Плоский вентиль горячей воды, похожий чем-то на застывший в металле поперечный срез какого-то диковинно-крупного апельсина, утративший уже большую часть венозно-красной краски, некогда покрывавшей его немилосердным пупырчатым слоем, и сочащийся теперь регулярными обжигающими каплями, сдаваться не хотел ни в какую: едва тронутый вправо он, выждав пару мгновений, ответил едва ли не кипятком, заставив Борьку тут же отскочить прочь. Когда же после этого мальчик, изловчившись, просунул ладонь сбоку, между трубами, и торопливым движением возвратил его ровно на столько же влево, ничего не изменилось ровным счетом: вода шла все такая же невыносимо-горячая, и Борька, по новой протиснув ладонь, приладился добавлять левого поворота еще и еще, всякий раз осторожно пробуя падающие из распылителя струи… Наконец что-то начало происходить: тугая сообразилка железного жирафа вроде бы сработала как-то, и на смену обжигающе-горячей воде стала литься обжигающе-ледяная. Борька вновь отскочил в сторону и принялся опять подкручивать вентиль едва заметными подворотами – теперь уже вправо…

Вода с гулким шумом падала на коричнево-желтые квадратики пола, стекала под уклон и, образуя искусственный ручеек, уходила под соседнюю кабинку, где, в свою очередь, свиваясь в медленную воронку, исчезала над чугунной решеткой канализационного выпуска. Борькина кабинка была, таким образом, второй в ряду из трех, приписанных к одному на всех выпуску, – если бы в третьей, расположенной теперь у Борьки за спиной, кто-то сейчас мылся, его грязная вода с разводами мыльной пены шла бы транзитом, пачкая ноги – вот, почему брезгливый Борька, приходя в душевую, всегда стремился попасть в одну из семи крайних кабинок. Подобное, надо сказать, удавалось ему не часто: обычно все кабинки изначально бывали заняты, и приходилось даже ждать, уворачиваясь от чужих мыльных хлопьев, пока не освободится хоть какая-нибудь из них…

Впрочем, сейчас как раз можно было занимать любую из крайних кабинок на выбор – и, однако, в этом не было теперь никакого смысла, ровным счетом, именно в силу самой возможности такого выбора: Борька был здесь один, абсолютно один, ибо впервые оказался в душевой в неурочное время – за четверть часа до конца занятий последней по расписанию группы.

Сразу стоит сказать, что льготу эту Борька обрел не по собственной воле. Еще минут десять назад он тарабанил по третьей дорожке очередные 6 х 50 брассом – и всякий раз, подплывая после новых ста метров к стартовой тумбочке, неизменно косился налево вверх – туда, где почти под самым навесом гостевого балкона виднелись квадратные стенные часы со старчески-дрожащими стрелками.

Как же медленно двигались эти стрелки! Словно бы сонные – они просыпались нехотя, как бы вынужденно, рывком, сдвигались самую малость вперед, чуть проскакивая положенное, затем возвращались немного назад и опять промахивались – хотя и на меньшее чуть-чуть. После чего опять смещались вперед – на этот раз уже едва заметно. И тогда только замирали – до следующего толчка.

Борька знал, что смотреть на часы следует с одного и того же места, – в противном случае зазор между стрелками и циферблатом создаст перспективу, параллакс, зависимость показываемого времени от угла зрения – и это спутает все, спутает томительное ожидание того момента, когда, вслед за скользнувшими на десять минут седьмого стрелками соловьем разольется длинный хрипловатый свисток, а уже за ним – неизбежные слова старшего тренера, упругие и гулкие, словно бы отскакивающие от кафельных стен: «так!.. внимание!.. пять минут свободного плавания!..»

Это значит, что на сегодня все кончено, и уже через пять минут можно будет идти в душ...

