К ОРУЖИЮ!..
        
        Уже к вечеру выпито было немало; едва отобедав - разбрелись косолапыми рождественскими гусями по приюту, уединились было в своих номерах, но заскучали тут же - и вновь, невзначай, общество образовалось в столовой, завязался разговор, закурили - и уже после Игнат Кузьмич угощал всех грогом... Потом пили настойку домашнюю, на травках, потом принесли кофе и бенедиктин, и лишь затем был дан отбой до ужина, назначенного, как и всегда, на четверть одиннадцатого...
        ..................................................
        ...Сквозь распахнутую форточку густой сигаретный туман вываливает дуриком на неосвещенный двор; захмелевший Потоцкий, снесенный общим весельем в угол, освобождает, впрочем, не без некоторого усилия, верхнюю пуговку своей горошковой сорочки, и, опершись на узкий шершавый подоконник, рыбой глядит перед собой:
        – Потоцкий!.. душа... да ты, как малосольный огурец, все равно... сердечно рад...
        Потоцкий вздрагивает, матовые его глаза вдруг обретают искру и смысл:
        – ...а ведь я за обедом, веришь ли, тебя и того... и не заметил вовсе... нет, ей-богу, сердечно рад... сердечно...
        Обнимаются.
        – Знаешь ли, я только здесь себя человеком и чувствую... понимаешь... волнуюсь, трепещу – а все же человек... да и вообще... твои-то как?..
        Потоцкий отстраняется; оба переводят дыхание, утирают обильную слезу.
        – Да что говорить, Виталий Семенович, что говорить... в наш век... целый год за кульманом... одно хорошо – Бог даст, к следующему сезону с сыном своим приеду... большой уже балбес...
        Потоцкий проглатывает слова, однако Виталий Семенович его уже и не слышит: пошатываясь, отваливает в бок и через минуту уже дергает кого-то за рукав:
        – Мухтар Еникеевич... Мухтар Еникеевич... сказывают, ружьишком Вы новым обзавелись... справедливо ли?.. взглянуть ли позволительно?
        ...............................................
        В четырнадцатом номере Кирилл Седых, в ботфортах светлоглазый гигант, с шумом поднялся со стула:
        – Входи... Входи, Потоцкий... Здорово... Рад...
        ...Два бронзовых шага вперед, роняет по пути табуретку и вот уже жмет руку так, что отдается едва ли не в почках:
        – А ведь соскучился я по тебе, Потоцкий... по тебе, по нашим всем... даже не верится, что целый год прошел...
        Прямо-таки пихает в кресло, лось.
        – Все вспоминал... твой давешний трюк... этот самый пунш с иллюминацией... нет, ей-богу славно... ты золото, Потоцкий...
        И стучит по колену ребром ладони:
        – А я вот... вертикалочку приобрел по случаю... весьма ладно бьет... завтра увидим, коли судьба позволит...
        Задумывается. Затем опять подымает голову:
        – А ты верен прежним привязанностям, не так ли?
        Потоцкий несколько виновато улыбается:
        – Да я, Кирилл... уж как-нибудь отгуляю сезон... все же... и в средствах некоторая стесненность...
        Плечами пожимает.
        – Так ведь я... и не говорю ничего... как можно... твоя хороша – сейчас таких и не делают вовсе... да только... несколько несовременна на мой взгляд... опять же – одностволка, а кто сейчас...
        И снова задумывается.
        .......................................................
        ...Павлушка Рубинов, кот рябой, вызволяет из неуемного своего рюкзака свитер, стопку шерстяных носков, в газетку обернутые промасленные шайбы консервных банок, а чуть ранее – батальон оранжево-розовых картриджей, снаряженных частью картечью – частью жаканами:
        – Чудно все это...
        Вскидывает на руке целлофановую хрустящую ленту охотничьих спичек.
        – Чудно... Еще вчера дома укладывался... мрак... жена вопит, дочка... дрожь пальцев... кто бы сказал...
        Усмехается затем криво:
        – Должно, воздух здесь какой-то иной...
        Распаковывает котелки, кружку, в ножнах – нож с рукояткой оленьего рога...
        – А в общем – чушь собачья... слышишь, Потоцкий...
        И спустя минуту:
        – Ведь мне, Потоцкий, до тебя, если честно, дела нет вовсе... кто ты, что ты, какому богу молишься...
        Павлушка переламывает, священнодействуя, пополам свою тулочку:
        – Даже отчества твоего не знаю... – глядит сквозь ствол на стосвечовую лампочку, – ...а ведь люблю... чудно, согласись... и потом... – щурит усиленно правый глаз, настораживается, – ...каверны будто...
        И тем же тоном:
        – Нет, показалось... и потом – я, как и ты, здесь четвертый сезон – и с меня довольно... не находишь?.. а, Потоцкий?
        .....................................................
        ...В половине десятого, без шума, без обыкновенного в таких случаях цепного цыганского шепотка приехал лесничий; быстро, ни с кем не здороваясь, проскочил к себе и запер дверь. Было слышно, как он телефонный диск накручивает...
        .....................................................
        .....................................................
        ...И пир был дан; но прежде, чем шампанское минутное кружево пошло из розовых бокалов грибом, прежде, чем была нарушена досужая парадность салатов, и искрящиеся ломтики белужьи легли порознь, – прежде затихла, обмелев напрочь, безалаберная струйка возбужденной суеты, рассеялся едва зародившийся сигаретный дымок, замерло все, и лишь зажженные, как всегда, заботливым Августом Швабом витые свечи слегка потрескивали... И вот, наконец, из темноты бильярдной скакнуло незаконченное: "донк"; стукнуло, отразилось тут же дверным хлопком и вслед за тем – зашагало по коридору, будто кованым копытом: Лесничий, седая бестия, вошел не торопясь, не торопясь улыбнулся, приветствуя, не торопясь кресло дубовое выдвинул...
        Еле-слышный гул ему ответом...
        ...Потом на угол скатерти холстяной, потеснив на время блюд сметанные джунгли, легла та самая папка коленкоровая, вдавленная золотом, и тот же незаменимый Август Шваб распахнул ее как и год, и два, и три года назад...
        Воссиял Лесничий...
        – Друзья мои!.. – голос его потусторонний обжигал, – товарищи мои давние! Нет сил, как я рад вам!
        Огнем нездешним глаза его воспламенились, он пел почти:
        – ...и те тринадцать, что вступили нынче в наше братство взамен выбывших – всех благославляю я, всем молю удачи в этот сезон, всех желаю видеть за этим вот столом через год, и еще через год...
        ...и к папочке коленкоровой прикоснулся...
        – Итак, во исполнение долга моего, замешанного на чувстве к вам всем отеческом, позвольте же произнести мне здесь едва ли не скороговоркой... те несколько правил, коие вы, надеюсь, и без того соблюдете... с тем мы и подпишем наш традиционный меморандум, после чего, наконец, подымем эти терпеливые бокалы...
        Лесничий перевел дух.
        – ...первейший из запретов – оружие нарезное либо автоматическое... знаете сами... а все, поди, увижу – пощады не будет... брат ты мне – брату пощады не будет... так-то... Теперь, важное, конечно-таки, дело – сектора... Милости просим, сектора соблюдать!.. каждому его сектор известен, так что никаких... что еще... врач... врач будет завтра с восьми тридцати утра здесь, в приюте... будто бы все... еще раз: точный час открытия сезона – девять ноль-ноль, сверимте часы, друзья!..
        Лесничий сел. Колыхнулось. Услужливый Август Шваб поднес ему перо.
        – Благодарю...
        ...и после обошел уже всех без исключения, обратно ходу часовой стрелки...
        ....................................................
        ...Закрутилось:
        "...ох, довольно... достаточно... теперь огурчик вон тот вот... пожалуйста..."
        "...буженинки мне... подстегните... будьте любезны... благодарю..."
        "...да, да, кальмары... кальмары и еще что-то... да... а, кстати, Петр Григорьевич, смазочкой щелочной разжиться не позволите?.."
        "...я такую же вот точно мадеру в Гудауте пил, помнится..."
        "...на Новый Год прислал ящик с проводником..."
        "...и пол-ложечки барбариса... а затем настаивать две недели... потом через марлю процедить – и готово..."
        "...Глазов – это где-то в Удмуртии... лесной край..."
        "...помните Аркадия?"
        "...в том году хребет двутавровой балкой перешибло. Дурак..."
        "...лисичек маринованых Вам положить?..."
        .....................................................
        ...В половине третьего отвалили все; Лесничий, забытый, старый, маленький, дважды повернул ключ в замке, даровав сентябрьским жирным мухам ночное пиршество, поковылял прочь...
        В шестой номер дверь ногой пнул...
        Август Шваб грузно раскинулся навзничь, одетый, поверх застланной постели, храпел как черт...
        Швырнул ему ключ...
        К себе пошел...
        ................................................
        ................................................
        Был самый конец сентября, к восьми часам утра туман уже рассеялся вполне, позволяя разглядеть теперь в деталях поредевший ольховник, чернеющие березовые плети, а иногда – случайный волос осенней паутинки... Северный склон холма весь порос молодым сосняком, разорванным наискось линией электропередач; двигаясь обочиной зарастающей просеки, Потоцкий вышел сперва к прошлогоднему, отмеченному умирающим иванчаем кострищу, затем пересек начинающийся овражек, после которого заметно прибавил ходу: просека набирала чуть в гору, в одном месте Потоцкий поддел с земли разбухший до невероятных размеров губчатый гриб с двумя терзавшими его улитками, переломил его пополам, потом выбросил... Мертвые листья сухо впитывали шаги...
        Не доходя вершины, он остановился, высвободился из-под широких лямок рюкзака, раз или два встряхнул едва затекшие руки и затем, уже налегке, быстро поднялся к макушке: где-то далеко внизу справа, среди молодых сосенок шагал гигант в ботфортах – можно было различить отмашку рук, ружье за плечами... Потоцкий прищурился...
        .......................................
        ...И затем – почти бегом, почти захлебываясь, когда колючие ветки по лицу хлещут – и упасть во мхи, и ждать, пока устоится дыхание нервной жилкой в виске... и вдруг услышать перистальтику угасающегося леса: осеннюю возню птиц, падающий хвойный мусор... влажная кочка, того и гляди, промочит бок...
        ...Бесцеремонность ожидания – пока не дрогнут недоростки-осины, пока не выпорхнет из листвы испуганная синица, и высокий светлоглазый человек не оступится вдруг, сминая папоротники, не осядет грузно, будто решившись выполнить немыслимое па...
        ...И затем уже наверняка, под левую лопатку, вялой судорогой отвеченная – делу конец!..
        ..................................................
        ...Того же дня Павлушка Рубинов выследил Неговского, так сказать, у водопоя; перебил ему сухожилия на левой ноге, да сам ожегся картечью – оба с трудом дотащились к приюту, кровавые, злые – доктор до ночи отправил их в город.

        ТАЗЫ-ЕЛ


        ЗАЯВЛЕНИЕ
        ...нижеследующим удостоверяю, что гражданка Сухих Дарья Тимофеевна, в замужестве Лавочкина, приходится мне родной сестрой, с которой и проживал в городе Краснодаре с 1949 года вплоть до призыва на действительную службу в 1965 году, оттарабанив которую по сокращению сроков в Кишлаке Тазы-Ел в автороте, по демобилизации выехал в город Кропоткин, что в Краснодарском крае, имея на руках характеристику и направление для поступления по вольному найму в линейный отдел милиции станции Кавказская-Узловая Скв. ж.д.
        Вследствие злоупотребления с малознакомыми попутчиками алкогольных напитков домашней выделки, также и утраты необходимых документов, был снят с перегона Кульсары-Опорная и доставлен в комендатуру станции Бейнеу для выяснения личности, откуда позднее был отправлен по месту жительства родных с целью дальнейшего трудоустройства. Проживая первое время совместно с сестрой и ее мужем, Лавочкиным Сергеем Эмильевичем, с которым она сошлась за время моего отсутствия на воинской службе, имел неоднократные объяснения с родителями, вследствие чего однажды, не выдержав, нанес оскорбление действием младшему сержанту внутренней службы Аракеляну Карену Аванесовичу, за что был подвергнут административному аресту сроком на десять суток.
        Позднее вынужден был устроиться рабочим треста озеленения, однако, не чувствуя в себе призвания к работе с посадочным материалом, вскоре уволился, и, заняв у вышеуказанного Лавочкина триста двадцать рублей в долг на путевые расходы и первичное обустройство, отбыл в Магаданскую область, поселок Атка, думая наняться в старательскую артель, куда и был принят, но, вскоре, поспорив с председателем артели о перспективах развития профсоюзного движения в некоторых государствах Юго-Восточной Азии, вынужден был уволиться до истечения срока трудового договора и, телеграфировав сестре с просьбой выплатить авиационные расходы, через неделю убыл в Москву.
        По прибытии в Москву, в ресторане аэропорта Домодедово завязал знакомство с татарами, предложившими торговать мотылем. Первое время проживал с ними, позднее переехал к гражданке Самариной, с каковой и прожил несколько лет, вплоть до рождения совместного ребенка, после чего был поставлен перед выбором ребром со стороны ее предшествующего мужа и его корешей: либо признание ребенка законным порядком с последующим удержанием алиментов, либо претендовавших шесть тысяч отступного в течение четырех месяцев, что превышало накопления от мотыля без малого в два с половиной раза.
        Принимая во внимание имевшиеся четыре судимости бывшего мужа гражданки Самариной М.Я. (ст. 145 и 206 УК РСФСР) и, среди прочего, профессии обоих его корешей (рабочие треста ритуального обслуживания), принужден был ко второму варианту, по причине чего и лишенный подчистую сбережений вернулся на родину с намерениями добрать недостающее.
        Тотчас же по приезду в Краснодар имел длинный тяжелый разговор с гражданином Лавочкиным С.Э., занимавшим в то время должность главного инженера участка, с целью заручиться у него двумя тысячами шестьсот рублей под честное слово родственного человека, однако же оказался втянут на обострение, в ходе которого гражданин Лавочкин выказал себя задетым национального еврейского чувства и отказал мне на дверь, если бы не сестра. После, впрочем, сошлись на цифре тысяча триста – в дальнейшем сестрина семья, включая свекровь и малую племянницу, неоднократно попрекали меня тунеядцем, чинили препятствия при отправлении досуга, а также ложно обвинили в продаже через систему комиссионной торговли собрания сочинений писателя Паустовского в семи томах, которые все равно никто не читал.
        Также сообщаю, что с января 1976 года находился в Томске, сперва работал по контракту вахтового метода в Управлении Механизации, после – оператором котельной и на других должностях городского хозяйства, откуда был уволен, подпав под ужесточение паспортного режима.
        Сообщаю, что все это время связь с сестрой поддерживал, преимущественно посредством разного рода почтовых отправлений праздничного характера – также, время от времени, и посылок, высылаемых на мое имя с дарами природы Краснодарского края: в Томске черешня попадается два раза в году, какую у нас даже муха стороной облетит.
        В соответствие со всем вышесказанным, прошу дать ход представленным документам и разрешить мне выезд на постоянное местожительства в государство Израиль, город Хайфа с целью воссоединения семейств с родственниками, каковыми для меня являются Лавочкин С.Э. 1942 г.р., Лавочкина Д.Т. 1949 г.р., Лавочкина Е.С. 1969 г.р. и Гинзбург С.И. 1926 г.р., также подавшие выездные документы шестого числа сего месяца на имя Президиума Верховного Совета Союза СССР. Впредь обязуюсь не выдвигать претензии обеспечения права на труд Советского Правительства, также в случае вооруженного конфликта государства Израиль с Союзом либо с братским Иорданским народом Палестины, обещаю сохранять личный нейтралитет и невмешательство хода боевых действий.
        В случае же невозможности удовлетворения вышеизложенного ходатайства, прошу тогда предоставить мне право прописки на освобождаемой родственниками жилплощади по адресу: 350000, г. Краснодар, ул ...............................................

