ты думаешь никто кроме тебя мне перегаром волосню вокруг пизды не отогревал никогда? дурь ты немытая... прямо как телевизор не смотришь все равно... с такими как у тебя представлениями уже в детском саду не живут сейчас...

        "что ж, возьми свои деньги... возьми свои деньги, слышишь, возьми и вали отсюда побыстрее с глаз моих – вали, чтобы я не видел тебя больше..." "ты обиделся, что ли?" "вали, кому говорю" "обиделся. обиделся, точно" "пошла на хуй отсюда, вошь блокадная, пошла... ты слышишь меня или нет?.. отваливай..."

        испуганной куницей на меня этот носик – эти два немигающих глаза блестящих – во взгляде дрожь, дрожь испытующая...

        "слышь, дядя... слышь, ты можешь... ты, дядя, можешь того, если хочешь... мне не в ломак станет, честно... всего-то ерунда... только это еще сто рублей, ладно?... тебя ведь не напрягут сто рублей, правда?.. только когда кончать будешь – ты вынь загодя, чтобы стекло мне на джинсы или куда... а то хлопот потом обернется на тыщу баксов..."

        "...тебе так приятно?.." "да..." "а вот так?.." "и так приятно тоже..." терпкий, податливый мой зверек – соль наслаждения, средоточие устремлений – капельками пота на лбу изжить восторг обладания – минутный, преходящий, смываемый годами, как смыло годами уже многое и многое еще – как смоет непременно и самые годы эти – смоет в никуда, в черную дыру канализации вечности, откуда в ответ ни звука...
        уже немного осталось мне, моя королева! ты будешь в самом соку – бойкая дамочка, ножницами взгляда шарящая исподлобья – когда я, писаясь на ходу, стану еле-еле передвигать изуродованные артритом ноги... ты и не вспомнишь обо мне в недолгом мареве собственного своего счастливого лета – не выпытаешь из короткой женской памяти ни сегодняшний день, ни мое лицо, ни этот пыльный чердак – да и к чему все это, ей-богу! к чему все это, коли дни цветения нашего внимают лишь отражениям в зеркалах снов и по дивной природе своей самоотверженно безоглядны...

        "...сперва с Витькой сюда случайно забрели... у нас еще бутылка "Южной Ночи" с собой была, Витька как увидел этот подоконник, так и говорит, мол, какой просторный – давай на нем трахаться... ну, я говорю, давай лучше выпьем, ладно, а он – нет, давай трахаться сперва... ну, так мы и спорили полчаса наверное или час, потом я говорю, мол, хорошо, давай я разденусь, хуй с тобой, но после этого выпьем, а то я на трезвяк на полный не трахаюсь никогда, не могу просто, он говорит – мама не велит, я говорю – ага, стремаюсь, ничего поделать с собой не могу... вот так... и еще долго потом не могла – только этой весною вот в первый раз... у Мамеда на хате... я пришла к нему, а в доме хоть шаром покати, в холодильнике чипсы какие-то дурацкие и все – голяк крутой, обратно... тем более – выпить нечего ни капли – только вода в кране... ну, я говорю – сходи в палатку, а сама вижу – его уж переклинило, так трахаться хочет... аж зубы у него сводит, у бедняги... ну, делать нечего, дала я ему – пожалела мужика, как говорится... так весь вечер трезвые в койке и проерзали – смешно прямо, как дети!.."

        ...Постепенно, словно бы нехотя, догорает день, проступая сквозь сгустившиеся сумерки ленивой дрожащей чередой электрических огней – все более отчетливыми белыми шарами огней фонарных, люминесцентными квадратами огней оконных офисных или желтыми неровными пятнами огней оконных житейских – и лишь изредка, едва различимо просеет подобравшуюся темноту нервная цветная змейка какой-нибудь светящейся бестолковой рекламы...
        Муторная моя Москва – ты подобна нечаянно заболевшему подростку, чьи прокуренные легкие извергают слизь через разгоряченные уста – не то температурой разгоряченные, не то неутоленным желанием – и кто-то, нестрашный и невидимый, подносит к этим устам воды. Подносит терпеливо, позволяя сделать три-четыре гулких, глубоких, отдающих в кадык глотка, затем вытирает намокшие губы сухим платком и после отходит куда-то во мрак. И там заводит колыбельную.