Из сказанного легко понять, что особо теплых чувств к бассейну Борька не питал. Однако же сказать, что Борька не любил бассейна, – значит, по сути, не сказать почти ничего. Бассейн Борька форменно ненавидел – как только может ненавидеть что-либо девятилетний мальчик – ненавидел его и боялся. Бассейн был главной Борькиной неприятностью и главным огорчением – принуждаемый родителями (обеспокоенными осанкой, частыми бронхитами и т.д. и т.п.) ходить туда трижды в неделю, он послушно делал это, ни разу не помыслив даже о том, чтобы сманкировать положенное, выдумав ту или иную уважительную причину. (Смошенничать же в полной, что называется, мере – прогуляв бассейн, не сказать родителям об этом вовсе – никак было нельзя даже технически: красные от хлорки глаза и мокрое полотенце по возвращении домой всегда с однозначностью свидетельствовали – плавал Борька в этот день или нет.) Тем самым, мальчику оставалось лишь уповать на чудо, влезая каждый понедельник, среду или пятницу в переполненный двадцатый – авось, что-нибудь произойдет и ненавистную тренировку отменят!..

Впрочем, подобные упования не были совсем уж беспочвенными – чудеса иногда и в самом деле случались. Как-то, благодаря дорожной аварии (впереди идущий трамвай картинно сошел с рельсов как раз на повороте с 1-го Муринского на Лесной) пришлось простоять в образовавшемся заторе минут пятьдесят, по меньшей мере, – в бассейне давно уже закончилась разминка и началась вода, когда Борькин вагон, виновато подзвякивая и подлязгивая, наконец тронулся с места, – тем не менее, Борька и в тот раз честно доехал в нем до пункта назначения, вышел, и, однако, не заходя в бассейн, переместился тут же на противоположную остановку – ждать трамвая, везущего обратно, к дому…

Еще один счастливый случай имел место осенью, в период объявленного в их третьем «Б» карантина по гепатиту А – то время запомнилось Борьке какой-то веселой флибустьерской беззаконностью: на переменках их не выпускали в рекреацию, завтрак тоже приносили прямо в класс – в большущих алюминиевых баках – причем, ели его взятыми из дому ложками со взятых из дому тарелок. (Были, конечно же, и неприятные стороны этой вольницы – уколы и очень бульные анализы крови из пальца раз в несколько дней – но их Борькина память услужливо задвинула куда-то в пыльную свою глубину – с глаз долой…)

Само собой, ни о каком бассейне во время карантина не могло быть и речи – школьный врач, сделав огромные глаза, торжественным голосом запретил им посещать любые кружки и секции под страхом, как он выразился, уголовного преследования государством ваших заботливых родителей. И Борькины родители, понятно, не смели настаивать…

Однако чаще всего – примерно раз в полтора месяца – случалась смена воды. Извещающую об этом бумажку на дверях бассейна Борька обычно замечал еще из трамвая – простую белую бумажку двенадцатого формата, приколотую насмерть четырьмя канцелярскими кнопками. «В СВЯЗИ СО СМЕНОЙ ВОДЫ БАССЕЙН НЕ РАБОТАЕТ 12, 13 и 14 ДЕКАБРЯ» – хорошо, если тренировки попадали на крайние даты: тогда выгорало целых две из них. Хуже, если на среднюю – в этом случае Борька вынужден был идти в бассейн в первый же его рабочий день – прежде, чем содержащая какие-то неведомые химикаты вода успевала обрести свою обычную бесцветную прозрачность. До этого вода должна была пройти несколько цветовых стадий – от первоначальной мутно-коричневой (застать ее такой, впрочем, Борьке ни разу не приходилось), через прозрачно-коричневую же, зловещую, как на торфяном Меднозаводском озере, куда Борьку однажды вывозили родители, и дальше – в зеленоватую и затем в бирюзово-синюю, как в недавнем американском фильме про ученых дельфинов, которых таинственные злодеи безуспешно пытались сделать живыми торпедами…

Плавать же в подкрашенной воде Борька, кстати говоря, не любил еще больше, чем в неподкрашенной – виной тому была постыдная боязнь глубины, пиявкой привязавшаяся к нему с первого же посещения бассейна и произраставшая, в свою очередь, из неуемного Борькиного воображения. Коричнево-зелено-лазурный бассейн казался еще глубже, чем бесцветный, глубже и загадочней, и стоило Борьке проплыть хотя бы несколько метров, как в голову обязательно начинала лезть всяческая дурацкая всячина: то какие-то опасные рыбы, будто бы плавающие в глубине и способные схватить за голень или пятку, то словно бы покрывавшие дно густые гниловатые водоросли, кишащие мерзкими червеобразными и многоногими тварями… Часто же Борька в эти моменты как бы видел себя со стороны – точнее, снизу, со дна, от уровня хорошо различимой сквозь водяную толщу продолговатой кафельной плитки. Он словно бы стоял там и глядел, задрав голову, на себя плывущего – и тотчас же представлялось, что вода вдруг исчезает в единый миг, а все, кто находился на ее поверхности, падают неминуемо с семиметровой высоты, разбиваясь в кровь…