        ...Люди, они порой чудные, Алеша – что дети малые: какие в начальство выбились – тех уже не достать, конечно, здороваться перестали – да и не больно-то говно пленяет, честно сказать: остальные же ребята в порядке, и Витек, и Жаконя, и Анвар с Синельниковым... А еще от Кудри тебе привет – тот год восьмерочку взял, белую, из Финляндии привез, ездит-рассекает... также от Митяя и Соломина – оба живы, ничего себе – Митяй, было дело, подзалетел на трикотаже – тысяч на восемь, не меньше – потом обратно поднялся – уж не знаю как, говорят тамбовские помогли, что ли ... Гришка у Чичканя работал, пришел к нему, тот говорит "Езжай в Нижний, селись в гостиницу, жди". Дал пять миллионов. Гришка поехал, поселился, пропил из них четыре и шлет телеграмму: "Остался один". Приходит ответ: "Езжай назад". Он вернулся. Чичкань ему: "Извини, брат, не было работы в Нижнем". Такие дела.
        У Полковника все по-прежнему, мечется – будто фитиль кто в жопу вставил, торговал водкой McCormick – ничего себе, потом его толи побил кто-то, толи напугал ... толи пришли те люди, которых он кинул, когда офис на Суворовском себе делал – в общем исчез он куда-то месяцев так на пять – затем вынырнул, назанимал бабок и снова исчез – мы уж те бабки похоронили, ан нет: является Христос народу, вот те раз: волосы набриолинены, в красном пиджаке как попугай... бабки отдал – хоть и без процентов почти... Кудря его и спрашивает: "Где ж ты, бедолага, пропадал так долго?" – он только рукой махнул: "Чего, говорит, старое воротить – где был – там был, яйца не оторвали – и то спасибо..." В общем гонял он спирт цистернами через Гудермес на Гянджу: все чин по чину, поехал в Грозный, отслюнявил по три тонны за цистерну – всего девять, и – в Гянджу, сидит, ждет свой эшелон.
        Ну вот, ждет он ждет – наконец вроде как приходит эшелон, а его трех цистерн – их как раз и нет, словно бы и не было никогда: остальное все целехонько, а спирта нет. Ну, делать нечего, поехал он в обратном направлении, от станции к станции – нигде ничего. Чуть не до Гудермеса добрался, пока нашел – стоят себе, зайчики, на запасном пути, а рядом дух бородатый с автоматом бродит кругами – сторожит... ну прямо – "Белое Солнце Пустыни"...Полковник наш, значит, и спрашивает: где начальство и все такое; его приводят в подвал – видит, сидят пацаны, пушками увешаны – что твой Рэмбо, пьют тот самый McCormick. "Ты что ж, говорят, мяфа, думаешь мы за триста баксов твои цистерны будем пропускать?" Полковник им: "Какие триста баксов?" А у самого душа в пятки. "Я дал девять тысяч такому-то и такому-то..." Те переглянулись. " Ладно, говорят, сидишь здесь пока мы в Грозный смотаемся, если как ты сказал – поедешь дальше, а мы уж тут с кем надо разберемся, а если нет – тут тебя и уроем, понял, мяфа?" В общем просидел Полковник на этом табурете четыре дня пока те не вернулись, довольные такие –"Твоя правда, говорят, сейчас барашка зарежем..." Словом, выручил свой спирт. Еще расскажу: по осени он нас всех подставил крупно через своего другана, Макарова: приходит такой Макаров – глаза толстые, и говорит: хочу то-то и то-то. Ну, мы к Полковнику: что за гусь. Он говорит – ничего, парень крепкий. Ага, помогли значит. Сперва глядим – все по делу, потом притуманилось как-то: в октябре только спохватились – Анвар приходит раз, мол, что-то неладно... Ну, мы – шапки в руки и туда, на Подъяческую, по дороге Соломина взяли – у него ключ был. Так, приходим, значит, Соломин дверь отпирает – темнотища!... входим: я споткнулся обо что-то – свет включили, смотрю: шприц. Ну, думаю – хорош Макаров... Ладно... В комнату заходим – вонища, будто лошадь блевала... на диванчике баба лежит голая, сиськи дрожат... "А где ж Макаров?..." "Сейчас придет...". Ждем. Пока суть да дело – еще Витек подтянулся... Ждем, значит, этого Макарова... Через час является, жрачку принес – мы его обступили, молчим. Видим, ему не по себе, Соломин и начал: "Где деньги, Макаров?" "Какие деньги, нет их больше, Сережа" – а у самого глаза мутные, что недельное пиво... Соломин аж побледнел:"Ты мне, мудачок–хомячок, воду в писсуар не лей – спрашивают тебя членораздельно: где наши деньги..." Тот в ответ лишь мычать: " Мы с Мойсей Самойлычем ... бронзовое литье..." Соломин хотел было что-то сказать ему, что, мол, говно он, хоть и Макаров, да только Анвар его опередил: взял этого Макарова за грудки, да так на пол и уронил плашмя, тоже нашелся Шварцнеггер хренов, ничего не скажешь... И вот стоим мы вчетвером, как идиоты на колхозном огороде, и думаем, что дальше делать, а по ковру Макаров ползает, сопли трет – решил, видать, что мы его тут кончать будем, что ли... Ну, ладно, засунули его в машину, бабе той – пинок под зад, мандавошке, и к Моисей Самойлычу на Десятую Советскую – да только уже ясно, что без толку разбираться: когда человек на игле, с него взятки гладки... Приезжаем. Жена его нам открывает, необъятная – заходим. Сидит Моисей Самойлыч, селедочку кушает. "А,– говорит,– пришли ребятки. Добро. Я давно говорил – этот ваш новый кореш – труха. Труха. А вы не слушали. Теперь сами ожглись, значит..." И понес, и понес – река без берегов, что-то про накладные да про таможню, что де дал там, дал тут... А сам красный как Мальборо – и вилочку в руке вертит... ну,тут, такое началось – лучше бы и не начиналось: Витек, Соломин, Моисей Самойлыч – все орут, жена его больше всех орет – Макаров тоже попробовал было рот открыть, да Анвар его молча так по скуле съездил, он и попритух... Ну, мне тошно стало, я и ушел – думаю, пойду к Полковнику, скажу ему, что за орла пригрели... Да только Полковник меня удивил: сидит себе дома такой в халате махровом, благостный, глаза блестят. "Я,– говорит,– за этого козла никаких гарантий не подписывал – и отвечать не буду ... а бабки мне сейчас самому крайне нужны – у меня свадьба в ноябре, я уже квартиру снял..." Как будто я за деньгами к нему пришел!...
        Теперь скажи мне, Алеша, почему люди такие? Или не пили мы вместе говновое пиво в восьмидесятом из поллитровых банок возле ларька на Скороходова? Полковник – тот пацан еще, а разве мы такие были когда? Соломин сказал как-то, что, дескать, прежде мы были словно бы дети, а по мне – так мы как были детьми, так и остались – просто игрушек больше стало что–ли... Еще скажу тебе, Алеша, что порою часто вспоминаю тебя – что вовремя, конечно, ты свалил из этого кислого муравейника: потому что не хочется ни о чем думать, и закрываю глаза и вижу как мы втроем с тобой и Черновым и с девицей его – помнишь, ты ей еще занозу из пятки вытаскивал? – идем куда-то по вечеру вдоль моря... И места вокруг много, и ничто на плечи на давит, словно бы крылья у каждого за спиной... Так-то ...
        А свадьбу Полковник и в самом деле сыграл – дорогая свадьба была, из наших никто туда не ездил – обиделись, Чичкань там был, видел невесту, говорит – красивая. Чего дура за него пошла – не возьму в толк, того и гляди, вдовой будет!
        .............................................................................................................................................................

         – Не надо больше... слышишь, Тема, – не надо... это уже театр какой– то – я не хочу так... зачем портить то, что было – у каждого своя жизнь... теперь... правда... видишь ли, мне теперь не интересно все это... ну, как бы тебе объяснить?.. ну, не интересно, и все тут... считай, что меня нет... так будет лучше, ей–богу... договорились?.. прости, мне пора собираться... пока... нет, не надо звонить, я же сказала... ну, Тема, ну ты как маленький... все, прощай...

        ...на площадке четвертого этажа кто-то вывернул лампочку – синий промозглый полумрак охватил его тотчас же, едва лишь золотистый прямоугольник дверного проема сузился за спиной сперва – в щель, а затем и исчез вовсе. Артем поправил воротник, нащупал в кармане куртки недисциплинированную россыпь мелочи, порывшись в ней двумя пальцами, отыскал ключи, провел указательным пальцем по неровной латунной бородке и, после этого, кажется успокоился совсем: "Все путем, господа, – бабы приходят и уходят, мироздание вечно." Он пошел вниз пешком, шаркая подошвой о ступеньки – пахло мусоропроводом, кошками, усталой отрыжкой коммунальных квартир, как только и может пахнуть в наших старых подъездах зимой – и лишь на изломе лестничного пролета между вторым и первым этажами мелькнул на миг нездешним покоем таинственный запах хвои – кто-то уже выбросил отслужившую срок новогоднюю елку...
        Эфемерный январский денек еще жил во всю прыть своих молочных полусумерек – канун Рождества зиял пустотой улиц, колючим, порывистым ветром и почти что полным отсутствием снега – город высился под невидимым с тротуаров небом каменным серо–коричневым истуканом – и словно бы ждал непонятно чего: прощения ли, погибели или, быть может, просто задорной музыки нетрезвого духового оркестра, расхлябанным маршем обходящего переулки...
        На улице Артем достал сигаретку (осталось пять или шесть штук, с утра большой расход – нервы), понюхал ее и, наконец решившись закурить, принялся ощупывать себя в поисках запропастившихся спичек. Однако поверхностный досмотр результата не дал – Артем хмыкнул, остановился и начал исследовать содержимое карманов планомерно, один за другим – джинсы, джинсы сзади, куртка, куртка верхние, куртка внутри слева – и тут только вспомнил, предельно отчетливо, как вертел в руках злополучный коробок, препираясь с Зоей на кухне – подбрасывал его вверх, вращал, зажав в углах большим и указательным пальцами – и, наконец, с шумом прихлопнув ладонью левой руки, отшвырнул на стол...
        Порывы ветра превращали улицу в подобие некоего музыкального инструмента – расщепляясь клапанами подворотен, воздушные струи врывались в колодцы дворов, порождая всякий раз какой-то особенный свист. Когда ветер смолкал, становилось тихо, как в фильмах Антониони – лишь звуки собственных шагов, чуть усиливаясь при отражении от штукатуренных стен домов, достигали слуха, словно бы отторгнутые негостеприимным пространством...
        Все-таки хотелось курить, Артем продернул тоскливым взглядом пустую улицу, еще раз убедившись в том, в чем и так был вполне уверен: стрельнуть огоньку было решительно не у кого. В соседней подворотне девочки шести–семи лет выгуливали щенка таксы, не спуская его, однако, с короткого поводка – отчего тот все время норовил встать на задние лапы; да по четной стороне – два припаркованных vis–a–vis автомобиля неопределенного цвета, годящиеся, очевидно, Артему в дедушки – вот все, что напоминало о присутствии людей во Вселенной. "Дойти, что ли, до Владимирского, там киоски работают?"– подумал Артем и тут вдруг увидел человека – совсем близко, на противоположной стороне улицы. Прислонившись спиной к стене дома, он стоял недвижно, напоминая какой-то странный элемент фасадного декора – должно быть, по этой причине Артем не заметил его сразу, хоть их и разделяло от силы тридцать – тридцать пять шагов. Уже переходя проезжую часть, Артем смог, наконец, разглядеть черты его лица. Резкие, обрывистые, как на комниновских иконах, углы глазниц, надбровных дуг и носа, равно как и вся поза его в целом – руки в карманах пальто, правая нога согнута в колене и уперта подошвой в стену, а также еще что-то – неуловимое и трудно выразимое словами – выдавало в нем дитя кавказских гор, конкретно – грузина или – быть может, в гораздо меньшей степени, впрочем – абхазца либо чеченца.
        – Эй, друг, огоньком не обрадуешь?.. – подойдя почти вплотную, Артем едва ли не выкрикнул, стараясь перекрыть порыв ветра. – Спички забыл в гостях...
        В ответ византийский лик медленно повернулся в профиль, медленно смерил Артема взглядом, исполненным детского какого-то любопытства, после чего правая рука его медленно извлекла из кармана RONSON великолепной гонг–конгской ковки и, щелкнув, высекла огонь, вспыхнувший капризным, уязвимым язычком. Артем прикурил. Одновременно с этим кавказец достал из левого на этот раз кармана своего драпового пальто пачку CAMEL, заглянул в нее, затем скомкал в кулаке и с раздражением, словно бы какую-то настырную и надоедливую тварь, отшвырнул к поребрику.
        – Послушай, у тебя есть еще?.. Дай мне...
        Артем протолкнул еще одну сигарету, кавказец запалил ее тем же язычком пламени и тоже затянулся. Некоторое время оба курили молча, в упор глядя друг на друга.
        – Вэтэр сэгодня, да? – нарушил молчание кавказец с рассеявшим все сомнения сильным грузинским акцентом. – Холодно, да?
        Артем кивнул.
        – Чего на улице делаешь?
        Артем пожал плечами:
        – Стою.
        – Я вижу. Стоишь, а не лежишь. Понятно. Я спрашиваю, почему дома не сидишь, в тепле.
        "Пидор он, что ли, – чего прицепился..." – подумал Артем про себя, но вслух произнес вполне нейтральное:
        – С бабой поругался, вот и на улице...
        Лицо грузина вдруг оживилось и, потеряв долю своей монументальности, как бы согрелось на несколько градусов:
        – Да... правда... я тоже... такое вот совпадэние, правда...
        Теперь уже Артем с интересом посмотрел грузину в глаза. "Врет, поди," – подумал он.
        – Абидна... красивая... абидна, да... говорила – любит, а сама... да... нельзя доверять женщине...
        Артем усмехнулся:
        – Эт–т – ты правильно сказал... все они... – Артем щелчком избавился от окурка, выбранного едва ли не до фильтра: светящаяся точка стремительно описала в бок короткую настильную параболу и, вконец рассыпавшись в искры, исчезла на мостовой.
        – Послушай... я тебя спрошу: ты местный... ну, из этого города, да?... здесь живешь?...
        – Ну, да... живу... а что?.. – Артем насторожился.
        – Послушай... меня Мегона зовут... я из Сухуми... город такой, знаешь?... был когда–нибудь?
        – Не–а...
        – Хороший город... только мне туда дороги нет... понял, да?
        "Ну, точно – пидор... с таким именем!" – мелькнуло у Артема в голове; он вдруг вспомнил седовласого, пахнущего дорогим одеколоном гомосексуалиста, которого вместе с Валеркой Розенфельдом подцепили однажды на Климате. Давно, в конце восьмидесятых. Валерка называл подобные развлечения "корридой": сперва голубого раскрутили на ужин в "Невском", затем поперлись на вокзал, где он купил два билета в вагон "СВ" до Москвы. Артем вернулся домой сразу, а Розенфельд сбежал в последний момент, из уже тронувшегося поезда... "Надо же иногда поужинать по–человечески – не все ж пустые макароны лопать на сон грядущий, – говорил он обычно, с нарочитым, плохо скрывающим распиравшую его гордость, равнодушием. – В конце концов, уголовный кодекс никто пока не отменял, не так ли?"
        – Беженец, что ли?..
        – Да... бэженец... десять лет – бэженец, – грузин как-то странно усмехнулся, – Послушай... твое имя как?...
        – Артем...
        – Вот что... Артем... Ты сейчас домой торопишься, да?..
        Артем вновь насторожился:
        – Да нет, не особенно... чего мне дома-то делать – мать да бабка, они настроение не больно подымут, скорее – наоборот... а что?...
        – Послушай... – Мегона на миг о чем-то задумался, затем, чуть прищурив свои сапсаньи глаза, чеканными перебежками докончил фразу:
        – Послушай... я сейчас ужинать хочу, так... тут есть место одно – недалеко, там меня знают, понял...
        – Да, ну и что с того?...
        – Что... Мне одному скучно, понимаешь... хочу тебя пригласить, так?.. пойдешь?..
        Артем почувствовал, как нарзанный холодок неопределенности быстрой судорогой пробежал по телу:
        – Спасибочки, конечно... только у меня бабок нет... голяк, стало быть... на сигареты – и то не наскрести...
        Артем развел руками. В ответ Мегона улыбнулся – впервые за время их общения – короткой улыбкой великодушия:
        – Э–э... ты не понял, да?... я тебя как друга приглашаю, так, – не надо денег... Мегона будет платить за все... тебе – не надо, понял?... ну что?... согласен, как?
        После Артем говорил, что две подобающие случаю пословицы, про бесплатный сыр и сладкий уксус, пришли в голову одновременно – в один и тот же миг, словно бы единым блоком – как ни пытался он, любопытства ради выяснить, которая из соответствующих эмоций все-таки была первичной; впрочем, последующие события в заметной степени очистили Артему память от сонма второстепенных деталей, разрыхлив тем самым почву для всяких домыслов и легкого флера преувеличений – что, откровенно говоря, и делает наши устные повествования сколько–нибудь интересными для слушателей. Так, например, Артем начисто забыл адрес ресторанчика, куда они отправились – запечатлелось только то, что шли по Колокольной улице, потом свернули куда-то и шли еще, довольно долго. Дорогой Мегона рассказывал какие-то невнятные истории про своих друзей, в которых фигурировали трудновообразимые денежные суммы и автомобили, все сплошь почему-то – MITSUBISHI PAJERO. Наконец они пришли, тучный усатый метрдотель поздоровался с Мегоной за руку, что-то пробубнил ему на ухо, от чего тот раздался широченной улыбкой, обнажившей стаю золотых зубов, чередовавшихся со свободными от коронок собратьями с регулярностью фортепьянной клавиатуры:
        – Для Вас, Мегона Зурабович... кабинетец свободный имеется... да... обслужу лично, так сказать... постоянного клиента...
        – Спасыбо, спасыбо, Сэрожа...– Мегона снисходительно похлопал его несколько раз по плечу, – давно не виделись, да...
        – Давайте–ка я вас провожу... и молодого человека тоже...
        Вслед за Сережей, ушедшим вперед утиной, разлапистой походкой давно и неудержимо полнеющего человека, они прошли мимо гардероба какими-то закоулками в зал, пересекли его наискосок, вновь оказавшись среди закоулков, где пахло особого типа борщом, который делали исстари в советских ресторанах и который никогда не варят наши бабушки, и, наконец, очутились в крохотной комнате с сервированным на четыре персоны столом посередине. Здесь Сергей их покинул.
        Они разделись. Сняв пальто, сбросив его грудой на спинку свободного стула Мегона остался в кремовом клубном пиджаке и таких же брюках, однако, слава богу, без галстука – иначе комизм сочетания был бы столь вопиющ, что, помимо воли, мешал бы восприятию слов грузина, буде они произнесены со сколько–нибудь серьезными интонациями. Он поерзал слегка на своем стуле, словно бы проверив его устойчивость, затем поднял глаза и взглянул на Артема с уже знакомым ему сапсаньим прищуром, после чего вдруг рывком снял пиджак, сложил его уверенными движениями продавца супермаркета на стул – однако Артем все же успел при этом вполне явственно и однозначно разглядеть черную, с крапчатыми боковыми накладками рукоять пистолета.
        – Всо в порадке, друг?
        Грузин усмехнулся.
        – Угу...– ответил Артем тоном, каким общаются между собой беззаботные синички, облюбовав куст барбариса в городском парке, – все хорошо, мне здесь нравится...
        Вернулся Сергей, волоча две толстенные коленкоровые папки:
        – Устроились?.. Хорошо... Итак, что будем заказывать?...
        Мегона придвинулся к столу, освободил две верхние пуговицы своей темнозеленой, в черную полоску, рубашки, на мгновение сверкнув широкой, как личинка майского жука, золотой цепочкой, и взял в руки меню:
        – Послушай, дорогой, скажи там волшебнику вашему, чтобы сациви нам сделал, ладно? Как в прошлый раз, хорошо, да?
        Метрдотель расплылся в улыбке:
        – Я ... постараюсь, Мегона Зурабович... да... постараюсь... всё, что могу, да... Иван Борисович, он мастер, конечно, мастер, да ... но очень уж капризен... но я постараюсь его уговорить... скажу, для постоянного клиента... да... пить что будете, Мегона Зурабович?... а аперетивчик какой – чинзано или мартини?

        – ... отец ему сказал, понимаешь... вот ты мог бы так, если отец тебе сказал?.. а?... а дядя у него тогда главным санитарным врачом Зугдиди работал... я тебе скажу – это почти султан турецкий, да... ты ешь, ешь еще – этот их Иван Борисович, да – он хорошо сделал, только луку много... моя мама бы его научила... ну ладно... вот слушай, мой племянник Бадри... э–э, да что с тобой... ты как: себя контролируешь, да?.. ну хорошо, хорошо, это Ахашени, мягкое вино, у нас его женщинам дают, в самом деле... сладкое, да... ну, слушай дальше – я тогда от них в Сухуми ушел, чего мне было дожидаться, понял, да?... Еще тебе скажу – у Мамуки нашего аналогичный случай был – нанял он двух курдов дом ему строить, да... ты меня слушаешь?... ну, вот, приезжает один раз посмотреть, как работают и все такое, подходит к дому – а там людей полно, машины, милиция... ну, он как издалека это увидел, еще не знал что к чему – зашел в парикмахерскую и позвонил оттуда Гоги–маленькому и кой–кому из родственников, чтоб приехали... а те уж с районным прокурором связались – он как раз дочь месяц как замуж выдал...
        Поток чужой речи мягко рассыпался, едва достигнув ушей Артема, блестками незамысловатых слов. Было жарко – венозный сок Ахашени делал свое дело: вспотевшее лицо Мегоны вновь вернуло себе давешнюю иконописность; впрочем, на этот раз – иконописность деревянную, против прежней иконописности каменной, фресковой, выцветшей от времени и атмосферных кислот.
        – ... Зураб и говорит ей – ай, езжай куда хочешь, с кем хочешь – но ты мне больше не сестра, понятно, да?... вот тебе пятнадцать тысяч, и чтобы ноги твоей...

        Похождения бесчисленной череды знакомых и родственников, с именами, но без фамилий, из которых, впрочем, будто ножницами, было вырезано все, что сколько–нибудь могло касаться рассказчика, погружали Артема словно бы в некий теплый сказочный клейстер бытия – было ужасно лень шевелиться – лень протянуть руку и стряхнуть пепел, оседлавший сигарету губчатой бородавкой...
        – Послушай, Артем... ответь мне одну вещь, хорошо?...
        Артем с хрустом сжевал размашистый петрушкин хвостик.
        – Ага... я тебя слушаю, да...
        Лицо его горело.
        – Вот послушай... Вот я живу так – да... мне никого не надо... сам себе... руководитель... так... так я говорю?.. ты почему смеешься, а?..
        Артем успокоился.
        – Нет, ничего... я слушаю, продолжай... сам себе руководитель...
        Мегона весь оживился, от прежней его невозмутимости не осталось и следа:
        – Скажи мне... ты здесь родился, да... в Петербурге?...
        – Ну, да... вроде этого...
        – Недобрый этот город, вот что... Недобрый... – Мегона вытер салфеткой пот со лба. – Я тебе так скажу: я в разных городах жил – и в Сухуми жил, и в Ростове и в Киеве – везде как-то... свои все... Приедешь – тебя накормят, спать уложат.. Вот ты, например, в Сухуми приедешь – не сейчас, конечно, а когда войны нет – и живи хоть неделю, хоть месяц, хоть год живи – никто слова тебе не скажет... А здесь – все каменные какие-то... Непонятно мне это... непонятно, да...
        Устало откинувшийся на спинку своего стула, он едва возвышался теперь над заставленной разноцветными объедками скатертью, несмелый, нестрашный, какой-то игрушечный смешной черноволосый носатый человечек, тщетно возжелавший создать посреди январского Петербурга крупицу своего причерноморского детства – Артему вдруг стало смешно, ужасно смешно: смешными казались застольные рассказы грузина, его акцент, его макаров в пиджаке – пустые тарелки на столе также вызывали смех, равно как и давно просящая замену пепельница.. Он с шумом встал, взялся обеими руками за край стола и взглянул на Мегону сверху вниз:
        – Послушай.. друг.. брат... как тебя... Видишь ли, в жизни каждого мужчины порой наступает момент... когда не сблевать невозможно... Но я не об этом... я о трансцендентальной вибрации бытия... вся она здесь тут: плещется себе вот в этом, кстати, данном стакане кинд... кинзм... а – да! Ахашени... вот... просто ты, сердечный мой друган, не в полной степени улавливаешь ее сквозь поры своего пид... пиджака... нет, пиджака... нет, пиджака, все-таки... да, об этом же, кстати сказать, учили нас великие мыслители древности, закладывая камень за камнем в основание свай этого поношенного, как проститутка у Прибалтона, города... закладывая фундаментальные... и, вообще, закладывая по–черному, да... Так вот, силясь пролить свет на отсутствие среди нас женщин... в качестве объекта приложения... приходим к пониманию естественности настоящего положения... блин, стихами запищало... ну ничего.. как говорил наш прапорщик, не все то ствол, что с дыркой... (Пытается выправить равновесие, делая странные взмахи руками) Так что, дружище, разгадка – в насущном шевелении всего вокруг, начиная с архитектурных экстремальностей местного барокко... поверь мне, брат – еще три века назад, известные лица, опыленные властью, силились создать тут... парадиз... им это было – как два пальца обоссать... ан, нет – тут же все расползлось квашнею... потому, что не учли – дышит!... все вокруг шевелится, дышит...

        Артем выпрямился и обвел взглядом все вокруг, как бы в подтверждение своих слов:
        – Что же ты... не видишь, что ли?.. повсеместно!..
        Он с удовлетворением отметил, что предметы в комнатке – мебель, лампа, цветы в высокой – раструбом – вазе действительно словно бы шевелятся чуть–чуть: особенно же явно бросалось в глаза шевеление посуды на столе – кофейные чашки прямо-таки гуляли по скатерти, одна, наиболее, по–всему, наглая, так вот и сиганула со стола прочь, едва Артем остановил на ней взгляд...
        – Это ведь черт знает что, дружище!... Приходится все время быть начеку!...
        Он повернулся кругом, прищурился, стараясь уловить колебания стенной обивки:
        – Своего рода подспудная сейсмическая активность... особенно вредит беременным женщинам и гостям нашего города...
        Он сделал несколько шагов – стены кабинета словно бы расступились, пропустив его в узкую галерею, освещенную оранжевыми бесстыжими фонарями. Один из них все время мигал, издавая при этом мышиный писк. Держась за стены, Артем двинулся вперед шаг за шагом, как вдруг левая рука его утонула в чем-то мягком, вслед за этим часть левой стены отдернулась подобно театральному занавесу, и кто-то толстый, бородатый и во фраке посмотрел на него сверляще. Артем отпрянул прочь и, как ему казалось, побежал – однако же, мгновение спустя вдруг запутался в ворохе висящих шуб – расталкивая их руками, он, наконец, выбрался к гардеробной стойке, возле которой, выгнувшись горбом, и строча вокруг ненавидящим глазом, стояла гепатитно–рыжая кошка. Артем протянул к ней руку – кошка дернулась и в два прыжка ушла на бельэтаж вешалок. "Необходимо вернуть ее на место... определенно...", – подумал Артем, и полез было следом – однако кошка, по– всему, превратилась в дамскую меховую шапку, и пролить свет истины в данном вопросе, в полной мере, могли лишь феи, да и то в полнолуние. Чтобы освободить руки, Артем водрузил шапку на голову и, осознав вдруг в себе способность проходить запросто сквозь препятствия, смело шагнул вперед, не обращая внимания на предательски путавшиеся под ногами пальто и куртки. Феи были где-то рядом: они сидели за столиком вчетвером, белые, нарядные как балерины – Артем бережно поместил свой меховой трофей среди хрустальных бокалов и вазочек с мороженным. Феи радостно повскакивали со своих мест, дружно захлопали в ладоши и, как показалось Артему, запели. Больше он не помнил ничего.

        Очнувшись, он долго не мог совладеть со своим телом – его влекло, несло куда-то, по пути закручивая – Артем сперва отнес это на всегдашний эффект алкогольного отравления, но чуть спустя понял, что и в самом деле куда-то движется. Было темно, пробудившийся слух ловил урчание мотора. Артем приподнялся цепляясь руками за дерматин, сознание возвращалось по крупицам, приступами тошноты и головокружения.
        Он понял, что едет в такси на заднем сидении. Один, если не считать водителя. Включенное радио транслировало рождественское богослужение в Спасо–Преображенском соборе. Почувствовав, что пассажир подает признаки жизни, водитель сделал радио тише:
        – Эй, как там?
        – Плохо... – как раз в этот момент вновь напомнила о себе перестальтика. – Где я?... Какой сейчас день?..
        – Седьмое января тысяча девятьсот девяносто третьего года, четверг... Что еще спросите?..
        Артем задумался.
        – Куда я еду?
        – В Пушкин, на вокзал...
        – А откуда?
        – С Васильевского... с восьмой линии... там тебя, как сказать помягче, погрузили...
        – А как я туда... попал?..
        Артем тщетно пытался восстановить недостающие фрагменты в цепи событий.
        – Это уж я знать не могу... Попал и попал... дело прошлое... – таксист, казалось посмеивался.
        – Но мне не надо в Пушкин!.. – наконец выдавил из себя Артем, мобилизовав все наличные ресурсы – физические и моральные.
        В ответ таксист расхохотался мелким, рассыпчатым как горох смехом:
        – Ладно, дружище... сиди себе – дорога оплачена... Мне приключений не надо, пойми: когда пушку к виску ставят, да еще бабки отстегивают по–царски, я тогда как шелковый – кого хочешь спроси... зачем мне неприятности, правильно?.. во... так что – едем в Пушкин...
        Он принялся насвистывать что-то.
        Артем посмотрел в окно – ночной невеселый город проступал редкими огнями. Проезжали площадь Победы – в свете прожекторов во все стороны скалились нелепые аникушинские чудовища. "На кой хрен мне туда?" – подумал Артем сквозь очередной приступ тошноты. Затем махнул рукой и вновь откинулся на спинку сидения: "А впрочем – ладно, в Пушкин – так в Пушкин!"



        ЭКСЦЕСС

        1.

        "...на Литейном... там ниша такая и кафе – смотрю: сидит себе в углу на корточках, жопой к штукатурке – вроде, плачет... ну, думаю, что добру пропадать – эй, говорю, герла, чего здесь мыкаешься? кто тебя обидел?... услыхала, глазки-то подымать на меня – подымает, а сказать ничего не может – сопли мешают, должно быть... ну, вижу такое дело – ладно, говорю, вставай, слышишь?.. кофе тебя угощу, успокоишься... встает без слов – только носом шмыгает... сели за столик, она высморкалась, глаза вытерла – вроде ничего себе... не глухонемая, по крайней мере..
        Что?.. какая из себя?.. ну, такой, знаешь ли, довольно распространенный тип: эдакая пионерочка, на вид лет семнадцать – восемнадцать можно дать, хотя на самом деле – больше, все двадцать два будут, пожалуй... белобрысенькая такая... да, полным – полно... Ну вот, сидим, стало быть, пьем кофе – она мне и рассказывает, значит, что да как... нет, что вы... вполне банальный расклад... да, из провинции – Тверь... ага, там у нее парень, ушла к нему от родителей, а теперь и с ним поругалась... естественно, спонтанно: дверью хлопнула и как была – на станцию... без вещей, без денег... Как добралась?.. ну так – слеза, она до Киева доведет... я тоже раньше думал, что проводники – железные, ну это для тех, у кого есть бабки, а так – они пластилиновые, важно сразу дать понять, что бабок нет и не будет... нет, сам давно уже не прибегал...
        Почему домой пригласил?.. Ну пригласил и пригласил... Не знаю, почему... нет, никаких особенных видов не питал... Так, думал – развлекусь... денек хороший... сто лет с пионерками не общался... ну и в таком вот духе... да...
        Что?.. развлекся?.. ага, в полный рост – приходим, значит, домой: во, говорю, здесь живу худо – бедно... ну, она сразу – пузыри пускать:" ой, как клево!.. ой, а это что?.. а на стене что висит?".. словом, как в музее, все равно... или в зоопарке... ну, ладно – музыку, говорю, включить?.. что будешь слушать?.. "Анжелику Варум" (давешних слез уже и в помине нет – высохли)... Э, говорю, подруга, здесь говна не держат – иди, выбирай сама из того, что есть... думаю – интересно, что выберет: уж конечно, не "BLACK SABBATH", да... а?... нет, выбрала, почему же... отрыла где-то "LONDON TOWN", я его уже лет восемь не ставил... да, кассета... что?.. я сам как в зоопарке?.. ха – ха... да, может быть... да... Что еще делали?.. Ну, так – ничего... трепались... про ямаху, кстати, спросила: "ты что, говорит, – музыкант, да?" я говорю: нет, это брат принес... на время... пока он переезжает... она: а можно попробовать?.. – и давай по клавишам долбить: у соседей ротвейлер, наверное, от инфаркта сдох... а я ничего – терпел этот ужас минут десять, не меньше... таким вот макаром... о чем разговаривали?.. о чепухе о разной... она все телеги гнала про буддизм, про какого-то ламу из Норвегии, что ли... будто бы он в тибетских монастырях учился... какого хрена его в эти монастыри занесло – не знаю, по мне – ловил бы рыбу у себя в Норвегии да по консервным банкам сортировал – было бы толку больше... ну да – ладно...
        Дальше?.. ну, дальше – чай пили... что еще... ну, тиснул я ее в прихожей между делом... ну так, как бы сказать: очень softly... блузку расстегнул и там пошарил маленько... и все... груди у нее, кстати, и вправду – замечательные – такое, знаешь, ощущение... как бы точнее описать – как будто их изнутри подпирает, что ли... как живые, все равно... да... нет, не отдернулась – покраснела чуть–чуть и все... несколько минут так стояли – потом увернулась и на кухню пошла, играючи так...
        .................................................................
        Чем все кончилось?.. чем кончилось... ну, сперва кончились сигареты – я говорю: посиди одна минут десять, я к метро сбегаю... можешь это время на ямахе поиграть, пока меня нет, хорошо... ну и славно... договорились...
        Словом, выскочил я к метро – ну, правда, задержался там чуток: сперва думал, может пива еще взять или ладно, не надо... или все – таки взять... или нет – ломает, к тому же – тащить не в чем... ну, разве – пару бутылок в руках, но это ни то ни се... в общем, не взял пива... Потом смотрел, как менты азера свинтили – я так и не понял, за что... Сколько времени в общей сложности?.. ну, минут двадцать пять, наверное... вряд ли больше получаса... да... потом возвращаюсь – открываю дверь, смотрю – тихо... подозрительно... вхожу – никого... странно, думаю, куда это она – меня, что ли, искать отправилась?.. потом пригляделся – бац! магнитолы-то моей – и след простыл... во, думаю – пионерочка-то каким говном оказалась!.. а?.. конечно, сразу стало ясно, что не вернется... конечно жалко – SHARP, новехонькая... нет, больше ничего не сперла, слава богу... и на том спасибо... понимаешь, у меня разные люди останавливались – однажды даже наркоманы две недели жили, я, правда, не знал, но все равно... ширялись в полный рост – я потом дерьма ихнего три ведра на помойку вынес... но чтобы спереть что–нибудь, да еще так недвусмысленно... в общем, странно это все, не находишь?.."