По этой же причине мальчик вообще не любил смотреть вниз, на дно, предпочитая плавать на спине. Однако выбор стиля являлся, как известно, прерогативой тренера, и приходилось всякий раз превозмогать себя, нарезывая бессчетные пятидесятиметровки брассом, кролем и дельфином. Сильнее же всего при этом захватывало Борькин дух, когда он плыл в обратном направлении, к стартовым тумбочкам, – примерно за пятнадцать метров до них дно, потемнев, резко уходило вниз, образуя яму для прыжков с вышек, – не дожидаясь этого места, Борька предусмотрительно закрывал глаза и вновь открывал их уже на глубине – метрах в пяти от бортика: здесь дно уже шло себе ровно, трудноразличимое сквозь толщу взбаламученной пловцами воды, – и было не так страшно. Заметим здесь же попутно, что на скоростные показатели Борькиного плавания подобные душевные метания влияли, разумеется, не самым благоприятным образом – ну да об этом позже…

...Наконец сладив с упрямым краном – добившись равномерно-приятного течения теплых вод – Борька занял вожделенное место под нимбом распылителя и с наслаждением вытянул руки вверх. Падающие струи сладко щекотали ладони, подушечки пальцев – мальчик слегка поворачивал кисти рук из стороны в сторону, стараясь поймать в них как можно больше: вода ломким опоясывающим ручейком спускалась затем по предплечью, затекая под мышку и, одновременно, отрывалась от локтевой выпуклости параболическим водопадиком – Борька какое-то время завороженно глядел на этот водопадик, боясь даже переменить надоевшую позу: так же точно, и с тем же выражением лица, с каким много лет спустя в Витебске, в умывальной заштатного гостиничного номера он с замиранием сердца станет есть глазами брильянтовое водяное ожерелье, опоясывающее томно отставленную ножку маленькой, похожей на ладную загореленькую ящерку, Любки Ткачук – смешливой Борькиной однокурсницы…

…Было приятно и как-то на удивление спокойно на душе – словно бы ничего и не произошло, – желая еще раз убедиться в этом, Борька намеренно вызвал в памяти события случившегося четверть часа назад позора – и, не почувствовав знакомого уже ему с высоты девятилетнего жизненного опыта укола неприкаянности, возникающего, когда стыдно или когда виноват, и рассасывающегося потом лишь под действием времени. Не почувствовал и принялся перебирать происшедшее – от самого начального момента: неожиданного появления возле их третьей дорожки старшего тренера – Николая Николаевича Нусалиева, по кличке Нос. «Так… Гольцов… прервать упражнение… выйти из воды…» Недоумевающий Борька подчинился и, подныривая под натянутые поперек его пути пенопластовые разделители, в несколько гребков достиг одной из четырех алюминиевых лестниц с широкими трубчатыми поручнями, опущенных с углов в чашу бассейна. Ухватился за эти поручни обеими руками, молодецки подтянулся и через секунду стоял уже наверху – обтекая хлорированной водой и во мгновение ока покрываясь «гусиной кожей»:

«Подойди к столу, Гольцов… живее…» Даже делая несколько хлюпающих шагов босыми ногами в сторону тренерского стола – туда, где, склонившись над какими-то бумагами, сидел в этот момент их непосредственный тренер, Игорь Петрович Кирсанов (Кирс, соответственно), – мальчик не предполагал причины проявленного к его, Борькиной, персоне столь экстраординарного внимания: «Скорее всего, спросят что-нибудь про адрес или где родители работают – и запишут потом в журнал… а может, и про летний лагерь спросят – поеду ли я или нет – некоторых мальчиков, я видел, спрашивали, правда перед разминкой обычно или наоборот в конце…» Все же Борька решил, что какова бы причина ни была, минут пять времени постылого плавания она съест уж во всяком случае – и потому особо спешить не надо. И эта совокупность ощущений – наслаждение убивающей время обыденностью простых, служебных по сути, движений – также вернется к Борьке, по крайней мере, однажды, через много лет, в самый скучный сдвоенный день за всю его студенческую молодость – проведенный под замком в приемнике-распределителе Самаркандского ОблУВД. Двадцать медленных шагов по коридору в кабинет дежурного майора, попивающего чай из пиалы, смешно вытягивая губы, столько же шагов обратно, снятие отпечатков пальцев – сперва каждого пальчика отдельно, затем всех вместе, затем отдельно большого и указательного и все заново для другой уже руки – после чего поход под конвоем к умывальнику с горсткой стирального порошка в соединенных лодочкой ладонях (смыть остатки типографской краски) – все это хоть как-то развлекало, убивало время, томительно напрягшее нервную ткань, и оттесняло куда-то на несущественный уровень главный Борькин тюремный ужас: что про него, такого хорошего и невинного, запертого сейчас в камере с четырьмя покорно-безучастными бомжами, в преддверие двух наступающих выходных просто забудут и все. Однако страшного не случилось, и на следующее утро его выпустили – в объятый лазурью небес, пахнущий персиками и дынями среднеазиатский роскошный август – и страхи прошедшего дня стали казаться лишь заурядным приключением, смешным отголоском забытых кошмаров детства…

«Подойди ближе, Гольцов… – закончив с бумагами, Кирс поднялся со своего места, – ближе к столу, еще ближе…» Повинуясь, Борька подступил к столу вплотную, едва не уперся в него грудью – высокий и грузный Кирс был теперь меньше чем в метре от мальчика, пришлось даже немного запрокинуть голову, чтобы как следует увидеть его глаза…

«Гольцов… – Кирс вдруг слегка закашлялся, одновременно Борька увидел боковым зрением, как Нос вышел из-за его спины и тоже встал рядом со столом, чуть сбоку. – С сегодняшнего занятия, Гольцов, ты отчисляешься. Скажешь маме: в ряду обязательных мероприятий по подготовке к весенне-летнему тренировочному циклу каждый год мы производим и будем производить отчисления неперспективных пловцов. Ты понял меня? Вот и отлично. Все. Можешь теперь идти домой. Будь здоров…»

Говоря честно, даже и в это мгновение среди вороха непричесанных чувств ощутимо главенствовало предвкушение свободы – оно не то чтобы порождало в Борькиной душе явную радость, но словно бы звонило настоятельно требовательным колокольчиком: имей, мол, в виду, малыш, что я тоже здесь! Что бы ни случилось иного, а я уже здесь, и никуда отсюда не исчезну!

…И тем не менее, Борьке казалось, что все в тот момент на него смотрят – с гулким шумом лупят свои 4 х 100 и 6 х 50 и одновременно наблюдают за ним внимательно, слышат каждое слово. Мальчики и девочки, с которыми он даже и не познакомился за полтора года – лишь запомнил случайно некоторые их фамилии, в силу каких-то причин, чаще других выкрикиваемые тренерами: Зубов, Коноваленко, Ларионова, а также какой-то чудной Батыцеренов (узкоглазый и жирненький) – его всякий раз выкрикивали с вынужденной паузой после второго слога… Правда, был в начале еще и Ленька – неожиданно для Борьки оказавшийся в их группе веснушчатый сосед по ореховским дачным малинникам – но и он перестал ходить с прошлой осени, наверное, или даже раньше еще…

В общем, это было первое в Борькиной жизни одиночество – по счастью, он не знал еще тогда этого слова и потому воспринимал происходящее почти как должное – словно бы в общем ряду неприятных, однако вполне переносимых бытовых повинностей, вроде выноса мусорного ведра на помойку или мытья рук по возвращении с прогулки…