        2.

        "...да нет, я серьезно не знала, что так могу... нет, какое там... ну, может, в детстве разве что, у родителей – мелочь из карманов пальто... еще в пионерском лагере – у Светки Павловой жевачку... ну и все... в общежитии?... нет, никогда... один раз у Юльки Лавшук юбку взяла без спросу – на один вечер только, потом вернула...да, как же... она в меня за это блюдцем чайным швырнула... до крови... не, так бы не дала, ни за что – вы б ее видели!.. да... В тот вечер?... сама не знаю, как... конечно, если бы он меня выебал, я бы не ушла... а он не стал, почему-то... ну, не знаю почему... да нет, понравился... и я ему понравилась – иначе домой бы не пригласил... ну мало ли, кто на улице плачет – всех не приголубишь... нет, ну я не знаю, почему у них так бывает – вроде бы хотел, да, за талию брал... испугался?.. чего?.. нет, я не старалась... в другой раз?.. да нет, как-то не думала... да я вообще в тот день особенно не думала ни о чем – как-то все само – собой шло и шло... как из поезда вышла – так и покатилось... и потом – я ни о чем не жалею: я как вышла от него с этим дурацким приемником – словно в тумане, думаю, что дальше делать – села в трамвай; еду, еду – потом смотрю, все выходят – ну и я вышла тоже, думаю, где я , интересно... Питера же не знаю совершенно... вижу: корабли торчат из-за домов, иду дальше – кафе.... зашла, взяла чинзано с орешками, села... на какие шиши?.. так я бармену этот самый приемник спихнула... да, за копейки – зато, не надо таскать с собой, тяжелый такой... не, не знаю, сколько на самом деле стоит – не интересуюсь такими вещами... нет...
        Что дальше было?.. познакомилась там с ребятами клевыми... морячки, да... нормальные, только чуть–чуть чугунные такие – как, все равно, из трех частей состоят... я у них жила, да, прямо на корабле... "Волгодон – 120", они там что-то ремонтировали... да, в рейс звали, но так – в шутку... в начале июля ушли – я после по Питеру тусовалась до октября, потом вернулась... Артема-то?.. нет, не встречала... ну, встретила бы – ну и что?.. да он приемник-то этот давно уже забыл, мне кажется... подумаешь – эка важность... нет, довольна вполне... Весна настанет, потеплеет – опять куда – нибудь сорвусь, в Москву, может быть... или в Крым... Жердь обещал взять с собой в Багерово – там, говорит, травы – косой не выкосишь..."

        ...в поезде угостила чаем, расспрашивала про жизнь – что да как, предки, там, то да се... головой кивала, словно бы сочувствует – я ей про мать рассказал, как есть, а про остальное наплел разного... вспомнить неинтересно... сказал – в техникум еду поступать... все же приятно было, что интересуется... как сказать – не так одиноко, что ли... потом, когда приехали, сказала:" Ты куда сейчас?" А мне идти-то и некуда, я ей говорю, мол, без понятия в общем – тетка на работе, времени – воз еще, пойду шататься, пива возьму... "Ну", – говорит, – "пойдем со мной, завтраком накормлю..." Ну, я и пошел...
        – Вы пошли к ней домой, Агапов?
        – Ну да... пришли, значит, усадила на диван, музыку врубила – чин–чинарем... потом возвращается – уже переоделась, волосы распущенные – красивая такая, и не скажешь, что сороковник на носу... "Марш в ванную", – говорит, – "теперь твоя очередь..." халат дала, мягкий, тоже красивый – в голубую полоску..."Под цвет твоих глаз, Петруша..." Пошел я в ванную – смотрю, там штучек разных – до черта... баночек разных, тюбиков – во, думаю, как бабы живут... ладно, вымылся я, перышки пригладил – смотрю, она уже на кухне возится:"Завтракать поздно, будем обедать, Петруша, ладно?"
        – Вы были вдвоем?..
        – Еще дочка ее, Регина, из школы пришла... она в четвертом классе учится...
        – Хорошо... дальше, Агапов, говорите, я слушаю...
        – Ну, что дальше... пообедали, уходить, значит, пора – а мне неохота, прямо смерть... сидим в комнате, разговариваем... музыка играет... так до ужина и досидели...
        – Бондаренко не предлагала вам уйти?...
        – Нет, конечно... ей-то чего...
        – Хорошо, продолжайте...
        – Ну вот, стали ужинать... достает она из шкафа бутылку Распутина и ставит на стол... а из холодильника закусочки разные – грибки, огурчики, еще что-то... выпили за знакомство, потом – чтоб я в техникум поступил, и за все как положено, чин–чинарем – тут мне как-то тепло так стало, легко – я ей все и рассказал, как есть: и про отца, и про корешей его, и что техникума никакого нет на самом деле... она опять головой кивает, как тогда в поезде, да смотрит на меня так... проникновенно... так, помню, на меня только мамка смотрела, когда мне лет пять или шесть было – я заболел еще тогда... Ну, значит, я язык-то развязать развязал, а она знай себе мне в рюмку подливает... сама же по чуть–чуть, вот... ну, я и набрался, стало быть... много ли надо...
        – У вас уже был подобный опыт, Агапов?..
        – Нет, первый раз...
        – Хорошо, что дальше было?..
        – Дальше что было?.. Я плохо помню – помню, блевать меня выводила... потом, помню, стою под душем голый... вода теплая, приятно... потом молочко меня заставляла пить с таблетками какими– то... я все отворачивался, не хотел почему-то... все, потом – утро...
        – Утро?..
        – Ну да, просыпаюсь – уже утро... лежу я в постели, голый, рядом она, тоже без всего... у меня аж дух захватило – я до того ни разу с голой бабой так близко.. вот... лежу, значит, превозмогаю... она вроде как – спит... потом я как-то нечаянно, что–ли, до нее рукой коснулся – она глаза открывает и на меня смотрит... молча... а я руку не отдергиваю...<...> и вдруг боль такая острая – и сразу кончил, даже понять ничего не успел... и так гадко мне стало – думаю, все у меня неправильно, и даже этого не могу, а она тогда взяла меня за щеки ладонями, в глаза мне смотрит, опять – проникновенно: "Тебе больно было, мальчик мой?...Петруша мой, маленький не расстраивайся... все у тебя получится, отдохни только немножко..." И гладит меня, как маленького в самом деле... Ну вот, провалялись мы с ней так в койке дня три – я даже тетке позвонить не удосужился... Ну, да тетка – известное дело: ей чем меньше о себе напоминать, тем лучше... простая она у меня...
        – Дальше...
        – Так я там жить и остался..."Что одно дитя", – говорит, – "что двое – та же канитель: прокормлю, не сломаюсь..."
        – Что же вы делали целыми днями, Агапов?
        – Ничего... телевизор смотрел... а то – по улицам шатался... иногда в фирму, где Светлана работала, вызывали подсобить – на погрузку или там чего... Но не очень часто... Еще за девчонкой присматривал: сделала ли уроки и все такое...
        – Нравилась вам такая жизнь?..
        – А кому бы не понравилась?.. Тепло, сытно, голова не болит... даже бабки на карманные расходы выделялись...
        – Хорошо, теперь скажите, Агапов, когда появился этот самый Шпигарь?..
        – Валентин Савельич-то... Ну, это потом уже... через год, наверное... пришел как-то в гости, мартини принес... Светлана нас знакомит, значит, а он такой – весь из себя... потом сидели, трепались... про Тунис... он рассказывал, как в Тунис ездил отдыхать – ничего так... веселый вроде мужик... Потом, когда ушел – Светлана мне и говорит, что, дескать он богатый очень человек – магазинами владеет и все такое... ну, да я и сам вижу, что богатый – бедные в Тунис не ездят... Потом он еще приходить стал... а потом меня в его магазин работать устроили... тот, что на Васильевском, у метро...
        – Чья была инициатива?..
        – Ну, не моя, во всяком случае... Светлана мне сказала, вроде как между делом – но я так думаю, это его идея – чтобы из дому меня убрать... я тогда не понимал...
        – И как вам работа?
        – Да ничего, не пыльная... понравилась даже попервоначалу... с ребятами познакомился, вместе стали время проводить – дискотеки и все такое...
        – А когда все выяснилось?
        – Когда?... Это уже весной, в мае... Мы с ребятами на рыбалочку собрались – там четыре дня как раз выходило, праздники... да... Ну вот, взяли все – палатки, снасти, водки взяли, помню – море... отправились, значит... Поначалу все хорошо было – костер, природа... Потом это... как бабка говорила:"господь в форточку постучал" – я себе на второй день ногу по пьяни пропорол гвоздем... да здорово так: кровищи столько – еле остановили... в общем, решил я домой вернуться – ребята до станции проводили, в электричку упаковали и айда... возвращаюсь, значит, кое–как доковылял – и на тебе: застаю их, как говорится, в натуре... во... ну, что – пошел я на кухню, сел, курю – пальцы дрожат, потом вдруг как разревелся – верите ли: когда я батьку застал, и он меня тогда штыковой лопатой по спине отходил – ничего, а здесь – в слезы... как маленький... да... ну, сквозь слезы слышу – дверь хлопнула, ушел значит... чуть погодя Светлана появляется – в том самом халатике что и тогда, в первый день... села напротив, закурила... "Послушай", – говорит, – "Петруша, ты уже взрослый – должен понять"...Встала, руку мне на плечо положила:"...у тебя еще все впереди, Петруша... А мне тридцать шесть уже – возраст... а Вале – сорок..." В общем – съехал я в тот же день к тетке... так вот...
        – И больше у Бондаренко не появлялись с тех пор?
        – Нет, почему же... появлялся... но редко... хотя, даже ночевать оставался пару раз...
        – Я понял... Расскажите теперь про квартиру Шпигаря. Как вам пришло в голову...
        – Да че тут, гражданин следователь... Вчера ж писали... Добавить нечего... Ей–богу...
        – Слушайте внимательно вопрос, Агапов: как вам пришло это в голову?.. Понятно? Я не спрашиваю, как вы сделали это...
        – Понятно. Ну, что тут сказать... на работе, само собой, все в курсе были – как у меня и почему... от ребят не скроешь... всякий обязательно выскажется по этому поводу уж неприменно... как–будто их просит кто... а мне и без них-то тошно... ну вот, значит, приглашает меня как-то Андрюха пиво попить...
        – Сончугашев?
        – Ага, Андрюха Сончугашев... ну и как бы под пиво и говорит, что, дескать, если охота хозяину насолить – то можно, и даже с выгодой для себя... что у него, якобы от братана двоюродного отмычки под любую дверь... вот... а я квартиру Валентин Савельича знал как облупленную: бывал там раз восемь, и со Светланой, и с ребятами – когда мебель устанавливали... а в общем, гражданин следователь, затмение на меня какое-то нашло тогда... сейчас бы – ни за что так не сделал – и не потому, что попался, просто – пропади оно все пропадом... и магазин этот, и Светлана с Валентин Савельичем – чтоб им Бог детей послал штук тридцать... мне б, по всему, в армию сейчас пойти хорошо – мать, наверное, повестками закидали... да что там... теперь вот – расхлебывать... может, правда, еще дадут – условно, как вы считаете?...

        – Да нет, брось ты, всё не так... не было у меня с ней ничего... и потом та вечеринка, когда она притащила этого своего Гнедовского: я сразу понял, что здесь все налажено, и мне не катит – так нет же, надо было специально все устроить, чтобы я видел... самоутверждение такое, да?.. в общем, помню, тогда напились – я, во всяком случае, и вот запало: сидит передо мной, рукой меня по затылку гладит и комплименты какие-то дурацкие щебечет... ну, мне совсем тогда тошно стало, я встал, и на нетвердых удалился... да... вот и вся любовь... А на утро просыпаюсь – во рту – сушняк, в голове – гвозди, вышел на улицу, может, думаю, получшеет – и точно, смотрю: солнышко, тепло, люди все такие – бла–го–ус–троенные... вот тут мне, по всей видимости, в голову и пришло. Это. Вроде – простая идея, но душу как-то согрела в миг – ни тебе обид, ничего... ей – Богу, как лекарство, не больше... так вот...
        Он откидывается на спинку кресла; руки, сжимавшие мягкие подлокотники, теперь сложены замком на коленях.
        – Да, но, погоди... ведь есть же еще, как сказать, техническая сторона дела... какие-то навыки, знания...
        Он усмехнулся:
        – А, ты об этом... Ну, был у меня один... приятель... владелец автосервиса такого, скажем, странного, да... Я там крутился, крутился, на тачки смотрел, пробовал как там и чего... в общем, он мне все и показал, и даже инструментик кой–какой подарил... так, на память... мол, если нужда приспичет, или что... Ну, а схватываю я быстро – все, что техники касается, по крайней мере...
        – То есть, ты еще прежде в мозгу прокручивал?..
        – Ну да... то есть, нет... понимаешь, все это как-то естественно произошло: она у дома стояла два дня, я сел и поехал... и все... как будто она моя... ну, как тебе объяснить... ну это, в самом деле, как с женщиной – вот ты, допустим, впервые с кем-то трахаешься: и она твоя... полностью... делаешь, что хочешь... а на каком основании, спрашивается?.. да не на каком – просто потому что так сложилось: а ведь было что-то до тебя – человек рос, его кто-то кормил, воспитывал, там... понимаешь?.. простая, в общем, мысль, да?.. Кстати, с тех пор я про Катьку и думать забыл... да и не вспоминал, похоже, пока вот тебе сейчас не стал рассказывать... А прежде – такая тоска: знаешь, наверное, это чувство, когда женщина тебе не дает – вдруг нахлынет и начинаешь воображать... всякие диковинности... про округлость форм, как говорится... а то, мол, озадачишься, к примеру,– волос у нее на лобке, интересно, той же самой масти, или, скажем, черный и курчавится... ну и в таком вот духе – хоть вешайся... А тут – какой-то выход эмоциям, что ли.. у меня и бабы-то первое время не было – и ничего, это потом, когда деньги завелись я начал куролесить – помню, отъехал в Новгород, в гостиницу, и устроил себе парад–алле на две недели... я, наверное, весь Новгород тогда перетрахал, откуда только здоровье взялось...
        – Ты сказал про деньги...
        – Да, но не так чтобы сразу... Ту первую я пригнал к этому другу из автосервиса – он аж сел... Да я и сам сначала тронулся и отъехал километров эдак на восемнадцать, тогда только начал соображать, что дальше делать... К тому же, это, помню, VOLVO – 460 была, громадный такой драндулет, я потом таких не брал никогда... Все больше – фольксвагены гольф или, там, опели разные... Ну вот, я, значит, загнал ту, первую, в бокс – слава Богу, было воскресенье, никто не видел – вылезаю, а у самого ноги дрожат... "Вот", – говорю – "привел мясо". Приятель мой только головой мотает: "Иди", – говорит,– "за мной". Ну, мне что остается – иду, держась за стенки... Заводит в комнату. "Посиди здесь, я сейчас вернусь". Потом вернулся, опять пошли куда-то, наконец заходим в другой бокс, в подсобку, вижу – сидит на табуретке мужик такой... как бы сказать... с волевым подбородком... нерусский... жует что-то... "Садись", – говорит... негромко так, нежестко – но как-то очень убедительно... Я сел. Какое-то время он мне в глаза смотрел – я аж жмуриться начал; потом и говорит: "Хорошо, мальчик. Я эту железку покупаю у тебя, слышишь. Только денег дам мало. Сейчас. Потому, что ты не предупредил, понятно? Следующий раз, если будешь с нами работать, – надо заранее, чтобы мы площадку подготовили, ты понял, да? Хорошо. Тогда платить буду как надо, останешься доволен. Еще если на заказ сможешь работать – тогда еще больше выйдет, но это сложно." Пока он говорил, мой приятель куда-то ушел опять, потом вижу – возвращается с бутылкой, подсел к нам... Ну, в общем, они мне тогда вдвоем столько интересного про жизнь рассказали – у меня аж голова пошла кругом... опять же, баксов отслюнили – у меня такой суммы в руках отродясь не было, даже транзитом... совсем другие ощущения от окружающей действительности, когда деньги в кармане... честно... я, помню, пришел тогда домой, проспался ( меня развезло, как клюкву) и утром решил на работу позвонить – чтобы они там как–нибудь без меня перекантовались до Второго Пришествия...
        – Так прямо сразу и...
        – Ну, да... А что?.. Ну, я вспомнил их всех, как живых, этого пидора – аккуратиста, который нами командовал... эти улыбочки... и понял, что больше ноги моей там не будет... что здесь такого?..
        – Но все же позвонил...
        – Ага... Конечно, позвонил – ну как же без этого, не смог себе, знаешь ли, отказать в удовольствии... представь, снимает там трубку такой Николай очкастый – очки огромные у него были, плоские, как у водолаза... в общем, дурак – дураком... Ну так вот, снимает он, значит, трубку, я и говорю:"Привет, Николай". Он отвечает:"Привет. Ты где? Что с тобой?" Я ему:"Как дела – клиенты страхуются или не страхуются?.." Он ничего не понимает: "Да есть тут кое–кто с утра...А что?..." Я: "Ну страхуй, страхуй себе на... А что, шеф у себя? Да нет, не надо... Просто передай ему, чтобы шел... или нет, знаешь что, там в ящике у меня лежит галстук (нам всем галстуки подарили, чтобы мы на работе были в одинаковых галстуках, въезжаешь?) ну да, фирменный, тот – так вот скажи шефу, что он может его бабочкой повязать себе на член. Я ему его дарю.. Нет, я в порядке – это у вас у всех крыша поехала... да... нет... не приду... успехов вам всем в нелегком деле страхования транспортных средств... прощайте, коллеги!" Уж не знаю – они там, наверное, полдня потом лбы морщили: может, кого даже удар хватил от умственного перенапряжения – я не проверял...
        Он встает, потягивается, подходит к окну, какое-то время молча глядит вниз, на запруженную машинами улицу.
        – Слушай, а почему Бельмондо?
        – Что?.. Бельмондо?... Это со школы еще... прозвище... в пятом классе как-то друг ключи забыл от дома, родители на работе, а мы, как раз, всей компанией после уроков пошли к нему в карты играть... ну так вот, он жил, значит, на третьем этаже, а я залез к нему в форточку с балкона второго... сейчас как вспомню – жуть берет, а тогда ничего... только больно об кактусы шлепнулся, на подоконнике у него стояли... Снова садится в кресло, складывает руки крестом на груди.
        – Скажи, а какие–нибудь курьезы, неудачи...
        – А?.. этого – навалом... Ну, скажем – однажды FORD EXPLORER взял на Московском... не надо было конечно, мог бы сообразить – да уж больно того... нет, не жадность – просто понравился, и все тут... как ребенок, все равно... Ну вот, а у меня тогда уже свой собственный гараж был в надежном месте – такой буфер своего рода... Я значит, в него этот форд загнал, и пошел к себе завтракать... Вот сижу, пью кофе вдруг бац: звонок по сотовому. Звонит тот самый мой приятель из автосервиса: "FORD EXPLORER, цвета морской волны?" Я молчу. "В общем, давай–ка, быстренько его ко мне – только, ради Бога, аккуратнее, понял, да?.." Ну, делать нечего – пригнал его куда сказал и еще пять штук отдал за моральный ущерб, как говорится. Опять же, думаю, на штуку мой приятель сам нагрелся, остальное – пострадавшим...
        Он усмехнулся.
        – Что тебе еще рассказать, а? – Густые брови его вздымаются вопросительно.
        – Я все-таки понять не могу... Ну вот ты едешь... в чужой машине... вот твои ощущения, и потом – у нас же ГАИ иномарки останавливает по два раза на километр... –... нет, не боюсь... честно!.. ну, вот видишь ли – есть вроде два сорта ощущений – тогда, в первый раз я как бы сжался весь в комок, в камень неделимый такой – я не ногами педали жал, а как бы весь, понятно?.. Ну и вера была своего рода, убежденность – что пока я, как камень, неделим и тверд, то и сделать со мной ничего нельзя... сладкое такое чувство, в общем... но выматывает... Попервоначалу так и ездил – а затем другое пришло... как бы – наоборот: ты садишься и растворяешься, и нет тебя... ГАИ останавливает, ты выходишь – но это не ты, а кто-то другой... Кажется, система Станиславского называется, да?.. не совсем?.. ну, ладно... так вот, начинаешь плести, что документы дома забыл и все такое... в общем – ни разу больше ста баксов не давал... главное – не переплачивать сразу, а то заподозрит неладное...
        – Приметы, наверное, у тебя есть...
        – Не без этого... Скажем, если вышел из дома и собака на меня залает – в этот день не работаю... но, вообще-то, ерунда это – все мое при мне, я считаю, во мне, со мной: мои удачи и неудачи – все до единой...
        Он снова встает, делает несколько шагов по комнате, включает телевизор и тутже выключает его, едва на экране проступает голубой светящийся циферблат:
        – Я тебе это все рассказываю почему – во–первых, этот твой авиабилет в кармане на два ночи – когда вернешься, здесь будет уже иначе, мне кажется почему-то... ну и во–вторых, ты меня прости – рожа у тебя какая-то: так и хочется все тебе выложить как есть... наваждение прямо... тебе с такой рожей в Большом Доме работать, а?.. шутка, конечно... а если серьезно – то мне самому забавно: я и не припомню такого, чтобы мужик мне вопросы задавал... так, все девочки сиюминутные – но это не в счет... им наврешь с три короба – они и млеют, словно бы этого и хотели... Ладно, знаешь что – давай пойдем покурим, а то здесь не разрешают, хорошо?..

        Погиб он месяцов пять или шесть спустя – ехавший в составе колонны, груженый военный "УРАЛ", на спуске Пулковского холма каким-то непостижимым образом оказавшийся на встречной полосе, превратил в кусок бесформенного железа его новенькую SKODA–FELICIA, купленную за месяц до того легально в автосалоне... Руководимые рябым поджарым прапорщиком, солдаты вытащили его из кабины, стараясь не слышать стоны и не смотреть на кровь... Прапорщик присел на корточки и попытался заглянуть в лицо – однако увидел лишь розовую пену, рывками шедшую изо рта. "Это уже агония, безнадежно", – сказал он окружившим его солдатам, однако ошибся – раненый еще дышал, и каждый выдох его, щедро унося прочь одну за одной крупицы жизни, одновременно наполнял тело невероятной, нестерпимой болью... Агония наступила позже, минут через двадцать, еще через четверть часа подъехала скорая помощь – тело переложили на носилки, накрыли и погрузили в фургон. Еще через несколько минут раздалась команда, и слонявшиеся без дела солдаты засуетились, торопясь занять места в не принадлежащих им автомобилях.

        1.

        ..."Конечно, конечно... нет, не сложно, да – здесь таких целый шкаф... хорошо... ну, вот хотя бы это, к примеру – июль месяц прошлого года... суд уже состоялся, да... "...находясь в состоянии наркотического опьянения, не справился с управлением и совершил наезд на пешехода, повлекший..." – на, вот, кажется, то, что ты искал – "...пострадавший скончался, не приходя в сознание... "– "...годится?... на, держи, читай... на здоровье... что?... что значит "попытался оказать сопротивление при задержании?"...как – что значит?... что значит "попытался"? оказал или не оказал?... а, черт их знает, честно говоря... так написано... они мастера протоколы составлять – прокуратура потом стонет... да, в общем, какая разница?.. ну, мальчишка, сопляк, наглотался всякой дряни и сел за руль – чтобы ветер в ушах свистел... скажи лучше, зачем тебе все это?... тебе, правда, интересно?.. В сущности ведь – ничего особенного: довольно типичный, по–своему, случай – рутина, одним словом... о чем тут писать – следственные действия элементарные, стажеру можно поручить смело...а?.. да нет, не скажу, что часто, в общем, регулярно... даже некоторый рост наблюдается последние годы, пожалуй... Как мы к этому относимся?.. Да никак... ну, следователей раздражает, конечно – им делом заниматься времени не хватает, а тут эта дребедень... И, потом, я тебе скажу – шуму в таких случаях всегда – будьте – нате... хуже нет: толпы всяких там родственников, слезы, просьбы не по делу... Знаешь, что до меня – то я бы выдрал этого парня бляхой латунной по заднице... от души так – до костей чтобы мясо слезло, а потом отпустил бы на все четыре... а что с него еще взять?... А?... Ты так не считаешь?... Ответственность?... Да какая тут, к черту, ответственность – ты бы посмотрел на него... Ответственность... Знаешь, если с таких по всей строгости спрашивать – у нас полстраны на зоне окажется... Что, я сам?.. Я сам – нет, конечно... Я сам с усам: у меня уж голова седая... Но я не про себя говорю, пойми..."

        2.

        "Да, именно так... Именно поэтому мы всегда заостряли внимание на подобных случаях, и будем заострять его в дальнейшем... поскольку именно в них, как в зеркале, видится неспособность правоохранительных органов справится с растущим год от года натиском подростковой преступности... Мы считаем, что в значительной степени корень зла лежит в бездействии, пассивности руководства, конкретных сотрудников, которые по долгу службы обязаны разработать и неуклонно провести в жизнь комплекс мер, способных в короткие сроки переломить ситуацию и в дальнейшем добиться позитивных тенденций... Тогда как на сегодня мы слышим лишь сетования по поводу недостатка финансирования и устарелой нормативной базы... В ближайшее время мы, конечно же, с вашей помощью, сможем предать гласности список фамилий весьма высокопоставленных должностных лиц, где вопиющее несоответствие занимаемой должности и круга решаемых по службе задач для нас очевидно... Могу заверить, что при этом не будет проявлено ни малейшей снисходительности – каждый получит оценку, заслуженную и объективную, невзирая на погоны, послужной список и чиновных друзей... Хочется также отметить роль прессы в том, что мы называем профилактикой правонарушений. На наш взгляд, она также недостаточна. Я с уважением отношусь к свободе прессы, ее независимости, ее участию в подготовке тех позитивных изменений, которые произошли в нашем обществе в последние годы, однако по части профилактики, мне представляется, пресса могла бы сделать еще многое... До некоторой степени, конечно, в этом и наша вина – мы все еще учимся работать в условиях информационной открытости, учимся общаться с прессой, и нельзя сказать, что здесь мы достигли совершенства...

        МЕДИЦИНСКАЯ СЕСТРА АНЖЕЛА


        1.

        День начинается и кончается – как–нибудь.
        С половины девятого утра два раза перекурить рядом со швабрами – среди щербатых эмалированных ведер, хвастливо скаливших в мир неровные пурпурные буквы: "2–я урология", "пищеблок", "приемный покой"...Потом с девчонками пили чай; после – ближе к одиннадцати – суматоха: в приемный покой вызвали сперва заведующего отделением, затем обоих ассистентов, Тамарку Зудину – словом, кто под руку попался...
        Все двадцать минут, пока они разбирались в приемном, Анжела сидит без дела на третьем посту, на высоком табурете, поджав под ягодицы правую ногу и болтая левой – в позе, преисполненной предельной, на ее взгляд, в данной жизненной ситуации, дозы служебного безразличия...
        Рваным стежком обходит выпачканный краской циферблат беззвучная стрелка под потолком...
        Капает вода из крана: кап–кап...
        Штукатурка осыпается. Старое здание обнажает серую шершавость стен, впитавшую за десятилетия запах формалина и хлорки, спертый воздух палат, где лежат тяжелобольные, их стоны и расхлябанный лязг облупленной тележки, везущей по коридору безвкусную серую больничную бурду.
        – Евдокия Петровна! Вас вызывают на третий пост...
        – Аня, глюкозу в одиннадцатую...
        ...Она как бы дремлет. Как бы слышит все и одновременно не слышит: в сознании застревает какой–нибудь случайный звук, слово, выкрик, какая–нибудь незначащая деталь, попавшая в поле зрения: праздные термометры в банке либо изгиб кислородной трубки под потолком, отключенной еще при Царе Горохе... Она как бы дремлет, однако тут же пробуждается к поверхности бытия, едва ее окликнут, либо настанет время сделать то-то и то-то. И она встанет, и будет делать свою работу, стараясь не вникать в нее, насколько это возможно, не хорошо и не плохо, как все.
        .................................................................
        В половине второго требовательным фальцетом взорвался телефонный аппарат в ординаторской:
        – Девочки, где Егор Семеныч? Егор Семеныча спрашивают... из Большого Дома... скорее...
        Побежали за Егор Семенычем, сорванный с обхода, через минуту явился, нехотя взял трубку и некоторое время слушал, закусив седой с прожелтенью ус, затем зажурчал всегдашним своим непроницаемо–вежливым тоном: "...оценки преждевременны... состояние крайне неустойчиво... ближайшие два или три дня покажут, в каком направлении станет развиваться процесс... Нет, это исключено... нет...надежда есть, конечно... безусловно... да, конечно были... были и тяжелее... не беспокойтесь... обязательно..."
        На том конце чего-то хотели, требовали невнятно:
        "...хорошо, можете позвонить завтра с утра... у дежурного ординатора... да, всего хорошего..."
        Оборвалось короткими гудками. Еще минуту спустя отделение вернулось в тяжелую неприступность больничного ритуала:врачи, пациенты, болтливые сестры, глуховатая баба Аля на пищеблоке – властную предопределенность его, первозданность не превозмочь никому.

        2.

        "Родилась в Орске, Оренбургская область. Мать и отец работали на комбинате, потом мать уволилась и стала работать приемщицей в прачечной. После восьмого с Нинкой Кошевой поехали поступать в Ленинград, в медучилище. Нинку не взяли – сказали, и на будущий год никаких шансов. Нет, в Орск не приезжала с тех пор – мать навещает раз в три–четыре месяца, письма пишет. Да, я тоже иногда – но реже. Нинка? Нет, не встречаемся. Вроде здесь где-то, говорят, замуж вышла..."

        В прямоугольной (5x7) выемке больничного коридора, рядом со слабогрудым, припадающим на зеленое телевизором – эдакая разлапистая жестяная береза: в кольцах ее ветвей горшки с растениями – вечнохолостые лилии, аспарагусы, герань. Фикус в розовом пластиковом ведерке примостился позади сестринского стола – два нижних листа его желтеют отщепенцами... Еще горшок с полуживой бегонией на подоконнике... неизвестно зачем...

        "В детстве любила ходить на станцию – смотреть поезда. Считала вагоны у проходящих товарняков – загадывала желания. Глупая. Думала, если попадется последним семьдесят седьмой – принесет мне счастье. Еще нравилось, как колеса стучат. Нет, ничего не было. Ну так, как у всех – после школы целовались в парадняке. Нет, ничего серьезного."

        3.