…Впрочем, однажды случилось и, казалось бы, происшествие противоположного толка – Борька оказался вдруг в центре всеобщего внимания – в фокусе зрения нескольких десятков глаз, ждущих, насмешливых, друг от друга неотличимых. В тот день половина бассейна была отдана тренировке прыгунов в воду – дорожки в той части        не натягивались вовсе, а сами прыгуны, вдоволь накувыркавшись на батуте, с полчаса – не больше – крутили свои однообразные сальто, после чего бесследно исчезли в душевых. Природа, как предстояло узнать через несколько лет Борьке, пустоты не приемлет – закончив обязательную часть тренировки, Нос дал соответствующую команду, и все гурьбой помчались на трехметровый трамплин, со стартовой тумбочки всегда казавшийся очень низким, почти нависающим над головой. Побежал вместе с другими и Борька – и только там, наверху, вдруг понял, что не только не прыгнет, но даже и не сможет заставить себя пройти несколько шагов вперед по узкой зеленой жердочке. Мерцающая световыми отбликами лазурная водяная гладь была где-то безумно-далеко внизу, внизу же справа, на двух длинных деревянных скамейках теперь сидела вся их группа, сидела и, как по команде, повернув вполоборота налево головы, вместе со стоящим рядом Носом жаждала Борькиного прыжка.

Ноги дрожали. Борька сделал свинцовые полшага и вновь скосил глаза на замершую в ожидании публику – скорее, в недоумении, нежели ища какой-либо поддержки. Та же в ответ лишь рассыпалась нестройным смехом и затем, повинуясь, разумеется, дирижерскому взмаху тренерской руки, трижды проскандировала: «Пры-гай!», «Пры-гай!», «Пры-гай!» Борька сделал еще полшага, затем осторожный шаг назад – в сущности, он уже знал, что прыгать не будет, надо было аккуратно развернуться, пройти метра полтора к началу трамплина и спуститься по неудобным скобам-ступенькам. Общественное мнение его в этот момент уже особо не волновало, вернее – волновало, конечно же, но как-то параллельно с происходящим, отстраненно – и, заклеймив себя трусом, Борька двинулся вспять. То, что в подоплеке того поступка лежал отнюдь не только физиологический страх высоты, он тогда, понятно, осознать не мог никаким образом…

Честно говоря, про тот неудавшийся прыжок Борька сегодня и не вспомнил бы даже, если б не Нос, поспешивший на прощание добавить к словам Кирса свое, издевательское: «Если хочешь, Гольцов, подойди к тренеру по прыжкам. Может, он тебя возьмет…» Борька лишь кивнул на это, хмыкнув что-то нечленораздельное – Нос в это время уже смотрел куда-то в сторону, правой рукой перебирая звонкое нечто в кармане своих роскошных, ярко-синих с тройными белыми лампасами, заграничных спортивных штанов. Еще пару мгновений спустя он извлек оттуда свисток и пригоршню серебряной мелочи, вывалил все на стол, указательным пальцем отделил несколько монеток в сторону и, пододвинув их на край, спихнул обратно в подставленную горсть. «Вот, возьми… здесь 2 рубля 15 копеек… это на резиновые очки, то, что ты сдавал в начале сентября, помнишь?..» Борька помнил. Собирали сначала рубль семьдесят на плавательные очки, как у олимпийского резерва, сказали, что их только начали выпускать в нашей промышленности и по этой причине еще долго не будет в свободной продаже. Потом заставили сдать еще по сорок пять копеек – сказали, что правительство изменило цену. Потом прошло три месяца, очков так и не появилось пока, но Борьке все же на секунду стало обидно, что теперь он эти очки не получит точно, – а в общем, довольно любопытно было бы, конечно, узнать, какие они на самом деле...

Словом, приняв деньги в две свои ладони, обескураженный Борька непроизвольно сделал гортанью как бы глотательное движение – однако тут же справился с подступившими эмоциями и не глядя сбросил мелочь в целлофановый пакет с полотенцем и мочалкой. «До свиданья…» «Будь здоров, Гольцов!.. Счастливо!..»