        Пришел милиционер. Арбузной округлостью – незлобивый краснодарский говорок:
        – Здорово, девчата... как тут наш больной?.. поправляется?.. а позовите–ка из начальства кого...
        Пока искали Егор Семеныча, достал сигаретку, крутил ее меж пальцев:
        – Здесь у вас не курят?.. жаль...
        С Егор Семенычем беседовал минут пять от силы. Тот все больше качал головой, иногда в конце коридора раздавалось довольно громкое: "маловероятно", "я более чем уверен", "несколько дней как минимум"...После, с помощью Зойки Брагиной, краснея и надувая щеки, переписал в свой блокнот что-то из истории болезни.
        – Ну вот что, девчата... Мы тут внизу хлопца нашего посадили... будет поглядывать как бы чего... вы уж его не обижайте... ха–ха– ха... а то знаю я вас – ха–ха–ха... хо–хо–хо...
        Очень старательно уложил блокнот обратно в портфель, обвел всех взглядом, явно претендовавшим на некоторую доверительную значительность:
        – И еще... если заметите там чего... вот телефончик я написал на бумажке... спросите капитана Родю... или, опять же, если вечерок провести там не с кем, а?... хо–хо–хо... ...............................................................
        Потом были двое: оба высокие, оба в длиннополых чернильного цвета кашемировых пальто – так, не раздеваясь и не здороваясь, прошагали в кабинет Егор Семеныча: один молодой, в очках – Зойка тут же прозвала его "студентом" – другой, напротив, уже в летах, несколько звериного вида – чуть пучеглазый, с продавленным как бы вовнутрь носом – согласно Зойкиной терминологии – "мясник" или "боксер". Егор Семеныч беседовал с ними заметно дольше, чем с капитаном Родей, наконец, они вышли в коридор, старший достал пачку "St. Moritz", оба взяли по сигарете и быстрым шагом направились к выходу.
        Егор Семеныч появился вслед за ними минуты через две, устало присел на табурет, одной рукой перелистнул несколько страниц в журнале назначений:
        – Беда...
        Девчонки столпились вокруг, изнуренные любопытством:
        – Угораздило нас с этим из двенадцатой, да, Егор Семеныч?
        Он поднял голову, взглянул на всех как бы даже недоуменно:
        – Что ж делать... пациент как пациент... будем лечить... одно плохо – друзей у него шибко много... и милиция, и эти... ладно... нам – что: не привыкать – стать...

        4.

        "...на дискотеке. Да, все парни приносят с собой спиртное, иначе им неинтересно... Потом пошли к нему домой <...> больно сдавил мне клитор, думал, будет приятно... Сказал, что его предыдущей девушке было приятно... Потом еще приходила сама – несколько раз. Нет, ничего не случилось – просто надоело и все. Нет, ну были конечно – как положено – но, в общем, ничего интересного: пришел, ушел... Никто на белом мерседесе в голубые дали не увозил, одним словом... Да, если б заграницу предложили или замуж. А так – нет."

        5.

        ...С утра уселся на драный, продавленный больными диван, осыпающийся песочными ошметками губчатого поролона: короткостриженый, квадратноплечий – хранитель тела. Собственное его тело словно бы просилось вон, закованное в пиджак и удушенное вызывающе– пестрым галстуком. "Как на корове – седло", – брызнула сквозь зубы Зойка Брагина, прошмыгнув мимо.
        Уже через полчаса он заскучал. Достал из сумки сотовый телефон, старательно и долго нажимал на нем кнопки:
        – Леха?.. это я... да... сижу здесь... да какое... нет, не с кем... ну ладно, пока...
        Набрал другой номер:
        – Колян?.. Это Юра... чего делаешь?.. встал уже? ну, беги за пивом в одних трусах... га–га–га... А я тут... Седой посадил больницу стеречь... да, и Пашку и всех ребят... Ну да, где Тихомиров лежит – слыхал как его прихватило?.. такие вот дела... не, либо окачурится – либо откачают... потом за границу – долечиваться... бабок у них несметно... а тебе кто сказал?.. а–а... что?... да иди ты... га–га–га... слушай, зна... чего?... нет, и завтра тоже... нет, Седой составлял... да... ну, ладно... бывай здоров...
        Он осторожно положил телефон на диван, кнопками вниз, и , подняв голову, поймал на себе взгляд Анжелы, внимательный, каким дети смотрят на движущихся самих собой кукол либо на зверей в зоопарке:
        – Видала такую штуку?.. Хочешь позвонить?..
        Анжела пожала плечами.
        – Смотри...
        Он поднялся с дивана и подошел к столу.
        – Нажимаешь сюда... теперь номер...
        Анжеле некуда было звонить, она узнала по телефону точное время, прослушала вслед за этим рекламу пиццы (быстро и вкусно: пицца – риф) и вернула трубку хозяину, стараясь придать своему лицу максимум равнодушия.
        – Скучно тут у вас...
        Она промолчала.
        – Давай познакомимся что ли, а? Тебя как звать, девуля?
        Она ответила. Нехотя, худосочно затянулся разговор:
        – А этот усатый – это ваш шеф, да?...
        – Ага...
        – Крутой?...
        – Семеныч-то?... да не, не очень...
        – А такая, толстая – это кто?
        – Начмед, Нина Павловна...
        – Чудно тут все, я гляжу...
        .................................................................

        6.

        "...да, почти сразу, как узнал, где я работаю. Просил достать ампулы – эфедрин, промедол, сказал – даст пустые взамен... нет, я отказала... не знаю почему, испугалась просто... нет, работа нравится – чисто, тихо; в детстве водили раз на комбинат – экскурсия – до сих пор шум в ушах... да, нормальные отношения – девчонки такие же как я – приезжие все, без кола без двора..."
        "О деньгах думала, когда девчонки приносили что–нибудь – косметику, тряпки.. так, не особенно...мужик должен деньги зарабатывать по–моему... вон, у Ирки Синициной – в декабре ей шубу нутриевую подарил, колечко с бирюзой на восьмое марта – балует ее, одним словом... нет, не замужем... потому и не хочет, наверное... да... нет, в прошлом месяце, например, у Жужки плеер купила, SONY... по дороге на работу слушать, да... в метро... довольна, почему же... хороший ..."
        "...дети?.. нет, упаси бог... потом когда–нибудь заведу, конечно, как положено... лет в тридцать... я молодая – пожить хочется еще... нет, что вы – у кого дети маленькие, на тех смотреть жалко просто... как папы Карло... в конце концов, не в общежитии же... нет, абортов не было... предохраняюсь, да..."

        7.

        ...Что тому виной – весна, или колючий, с легкой долей гари, апрельский воздух петроградских переулков, задающий к безрассудности, – как бы то ни было, назавтра неожиданно пригласил ее прошвырнуться вечером – благо, очередная смена караула возле двенадцатой палаты в точности совпала с концом рабочего дня Анжелы: в шестнадцать тридцать. Вместо Юрия на протирание дивана заступил теперь долговязый, с туго обтянутым, как у бройлера, черепом, молчаливый Валера.
        Анжела переоделась и почти бегом выскочила из клиники. Апрель ударил в глаза забытым за зиму солнцем, искрящимся отблесками недотаявших грязных льдинок, минутных неряшливых ручейков – стояло то, неуклюжее время года, когда чувствуешь себя словно бы змеей на пороге линьки, когда невозможно одеться подобающим образом – заведомо будет либо жарко, либо, напротив, промозгло: природу чуть лихорадит, она умывается мокрой грязью после зимней белой бездвижности...
        ...Среди пяти или шести машин, уныло припаркованных во дворе клиники, одна вдруг ожила, и , плавно вырулив на свободное от жестяных собратьев место, резко, со скрипом, затормозила перед крыльцом. Анжела легко сбежала по ступенькам, сев в машину, швырнула привычным, как ей казалось, движением, на заднее сидение сумочку:
        – Твоя тачка?
        – Угу...
        Поехали. Распугивая прохожих, вырулили по пешеходным дорожкам на Льва Толстого.
        – Классная... Это опель, да?
        – Ауди... ауди – восемьдесят... в прошлом году с ребятами две штуки из Германии пригнали. Одну Китаев взял, другую – я...
        Машина вывернула на Каменноостровский, и, вписавшись в ритм светофоров, легко пошла в левом ряду.
        – Курить хочеться...
        – В бардачке возьми... и мне тоже...
        Она достала сигареты, ему и себе, опустила стекло, выдохнула в сторону первую струйку дыма:
        – Тепло стало... в отпуск пора... на море...
        – В Крым?
        – Все равно... ни разу не была... в прошлом году с девчонками собирались вместе ехать, да только разругались раньше времени...
        – Когда у тебя отпуск?
        – В июле... у нас у всех... коллективный... клинику закрывают...
        Они объехали Марсово Поле, свернули на Садовую. Когда переезжали Невский, игривой музычкой проснулся телефон:
        "...да... да, слушаю... да, порядок... едем... в "Европу", как договорились... все ребята там, да... хорошо..."
        – А куда мы едем, Юра?
        – Пожрать... в кабак один... на Союза Печатников... там все наши...
        По Садовой до Римского–Корсакова тянулись черепашьими рывками – час пик.
        – Что это у тебя на руке?
        – Где... а, это... это – собака...
        – Собака?... У тебя есть собака?
        – Да не, не моя... Это Седого собака... Кавказец, маленький еще, щенок, а уже глупый... Седой квартиру купил, обустраивает теперь... на прошлой неделе сантехнику монтировали – меня послал присмотреть за мужиками... прихожу, а там – этот... радостный, сука, хвостом вертит... одиноко ему было, видать...
        – Больно?...
        – А то приятно...
        Они свернули на Лермонтовский, и тут же налево – на Союза Печатников. Проехав метров сто, Юрий припарковал машину в кильватер новенькой лиловой мазды.
        – Все... приехали... выползаем...
        .................................................................
        В полуподвальной невнятности расположился средней руки ресторанчик.
        – Здорово уважаемым людям! Как жизнь?
        – Привет... Наши где?...
        Сквозь параллакс последовательных дверных проемов виднелись чьи-то спины, угол стола стыдливо белел скатертью.
        – Вячеслав Николаевич тебя спрашивал...
        – А?... Хорошо... где он – там?..
        – Нет, направо... да...
        Они вошли в небольшой, на три столика, зальчик, пустой, если не считать молодого человека, увлеченно ковырявшего что-то в тарелочке. Едва он поднял голову, как Анжела признала давешнего “студента”.
        – А... добрый вечер, добрый вечер... присоединяйтесь...
        Они подсели за столик.
        – Рад познакомиться... Слава...– “студент” чуть привстал им навстречу – ...Мы с Юрием – коллеги...
        Он слегка грассировал неспешным солидным тенором телевизионного диктора:
        – Юра говорит, ты – самая красивая девушка урологической клиники... да, Юра?
        Анжела хихикнула:
        – А я тебя... я вас узнала...вы приходили вчера к Егор Семенычу разговаривать...
        Вячеслав Николаевич едва заметно нахмурился.
        – Это наш товарищ... Тихомиров... с нами работает... мы справлялись о его самочувствии, только и всего... не повезло ему, что тут скажешь...
        Он подозвал официанта.
        – Голодная с работы? Ну, что ж... будем есть?... пожалуйста, еще два крабовых салата, овощи, жульены с грибами для моих друзей, мне не надо... да... суп не хочешь?... хорошо... рыбу или мясо?... ага... да, говядину... пить?... нам с Юрой – пепси, мы за рулем... даме – пиво... пиво?... пиво, да... отлично... фруктов каких–нибудь... да, годится... потом кофе... мороженое?... мороженое будешь?... хорошо, тогда мороженого не надо...
        Откинулся на спинку стула:
        – Здесь довольно мило... мы часто здесь ужинаем с друзьями, правда, Юрий?
        Юрий выпустил дым, и едва не поперхнувшись от неожиданности, подтвердил:
        – Ага... ужинаем, факт...
        – После работы тянет расслабиться... весь день в машине мотаешься – Вячеслав Николаевич описал сигаретой незамкнутое кольцо над столом – требуется успокоить нервы и все такое...
        – А чем вы занимаетесь, Слава?– спросила вдруг Анжела, и в тот же миг почувствовала неясную, но, все же, вполне ощутимую запретность такого вопроса.
        – Мы-то?.. Как бы тебе сказать... Ну, в общем, некоторыми аспектами безопасности... инвестиций... крупных коммерческих контрактов... в общем, все это совсем неинтересно тебе, правда Анжела?..
        Принесли пиво и салаты.
        – Любишь крабов?... ешь...
        Анжела пригубила пиво. Некоторое время все трое занимались своими тарелками.
        – Ну как?.. вкусно, правда?..
        Анжела, не переставая жевать, кивнула:
        – Да, вкусно... я крабов только сушеных видела... в школе у нас...
        Мужчины рассмеялись сдержанно:
        – Я тоже люблю... полезно... крабы, креветки, кальмары, кукумарии – очень вкусно, да... у меня друг был, он читал в одной книжке... про китайских мудрецов... они, значит, питались одним только морским мясом... и жили до ста сорока... да... ей–богу, так написано... не веришь?...
        .................................................................. ...................................................................
        ...От портера она ощутимо захмелела, сознание несколько туманилось, обретая легкость, теряло способность концентрироваться на деталях – она так и не заметила, когда – до жульенов или после – исчез куда-то Юрий, и они с Вячеславом остались вдвоем. Откуда-то играла теперь музыка, есть больше не хотелось – Анжела лениво курила, косясь на едва–начатую вырезку:
        – А который час уже, Слава?
        – Без четверти восемь. Хочешь домой?
        Анжеле не хотелось домой. Она оторвалась от созерцания куска мяса, подняла глаза и, придав своему взгляду максимум доступной ей томности, покачала головой. Вячеслав, кажется, понял этот взгляд – он поискал официанта, сделал ему знак и, загасив в пепельницу сигарету, с шумом отодвинулся от стола:
        – Кажется, здесь мы уже все съели, правда..? Поехали куда–нибудь?
        Подошел официант. Вячеслав расплатился, лишь мельком взглянув на счет. Встали. Вышли.
        ......................................................

        Начинало темнеть. Давешняя лиловая мазда теперь одиноко стояла, прижавшись к поребрику.
        Вячеслав включил зажигание, чуть погодя теплый воздух наполнил салон.
        – Хорошо... а то я уже начала замерзать понемногу... а куда мы сейчас поедем, Слава?
        Машина тронулась с места. Развернувшись, они выехали на Лермонтовский и под правый поворот двинулись в сторону Обводного.
        – Слава, вы слышите меня?
        – Что?
        – Куда мы едем сейчас, Слава?
        – А?
        – Куда мы едем?
        Он вдруг резко затормозил. Анжела по инерции подалась вперед, едва не ударившись головой о стекло:
        – Что случилось? Слава, что случилось?
        Ей стало страшно. Вячеслав смотрел на нее ровно так, как смотрит на неразделанную тушку продавец в мясном отделе какого–нибудь гастронома.
        – Теперь слушай сюда, девочка... и запоминай... Это в твоих же интересах... слушай внимательно...
        Он полез во внутренний карман пиджака, достал оттуда что-то и протянул Анжелe:
        – Держи..
        Она машинально взяла.
        – Сделаешь это Тихомирову... внутривенно... вместо чего–нибудь... это безопасно... для тебя... вскрытие покажет ту же самую почечную недостаточность... понятно? Держи еще...
        Она снова взяла что-то из темноты.
        – ...Здесь тысяча... потом получишь еще пять... купишь себе комнату, если будешь хорошей девочкой...
        Она хотела возразить, сказать что-то, но речь не повиновалась ей почему-то: зубы, рот, губы дрожали мелкой, бисерной дрожью. Тогда она замотала головой, что было сил.
        – Аа... пусти... руку... Вы что... делаете... а–а...
        Острая стальная боль по–хозяйски пронзила ее всю.
        – Успокойся... вот так, хорошо... Еще слушай сюда: сделать это надо завтра... завтра, в крайнем случае – послезавтра... потом он начнет поправляться... поняла? поняла или нет?
        Дрожь прошла. Язык, еще минуту назад сухой и неподвижный, мало–помалу обрел свободу:
        – Поняла...
        – И еще... не вздумай кому взболтнуть... тому говнюку–сержанту в приемном покое... нашим ребятам тоже... Юрию, Валере, другим... ясно?...
        – Да..
        – В действительности, от тебя мало что зависит, девочка... – он, казалось, усмехнулся,– мы, конечно, можем все сделать сами – он словно бы сглотнул слюну, – но тогда ты отправишься, увы, вслед за Тихомировым... я ведь не слишком туманно выразился, а?.. Ты ведь умная девочка, не так ли, Анжела? Все понимаешь?
        Он протянул руку к дверному замку, толкнул дверцу:
        – А теперь – вали домой... тебе стоит хорошо выспаться сегодня... надо будет – я тебя найду, сама не дергайся... все, пока...
        ...Оказавшись одна на тротуаре, Анжела некоторое время глядела вслед автомобилю – покуда хватало глаза – затем поправила на плече сумочку, повернулась кругом и быстрым, уверенным шагом двинулась в обратную сторону. Если бы она умела анализировать свои ощущения, то нашла бы их вполне аналогичными испытанным четыре года назад, в мае, на утро после того, как лишилась девственности...