…И потом – быстрые босые шаги прочь словно бы отливались эхом отовсюду – от сводчатого потолка, от пустых трибун и от по-зимнему черных фронтальных окон – «я не приду сюда больше… ни за что… никогда…»

…Ласково-теплая вода щедро вбирала Борьку в свой шелестящий изменчивый конус, словно бы смывая всё напрочь – обиды и тревоги, тягостное и гнетущее. Успокоенное сознание теперь изгоняло из себя сколько-нибудь неприятные или болезненные мысли – лишь вскользь коснувшись злополучных прыжков с вышки, оно тут же, по неведомой цепочке образов и ассоциативных связей, перескочило сперва на увиденный недавно по телевизору «Остров сокровищ», затем, естественным уже порядком, – на книжку «Похищенный. Катриона» из «Библиотеки приключений», подаренную год назад на день рождения и с ходу прочитанную взахлеб. Потом вспомнились пухлые синие томики собрания сочинений Р. Л. Стивенсона, один за другим, включая стихи и показавшегося донельзя скучным «Сент-Ива», проглоченные Борькой осенью – папа последовательно приносил их с работы и уносил назад спустя несколько дней… А дальше Борьке примечталось что-то уж совсем неконкретное – какие-то пиратские похождения, бородатые люди в ботфортах и треуголках, корабли и мачты, таверны и неведомый Борьке грог… Предвкушение грядущей юности подступило к нему изнутри бархатной своей волной – невнятной жаждой, вожделением диковинного колониального фрукта, который дали лишь надкусить – таинственными тропками Борькины мысли разом скользнули по всем, известным ему материям подобного рода и уже через миг параболой вернулись назад – сюда, в царство желтого с бурыми разводами кафеля и падающих водяных струй…

Вода, вода… обхватив себя руками, Борька опустил голову и, прищурившись от частых капель, падавших с намокшей челки, уставился на выщербину в полу примерно в метре от правой ноги – где-то около половины керамического квадратика недоставало, обнажившийся серый цементный раствор покорно намокал и даже исподволь крошился понемногу. «Наверное, скоро ремонтировать будут», – подумал Борька. Он вспомнил, как в сентябре уже раз ремонтировали мужскую душевую: как-то после разминки они обычным порядком, пихаясь, галдя и размахивая мешками с принадлежностями, поднялись по лестнице на второй этаж, однако в дверях мужской душевой путь им преградила толстая тетка в вязаной кофте, та, что обычно сидит на входе и собирает абонементы. «Здесь ремонт… сегодня идите туда…» – она указала на соседнюю дверь с синей табличкой «ЖЕНСК. Д/К». Борька и другие мальчики, послушно кинулись в эту дверь – благо, она не слишком походила на вход в пещеру Али-бабы и не предвещала, в сущности, ничего необычного: из-за неё доносились те же знакомые звуки льющейся воды, сочился сквозь щели электрический свет – рассеянный и неяркий, посылаемый сквозь тонкую вату пара похожими на плоскодонные консервные банки фонарями, зачем-то заключенными в сетчатые проволочные намордники...

Итак, Борька шагнул вовнутрь – в теплые кафельные недра женской душевой – шагнул и, едва отойдя затем от саднившей лестничным сквозняком двери на несколько шагов, остановился в нерешительности. Абсолютно голая высокая молодая пловчиха сосредоточенно мылилась в одной из ближних ко входу кабинок – Борька, а также оказавшиеся рядом с ним еще двое или, может, трое мальчиков тут же замерли в недоумении, как все равно по команде: было, в общем, неловко, неприлично что ли… Словно бы ту тетку в кофте как-то не так поняли и на самом деле вовсе не надо было сюда идти… Все это – и Борькино замешательство, и последовательность сомнений, и странное чувство какого-то глубинного узнавания, как бы давно обещанной встречи с чем-то добрым, заботливо-дружественным – длилось краткие секунды, вряд ли дольше. Пловчиха улыбнулась, взглянув на них сверху вниз, и, поправляя мокрую пядь черных, как антрацит, волос, смытую случайно водой нб щеку, произнесла успокоительное: «Проходите, проходите, мальчики… сегодня один душ на всех… не бойтесь…» Еще мгновение спустя Борька сам уже стоял под душем – свободных кабинок действительно оказалось предостаточно. Надо ли говорить, что эту сумбурную встречу он потом вспоминал бессчетное множество раз – и чем взрослее становился, тем чаще – со сладостно-напряженной тщетностью пытаясь выудить из памяти какие-либо подробности облика девушки и ничего, однако, не находя, помимо невнятно-волнующего привкуса молодой крепко сбитой телесности, оказавшейся нечаянно на расстоянии вытянутой руки и этой самой вытянутой руки, увы, не коснувшейся…