        8.

        ...Свернув на Измайловский, он включил приемник; электронный, бесцветный квази–ритм, ворвавшись без спроса, тут же завладел автомобилем – подчиняя себе все, до последней полости... В эфире царила попса – Вячеслав долго колдовал с кнопками, пытаясь найти что–нибудь поприличнее, затем сдался – переезжая канал Грибоедова, он едва не протаранил старенький утконосый фольксваген–гольф, непостижимым образом выросший поперек пути – кто-то бородатый, разъяренный что– то кричал ему вслед...
        "Правил не знают... козлы..."– он смачно и витиевато выругался – "покупают права, фраера нестриженые..." Он свернул направо и сбавил скорость. Осторожно, с включенными фарами, почти ощупью петлял из переулка в переулок, пока не выскочил неожиданно на залитый огнями проспект. Метров через двести он остановился, вышел из машины. Неумело насвистывая "Show must go on...", поднялся по ступенькам украшенного мигающей гирляндой разноцветных лампочек подъезда... решительно надавил дверную ручку...
        ...............................................................

        Беломраморная лестница в два пролета возносилась на второй этаж и там уже растекалась широкой площадкой и, далее,– анфиладой залов – направо и налево. Откуда-то оттуда – издалека – доносилось фортепьяно, изредка – голоса...
        Вячеслав миновал двух набычившихся охранников, поднялся на один пролет, туда, где возле столика, увенчанного вазой с фруктами, сидел грузный немолодой уже человек, восточные, некогда, черты его лица теперь заплыли излишними жировыми отложениями и, вдобавок, проступали каким-то хроническим нездоровьем – то–ли печень то–ли что...
        – Вечер добрый, Нариман Ашурбекович...
        – Здравствуй, здравствуй Слава...Ну как?
        – Порядок!..Я в нее верю как в собственную маму – она сделает... как надо...
        – А если дурить начнет?.. – Нариман Ашурбекович улыбнулся едва обозначенной гримаской сочувствия.
        – Подстрахуем через Каманина... как обычно...
        – Ладушки... ну, иди отдыхай... есть хочешь?..
        – Не–а... сыт... проветриться надо... Борис здесь?..
        – Да... налево, там... иди, поговори с ним...
        Он шутливо ударил его кулаком в грудь.
        – Иди, иди... Балда...
        .................................................................
        В ту же ночь Тихомиров скончался сам. От острой почечной недостаточности.

        Снились лестницы. Тягостным, бесконечным – только вверх – чередованием множества невысоких ступенек – пролет за пролетом, – словно бы влекущих в движение: не поднять головы... вперед, снова вперед и вверх: замкнутое пространство, изнурительное, томящее, сосущее – в поисках выхода... мерным ритмом обманывая всякий раз – приближая недостижимое и стремясь... и еще более – порождая мышечное напряжение... в ногах... в теле... усталость...
        И вдруг оборвалось теплым светом, выходом, охватило все тело – исчезла тяжесть – какбы едва уловимым звоном разбиваемого стекла – окно наверх – беззвучно, безопасно – туда, в ласковую воздушную пустоту черепичных крыш из пряничной сказки... черепашьим неосязаемым шагом – и вверх, над приветливым лесом ухоженных печных труб...
        Во сне она разметалась. Теплое зимнее одеяло сбилось на правый бок, наполовину свесившись почти до пола – сохраняя свой ватный покров над туловищем, большой частью по–детски выпростанной правой ноги и оголив все остальное – одинокая худосочная муха, поднятая с лампы, должно быть, легким запахом пота от чуть вымокшей Катькиной ночной сорочки, с рассвета чертила в воздухе фигуры Лиссажу, приближаясь раз за разом, время от времени порываясь сесть – и однако передумывая по одной ей ведомой причине...
        Проснувшись, Катька некоторое время смотрела не мигая прямо перед собой до тех пор, пока мутные очертания книжного шкафа не проступили, наконец, отчетливыми буквами на корешках:"Сервантес 1", "Сервантес 2", "А.Конан Дойль"; тогда она согнула руки в локтях и резко, рывком села...
        Еще некоторое время она терла глаза тыльными сторонами ладоней, затем, не глядя, вытащила из–под подушки маленькие с золотистым браслетом часики (Casio, подарок отца к прошлогоднему дню рождения), взглянула на них (четверть одиннадцатого) и надела на руку. Еще несколько секунд она разглядывала ногти на ногах, сравнивала их, подставляя под разными углами солнечному свету и шевеля пальчиками, потом зачем-то потрогала правой рукой мочку левого уха и, наконец, опустив обе ноги на ковер, принялась шарить там в поисках шлепанцев.
        В ванной она включила душ и, отрегулировав воду, как-то забыла про нее вовсе: какое-то время рассматривала в зеркале свое лицо, щупая указательными пальцами обеих рук кожу лба, затем нахмурилась отчего-то, показала зеркалу язычок и, как была – босиком, вдруг убежала обратно в спальню.
        Бабушкино овальное зеркало в спальне вбирало ее почти без изъятий – с головы до ног. Катька взглянула в него мельком, по всему – удовлетворилась вполне собственным отражением, затем сняла ночную сорочку и, скомкав, швырнула ее в развороченные альпы незастланной постели. Оставшись в одних трусиках, она повернулась к зеркалу в профиль, затем в три четверти, затем снова анфас, приподнялась на цыпочки, опустилась, дотронулась обеими ладонями до груди, затем до затылка – как бы утомившись, наконец, демонстрировать зеркалу весь арсенал доступных ей поз и движений, она вздохнула, пристально посмотрела в глаза своему двойнику и, протянув навстречу ему руку, пальчиком взяла зажатый в щель между стеклом и держащим его латунным кронштейном надорванный почтовый конверт с иностранной маркой и красно–синими шашечками по периметру.
        Вынула из него вчетверо сложенный листок. Перечитала. Вложила обратно в конверт. Поцеловала и, взяв за угол, бросила на постель...
        ...Потом, стоя под душем, она пыталась вспомнить свой предутренний сон – безуспешно, как это всегда и бывает: проступали лишь крошечные фрагменты, незначащие, но почему-то очень приятные... "Сережа... Сереженька мой, милый..." – бесцеремонные водяные струи ласкали ее, дразня, –"Сережечка... я такая... я так соскучилась по тебе... мой Сережа..." Она выкрутила воду, не глядя сдернула с вешалки полотенце ( бело–зеленое, китайское, со смешными, зелеными же, мышатами) и принялась вытираться: "Вот я... чистая, теплая... теперь... вся... любимый мой..."
        Час спустя она, уже одетая, сидела за столом в кухне и рассеяно запивала крепко сваренным "Paulig President" покрытую сыром ржаную горбушку. Внимание ее вновь было поглощено чтением давешнего письма – однако чтением на этот раз не в пример более медленным и сосредоточенным:
        "...еще позвони Артему, скажи... я просил извинить, что не успел связаться до отъезда... скажи, привет ему передаю и все такое..."
        Катька смахнула с листа хлебные крошки:
        "...зайди к моим родителям... я им написал, что ты зайдешь... получил от них два письма, последнее – неделю назад, пишут, что все в порядке... все же хочется иметь еще и твое, Катюша, впечатление... особенно беспокоит здоровье отца..."
        "...Гюнтер оказался вполне милым парнем, ведет себя гораздо более раскованно, чем у нас... весь в пиве и в сухощавых рыжих подружках, словно бы из фильмов Фасбиндера... готовит очередной фестиваль..."
        ...большая фарфоровая чашка с побуревшим от кофе полумесяцем лимона на дне отправилась в раковину – Катька осенила тряпкой поверхность стола и, уже стоя, пробежала глазами еще несколько строк:
        "...объязательно отдай в работу слайды... не откладывай... телефон: 2180367... фотографа зовут Алексей... он в курсе... сделай объязательно..."
        Она ополоснула чашку холодной водой, вытерла руки висевшим на гвоздике холщовым вышитым фартуком, затем взяла со стола письмо и снова, как и утром, поцеловала:
        "...милый мой, любимый... где ты сейчас, сладкий мой?.."
        Телефонная станция с утра, по–всему, задалась шутить: сперва она дала отбой после третьей цифры, затем, когда Катька попыталась повторить набор и уже добралась было до предпоследней шестерки, вдруг перещелкнула вальсом и каким-то бесконечно– далеким женским голосом сообщила: " индекс данной АТС закрыт, справки по телефону...". Обескураженная Катька набрала по новой, и вновь попала не туда:
        – Алло, алло... будьте добры Алексея...
        – Алексея?.. здесь таких нет... вы какой номер набираете?..
        Катька нахмурилась:
        – Два–восемнадцать–ноль три–шестьдесят семь?..
        – Нет, это другой номер... Пожалуйста...
        Короткие гудки.
        Катька повесила трубку и, подперев ладонью подбородок, печально посмотрела на аппарат:
        "...из Берлина, наверное, проще... почему так?.."
        Она обреченно вздохнула и вновь принялась накручивать диск, всякий раз чуть задерживая его своим красивым маленьким указательным в крайнем правом положении...
        На этот раз ей повезло. На том конце сняли трубку, потом зашуршали чем-то, затем все смолкло, и довольно молодой жизнерадостный тенор ответил:
        – Алло... да... да, Алексей – это я...
        – Да, я понял... да... Сергей говорил мне, что ты позвонишь... да... тебя – Катей зовут?.. да, отлично...
        – Можно и сегодня, собственно... Нет, особенно никаких... встретимся в городе, если ты не против... да... нет, я на Васильевском... могу приехать, хорошо... на Невском?... да, какая "Минутка"?.. бывший "Subway"?.. да, понял, хорошо... рядом живешь? отлично... ну, в четверть четвертого, идет?.. хорошо, в половину... а ты какая?.. ха–ха–ха, я тоже... тогда узнаю, конечно... а ты обычно сильно опаздываешь?.. годится... я возьму кофе, какой–нибудь там салат, буду сидеть у окна, тебя ждать... да, в темных очках... с кофром... хорошо, договорились... пока...

        2.

        ...Катька узнала его без труда – невысокого роста, коренастый, в пенькового цвета плотном свитере, он сидел у окна и глазел на Невский; едва она вошла, движимый каким-то импульсом минутной телепатии, оторвался от созерцания асфальторемонтных работ перед Строгановским дворцом и повернул голову – глаза их встретились, Катька ответила обычной своей улыбкой, без сожаления расточаемой мужчинам и детям при повседневном общении – и затем, уже не боясь ошибиться, махнула рукой.
        "А он красивый, правда..."– против воли подумала Катька, подойдя к столику и взглянув на Алексея уже с близкого расстояния, – "Медленный, похож на ежика..." Она повесила рядом с потертым, в мелких трещинах, видавшим виды кофром свою сумочку и отправилась делать заказ – глядя ей вслед, Алексей непроизвольно задержал взгляд на ладном, обтянутом тугой мини–юбкой, Катькином задике, едва заметно хмыкнул и принялся размешивать сахар в кофе. "Хорошая девчонка у Гнедовского... мне бы такую..."
        Катька взяла гамбургер, тот же самый тунцовый салат, кофе с двумя крошечными, из страны лилипутов, кусочками рафинада в цветастых фантиках и сдвоенное круглое печеньице, покрытое псевдошоколадной глазурью. Она долго рылась в кошельке, долго неуклюже прятала назад сдачу – все это время Алексей следил за ней с удивившем его самого легким раздражением – он успокоился лишь когда Катька обернулась и, с трудом удерживая в равновесии зажатый в руке подносик, направилась от кассы прочь.
        – Как тебе это место?.. – усевшись, Катька первой начала разговор,– Симпатично, правда?.. Ты был здесь раньше?..
        Алексей пожал плечами, уставившись на свой гамбургер:
        – Так, ничего... лучше чем Carrols, по крайней мере... хотя, Grillmaster еще лучше, наверное... да, впрочем, какая разница...
        "Точно, ежик... ворчит смешно..."– подумала Катька, однако кивнула головой и спросила, чуть запинаясь, как всегда, впрочем, когда спрашивала о незнакомом ей предмете:
        – А ты фотографом работаешь... в газетах разных, да?..
        – Ага... ну, то есть, не совсем... ну, как сказать – я не в штате, а так... бывают халтуры разные – беру...
        – Часто?..
        – Да, часто... но это не основное... так, для поддержания штанов главным образом... и чтобы форму не потерять... ремесло, одним словом...
        – Времени много отнимает?..
        – Порядком... но не чересчур... такое, в некотором смысле, равновесие между ремеслом и творчеством... главное, я всегда могу отказаться...
        Алексей откусил разом полгамбургера, принялся двигать челюстями, интенсивно и сочно:
        – Честно говоря – я больше ничего делать и не умею... по мне – три строчки написать к моим же картинкам – проще удавиться... во как...
        Катька подцепила концом пластмассовой вилочки чуточку серой однородной массы:
        – Сережа говорил, что ты прирожденный фотограф... он тебя очень высоко ценит...
        Алексей усмехнулся так, несколько криво:
        – Ну да... наверное... если человек не умеет шнурок завязать, а только на скрипке играет все время, то он – прирожденный скрипач, правда?..
        Оба засмеялись.
        Алексей отхлебнул кофе и, освободив руки, откинулся на спинку:
        – Я вообще это... недоделанный в некотором смысле... то есть, я хочу сказать – по части восприятия пространства...
        Катька красиво приподняла брови.
        – Ну вот смотри... Вот ты, другие люди – вы все как в кино...
        Катька рассмеялась. Алексей вслед за ней, чуть смутившись, рассмеялся тоже.
        – Я хочу сказать – у вас пространство течет во времени непрерывно как бы... из причины вытекает следствие, да... как конвейер такой: бу–бу–бу...
        Он несколько раз взмахнул перед собой ребром ладони.
        – Понятно я говорю, или как всегда?..
        Катька кивнула, не переставая улыбаться:
        – Да, кажется. А у тебя тогда как же?
        – У меня? У меня вся жизнь как бы из фотографий...
        – Цветных?
        – Когда как... когда – цветных, когда черно–белых...
        – А чаще как?
        – Не знаю... тонированные, наверное... такие – в синих или кремовых тонах...
        – Алексей, а ты давно занимаешься этим... ну, фотографией?..
        Она пригубила кофе.
        – Фотографией?.. ну да, давно... после армии начал... вернее, даже раньше еще... когда в детстве отец подарил камеру... смену–восемь, да... на Новый Год... Я еще первую пленку засветил наполовину, когда вынимал... помню, слез тогда было – а большой уже мальчик, лет двенадцать... во как... а после армии не знаю, как в голову и пришло – приятель предложил аппарат купить подержаный... "Практика", немецкий... я по пьяни и согласился... ну и пошло... потом мы с ним вдвоем фотокружок вели детский на Суворовском... ходило к нам человека три с половиной, остальные – мертвые души... денег, понятно, почти не платили, зато лаборатория была – наша...
        Катька сделала еще глоток, промокнула губы салфеткой:
        – Ты, наверное, много путешествовал, да?..
        – Да нет, не особенно... ну, то есть, был кое–где, конечно... но не так чтобы много... это Серега твой – путешествует: осенью – в Амстердаме, теперь – Берлин... хорошо ему...
        Он слегка пожал плечами.
        – Я все больше здесь, в городе... в восьмидесятых все чердаки облазил, мансарды разные там, крыши... тогда всюду словно бы вирус какой-то витал – мне все хотелось его поймать, запечатлеть... как алкашу, наверное, чертиков своих, да?..
        – И как? удалось?
        – Не–а... ни хрена... и не удастся: сейчас уже его нет вовсе... другое время... все здоровые какие-то... упакованные... даже скучно...
        Алексей слегка хмыкнул.
        Его мягкий, вельветовый тенор действовал убаюкивающе, Катька совсем расслабилась, взгляд ее скользил без толку от предмета к предмету – подолгу застревая на разноцветных внутренностях надкушенного гамбургера, напомнившего ей почему-то национальный флаг какого-то диковинного тропического государства.
        – Скажи, Алексей, а животных ты любишь снимать? – она спросила первое, что пришло в голову.
        Алексей вновь хмыкнул:
        – Зверей-то?.. Да, не, не особенно... Ну, так – приходилось, конечно... однажды от газеты послали – на звероферму... меня там белек укусил за палец... неповторимые ощущения, надо сказать... они сидят в этих своих шедах, чуть притронешься – и того... как в швейную машинку, все равно... не, ну их к бесу... люди лучше...
        – А кого же ты любишь снимать тогда?
        – Музыкантов.
        – Музыкантов?
        – Ага... музыкантов вообще люблю... с ними интересно – они какие-то не такие все, но при этом не выеживаются, как другие... и с чувством юмора обычно все в порядке...
        Алексей воодушевился:
        – Как-то снимал одну группу для постера... вертел их, крутил – ни хрена... прямо какие-то "Поющие Сердца" конца семидесятых – так же по–остолопски улыбаются... ну вот, а потом на меня что-то нашло – привел я их на Кузнечный рынок, смотрю – разбрелись кто куда – один вишенку пробует, другой – огурец, там, соленый... словом, готовый постер... во...
        Он влил в себя остаток кофе, отодвинул локтем в сторону опустевшие тарелочки:
        – Ну что?... Давай теперь взглянем на слайды, хорошо?..
        Катька вскинула голову:
        – Ах, да...
        Она встала, сделала шаг к вешалке, открыла свою сумочку и пару минут шарила в ее внутренностях.
        – Послушай, Алексей... я кажется... я забыла их дома... ага...
        Алексей взглянул на нее вопросительно.
        – Знаешь, мы можем зайти за ними.... прямо сейчас, это недалеко – три минуты... хорошо, ладно?..