…Сквозь шум падающей воды Борькины уши уловили вдруг знакомый звук – разливистый, всепокрывающий протяжный свисток – тот самый, финальный, столь непохожий на короткие рабочие пересвисты тренеров. Стало быть, тренировка заканчивалась – через пять-семь, самое большее – десять минут в душевую повалят теперь уже бывшие Борькины товарищи – не желая с ними встречаться вновь, он решил закругляться: надо было осторожно выключить воду (оба крана синхронно, иначе – не ровен час – обожжешься либо окатишься холодной), затем спуститься вниз, в раздевалку, быстро одеться и, миновав длинный коридор, выйти, наконец, в вестибюль – туда, где бабушки в расстегнутых пальто, держа в руках термосы и завернутые в газетку стопки бутербродов, смирно ждут своих внучеков, плещущихся в лягушатнике. В отличие от этой малышни, Борьку никто не встречал – оказавшись в вестибюле, он обычно самостоятельно брал пальто в гардеробе, после чего подымался по узкой двупролетной лестнице в буфет, который, однако, чаще всего бывал закрыт. Все же иногда Борьке везло – несмотря на полное отсутствие посетителей, буфетчица оказывалась на месте, и мальчик покупал у нее стакан какао за пять копеек, конфетку или какую-нибудь ерунду из песочного теста: колечко либо сочник. Буфетчица была жалостливая и суетливая, все время повторяла «да, малыш», «сейчас, маленький», интересовалась, как прошла тренировка и не холодна ли сегодня вода в бассейне, а в случае нужды позволяла расплачиваться вместо денег трамвайными или пятикопеечными автобусными талончиками – даже довольно мятыми.

Взяв свое какао, Борька обычно садился за самый крайний из пяти или шести пустых столиков – ближайший к широкому, во всю стену почти, окну. О чем размышлялось, глядя на огни ночной улицы  – на плутоватые фары проезжающих автомобилей, светящиеся недра троллейбусов или неутомимую игру светофора, – едва ли мог сказать даже он сам. Во всяком случае, из времени Борька выпадал при этом капитально – зачастую пробудиться к действительности удавалось ему лишь с помощью той же буфетчицы, уже закрывшей, незаметно для Борьки, буфет и успевшей облачиться в темно-фиолетовое пальто с меховым воротником: «Эй, малыш… я уже домой ухожу… все… ты слышишь меня?.. давай, допивай скорее свое какао… тебя, небось, тоже дома мама заждалась, так ведь?.. где, думает, мой малыш, куда запропастился?.. а он здесь – в стакане какао утонул… давай-ка, давай побыстрее… можешь оставить стакан здесь, я уберу завтра…»

…Нарастающее многоголосье просочилось в душевую – судя по всему, тренировка завершилась. Сейчас все построятся в ряд позади стартовых тумбочек, затем перед дрожащей и мокрой шеренгой появится Кирс со своим журналом – минуту он будет разглядывать что-то в этом журнале, потом закроет его нарочито шумным хлопком, обведет всех неспешным взглядом, и, сказав пару слов кому-нибудь персонально, объявит, что тренировка закончена: «До встречи в пятницу, в семнадцать двадцать!» «До-сви-дань-е-и-горь-пет-ро-вич!!» – рявкнет ему ответом вразнобой, и мгновение спустя четыре десятка босых ног зашлепают по полу душевой…

Опережая их, Борька подхватил пакет со своими пожитками (на секунду звякнули давешние Носовские гривенники) и, закинув его почему-то за спину, рванул на лестницу – тут же в лицо ему ударило холодом и сквозняком, тяжелая дверь на пружине уступила, лишь когда мальчик пихнул ее плечом, и, пропустив его нехотя, с усилием вернулась в исходное положение. Теперь в мужской душевой никого не было. Там, где только что стоял Борька, последняя, угасающая пригоршня воды изверглась из распылителя и, влекомая земным притяжением, пролетев два с половиной метра, достигла пола. Скатившись в стоковый желобок, она миновала соседнюю кабинку и, сделав два круга вальса над черной крышкой канализационного выпуска, исчезла, канув в сонмище просверленных рядами отверстий. Исчезла навсегда…