        3.

        Улица вернула им звуки. Ожили автомобили, затарахтел в руках угрюмого дистрофика в оранжевой куртке непокорный перфоратор, чей– то катер, почти выпрыгивая из воды, ревя возник из–под Полицейского моста... Перебегая Невский, Катька в какой-то момент инстинктивно шарахнулась от вильнувшего в ее сторону микроавтобуса, так же машинально схватила Алексея за руку – и больше не отпускала. Рука была плотная, мужская, сухая и теплая сухим теплом дорогого дерева.
        – Сейчас дворами – и как–раз выйдем...
        Они свернули в какую-то из подворотен, замедлили ход, потом вовсе остановились и вдруг столкнулись в протяжный, не на один вдох, поцелуй. Затем, смеясь, отстранились друг от друга.
        – Как маленькие... в подворотне...
        – Пойдем...
        Они прибавили ходу.
        – Знаешь, я кажется был здесь... ага, эти дворы... точно... был... ходил здесь по квартирам...
        – Зачем?
        – А, перепись... в восемьдесят девятом... это был мой участок – вот здесь и еще те два подъезда... а дальше – Желудь обходил... но там хуже – там такие коммуналки были – туши свет... на две квартиры – ни одного трезвого от двенадцати до семидесяти, во...
        – А у тебя?..
        – Не, у меня все по–кайфу: народ – он что.. он в переписчике, как говорится, смутно угадывает... этого... Деда Мороза, как бы... ты че, меня так в тот день кормили – раз тридцать... по сто грамм норовят, опять же... я часов до четырех отказывался, я потом думаю: на хрена, собственно, – ритуал он и есть ритуал.. так вот...
        Катька представила себе все это и опять рассмеялась:
        – А я не помню перепись... маленькая была...
        Они зашли в подъезд, дежурным эхом своих четырех этажей отозвавшийся на дверной хлопок.
        – Я на третьем... тоже была коммуналка – раньше с нами бабушка жила... еще один сосед... бабушка умерла, сосед переехал на Гражданку... отец ремонт сделал...
        Она долго боролась с замками. Наконец тяжелая дверь сдалась, плавно отъехав в темноту. Катька сделала шаг вперед и щелкнула выключателем.
        – Заходи... на, вот тапочки...
        – Не, я босиком...
        Алексей расшнуровал кроссовки, скинул их друг об друга и поднял голову. Катька стояла в дверном проеме между прихожей и одной из комнат; падающий из-за ее спины яркий свет делал как будто бы – трудно– различимыми черты лица, одежды – все, кроме силуэта. Алексей медленно шагнул к ней и сперва понял, а уже затем почувствовал ее вдруг в своих объятиях.
        .................................................................
        .................................................................
        .................................................................
        ...На какой-то миг он замешкался с молнией:
        – Погоди... я тебе помогу... здесь расстегни, ага...
        Юбка тихо, кольцом осела на пол, Катька перешагнула ее и вновь прильнула к Алексею. Коньчиками пальцев он медленно поднялся по гусиной кожице катькиного бедра, несколько раз провел по замшевому животику и вновь – вниз, пока ладонь не почувствовала под собой привычное, густое тепло...
        Час спустя, они лежали вдвоем на катькиной кровати, слегка утомленные и притихшие.
        – Тебе не холодно?.. Давай накроемся чем–нибудь... вот там плед...ага..
        Укрывшись, Алексей уставился в потолок:
        – А, все-таки жаль, что у тебя здесь не курят...
        – Не, Алеша... потом, на кухне, хорошо?.. у меня голова будет болеть от этого запаха...
        Она лежала на животе, подперев подбородок ладонью. Разглядывала лицо Алексея:
        – Как у тебя смешно веки дрожат... Поставить чай?..
        – Ага...
        Она рывком вскочила, побежала на кухню. Немного спустя Алексей услышал лязг водружаемого на плиту чайника, потом хлопнуло что-то, по–видимому дверца шкафа, затем так же точно хлопнуло еще раз.
        – Ну вот... через пять минут вскипит... хорошо...
        Алексей выполз из–под пледа и сел. Какая-то секундная неприятная мысль проскочила в его голове, обнаружив себя лишь сдвинутыми на мгновение бровями:
        – Послушай, Катя... ты можешь прямо сейчас достать те слайды?... не то мы их опять забудем где–нибудь... а?..
        Чайник на кухне залился инфантильным, требовательным свистом.
        – Сейчас...
        Катька опять вскочила, выбежала из комнаты, прикрыв за собой дверь. В темной прихожей постояла чуть–чуть, пока глаза не привыкли и не смогли разглядеть давешнюю сумочку, одиноко болтавшуюся на вешалке. Чайник продолжал свистеть с ровным, безразличным надрывом, требуя к себе внимания, без разницы, от кого. Катька открыла сумочку и достала розовую коробочку со слайдами...

        Она явно была пьяна – войдя, тут же грузно села, перед этим с шумом водрузив под качающийся, плохо вытертый столик свою сумку, затем обвела сосредоточенным взглядом купе от пола до потолка, как бы соображая, тронулся уже поезд или пока стоит, и лишь затем только, кажется, заметила Павла, подняла на него глаза и улыбнулась, как улыбается работница деревенской почты знакомому механизатору, заглянувшему купить к майским праздникам пяток поздравительных открыток.
        – Здравствуйте... – секунду она подбирала слова, – Вы тоже... в Ленинград?..
        Павел отложил книжку и спустил на пол ноги.
        – Ага... Вид захмелевшей тридцатипятилетней женщины немного веселил его, порождая дразнящее чувство ситуационного превосходства.
        – Домой?..
        – Ага... А вы?..
        – Тоже...
        Она откинулась к стенке и вдруг стала серьезной:
        – Хоронила знакомого одного... давнего – давнего...
        Павел изобразил – было участие на лице и хотел уже сказать что– нибудь подобающее, однако участия не понадобилось вовсе – попутчица вдруг резко отпрянула и, склонившись к столику, произнесла:
        – Знаете, что... Вас как зовут?.. я – Маша, можем на ты, да?..
        Он кивнул.
        – Знаете... знаешь, что, Павлик... Паша, так лучше, да?.. я тебя буду Паша звать, хорошо?.. Паша, Пашенька... Пашенька – голубчик, ха–ха... вот, Паша, давай–ка выпьем... у меня такой день был сегодня... все слезы да слезы одни... поэтому давай, Паша, выпьем...
        Мягко, едва заметно поезд тронулся, медленно поплыл мимо стоявших на перроне людей, мимо красных вагонов готовившейся к отправлению на соседнем пути "Стрелы".
        – Или, может быть, ты не хочешь, а?.. не хочешь – не надо... дело твое... а я хочу... мне просто необходимо даже...
        Она встала, опустила на окне пластиковую штору и задернула занавески, оставив в купе только искусственное освещение.
        – Мне тут друзья дали с собой всего – всего... вот...
        Достала из сумки полиэтиленовый пакет, оттуда, в свою очередь, извлекла три беляша, кусок ватрушки, ломоть салями, большое зеленое яблоко и бесформенный шмат сыра странного, ядовито – желтого, как одуванчик, цвета. Последней явилась пол–литровая бутылка водки, початая наполовину, заткнутая многократно сложенным кусочком картона.
        – Вот... ешь... ты, наверное, из командировки?.. голодный, ешь...
        Она произносила слова с той особой, несколько комичной сосредоточенностью, которая бывает только у захмелевших незлых людей, преимущественно – женщин.
        – Ешь пирожки... не хочешь пить – ешь их так просто...
        В дверь постучали. Вошел проводник, пожилой, в толстых, уродливой формы очках.
        – Добрый вечер, молодые люди. Билетики, пожалуйста, и за постель...
        Он присел в углу и принялся донельзя медленно, скрупулезно рассовывать бумажки в свою пухлую матерчатую кассу; затем взял деньги и столь же медленно отсчитал сдачу.
        – Скажите, а нельзя ли стаканчики?..
        Проводник не спеша оторвал голову от кассы, и поверх очков взглянул на Павла:
        – Чуть позже, молодой человек... я проверю билеты у всех... минут через пять подходите...
        Когда он закрыл за собой дверь, Маша издала демонстративный вздох нетерпеливого облегчения:
        – Как он долго, а?.. я прямо устала... все равно, как паспорта проверяет, в самом деле...
        Взгляд ее случайно наткнулся на книжку, она взяла ее левой рукой, однако открывать не стала, ограничившись разглядыванием обложки:
        – "Френсис Скотт Фитцджеральд"...дитек?...нет?.. интересно?..
        Павел кивнул утвердительно, она положила книжку на место и больше не вспоминала о ней до конца поездки...
        Вагон слегка покачивало, время от времени затяжным скрипом давали о себе знать какие-то детали его конструкции, отбивали часовой перезвон на стрелках колеса где-то внизу.
        Павел принес четыре стакана – два чистых и два в массивных серебристых подстаканниках, с чаем. Поставил их, едва не расплескав.
        – Чаек принес... хорошо...
        Маша вновь придвинулась к столу; непривычно, неуклюже, по–женски взяла бутылку, разлила водку, примерно по трети стакана. Павел про себя усмехнулся, вспомнив, как пару месяцев до того в таком же точно поезде двое младших сотрудников его фирмы лишились карманной наличности и документов, усыпленные наповал клофелином, подмешанным в водку случайными попутчиками.
        – Ну, за знакомство...
        – Будем знакомы...
        Они выпили залпом. Первый глоток, как обычно бывает, без помех упал куда-то на дно желудка, словно латунный жетон в турникет метро.
        – Ешь пирожки, Паша... ешь... – она взглянула куда-то под потолок,– завтра приеду домой, ничего делать не буду – вымоюсь и спать лягу... и так до вечера... а вечером уже буду порядок наводить... Анька когда одна остается – она за два часа все вверх дном ... прямо, бес какой-то...
        – Кто такая Анька?..
        – Дочка. Вдвоем мы с нею. Еще кошка.
        – Большая?
        – Кошка – то? – Маша захихикала нетрезвым смешком.
        – Нет, дочка конечно...
        – Десять уже. Большая...
        Она разлила еще по трети стакана. На этот раз не в пример ровнее.
        – Давай за них выпьем... за детей... у тебя есть дети, Паша?..
        Он мотнул головой.
        – Да?.. Странно... Я как тебя увидала – сразу решила, что у тебя полным–полно детей...
        – Это почему же?..
        – Ну, не знаю, почему... лицо такое...
        – Это какое, а?.. Ну, скажи...
        – Да откуда я знаю... отстань... вот, допей лучше... у меня там еще целая бутылка где-то, так что можешь не экономить...
        Он запил остывающим чаем, надломил кусок беляша:
        – А ты чем занимаешься? По жизни?..
        – Я? Ну, это...бухгалтер... главный бухгалтер...
        – А где?
        – Да в конторе одной... строительной... воюю там с директорами...
        – Воюешь? Почему?
        – Ну... они все фокусничают, фокусничают... борзые такие... а мне – отдуваться...

        Настала пауза. Он вдруг почувствовал, как ее колено коснулось его ноги под столом; секундный промельк – отдернет? останется? – в приглушенном водкой мозгу мысль разворачивается медленно – и уже в следующий миг, когда Маша взяла его ладонь в две свои, он знал вполне, что будет дальше. Он встал из-за стола, сделал шаг в сторону и нагнулся к своей спутнице...
        ................................................................
        – Послушай... Паша... нет, подожди... послушай, ты сейчас... будешь эти – эрогенные зоны искать, да?..
        Вместо ответа, он впился в ее губы, словно шмель.
        – Вы, мужики, ничего не понимаете... никогда... смотри, Пашенька, вот у меня здесь – на внутренней стороне предплечий... я просто умираю, когда... ага, ага, вот так, да... вот так вот... милый... милый, Пашенька...
        ...Ее маленькое нескладное тело, бледное какой-то ненатуральной в люминесцентном свете, отливающей густыми синеватыми тенями бледностью, вызвало у Павла тот же мгновенный укол жалости – и вслед за этим, уже порожденная этой жалостью, к горлу подкатила всепрошибающая жажда близости, обладания, отметающая мысли и обстоятельства...
        ...Когда он с силой сгреб в свои руки ее маленькие, мягкие груди, молочные, с почти что черными короткими сосками – так не похожие на упругие ростры его прежних, молодых, не рожавших и не выкармливавших подружек – он вдруг понял, что каждой клеткой своего существа, смертельно хочет теперь эту некрасивую, нетрезвую и несчастливую женщину, без которой, в одиночку, ему никак не переплыть на другой берег странной, разнесенной на шестьсот километров ночи...
        ...............................................
        ...............................................
        ...Четверть часа спустя, утомленные первой волной близости, они высвободились из объятий друг друга и сели рядом, погрузившись каждый – в свой собственный тягучий флер приятной невнятицы...
        – Налей мне еще... там осталось?..
        Маша два или три раза тщетно встряхнула бутылкой: в стакан лениво сползла пара капель и все.
        – Нету больше... – она поставила бутылку назад, обхватила руками колени и прикрыла глаза, – Курить хочу... дай мне, там, в сумочке, зажигалка...
        Павел нахмурился: в таком состоянии она едва ли была способна контролировать собственную сигарету – тем не менее, он протянул ей сумочку, Маша достала зажигалку и после ряда нетерпеливых безуспешных попыток прикурила. Табачный дым, предвестником завтрашней мигрени, мгновенно заполнил пространство купе, вытесняя кислород и путая мысли...
        – Ты не куришь?..
        – Нет...
        – И не курил никогда?.. Почему?..
        – Не знаю... Мама не велит...
        – Чего?.. Рассказывай, Пашенька... Я знаю, ты анашу куришь, правда?.. да?.. я угадала?.. ты, точно – точно, куришь анашу по–черному... не отпирайся, так-то... не будешь отпираться?.. не будешь...
        Он засмеялся.
        – Нет, ну пробовал, конечно... когда в институте учился... летом, в Казахстане...
        Павел вспомнил вдруг эти далекие, желто–серые ссохшиеся глинистые пространства, уходящую в бесконечную полупустыню, грунтовую дорогу – и то, ни разу не испытанное впоследствии, ощущение сухого солнечного тепла, наждаком ласкающего пыльную, спекшуюся кожу.
        – Знаешь, мне первый раз дружок мой дал попробовать... Сашка Вапник... давным – давно, мне тогда лет девятнадцать было, наверное... зимой... у нас тогда уже все кончилось с ним... а я все равно его любила тогда... любила–любила, прямо жуть... как в кино, прямо... глупая была, потому что... мы с ним, помню, до того даже расписаться хотели, а отец мне сказал, чтобы я выбросила это из головы, и что евреев у нас в семье никогда не было и не будет... прямо при Сашке сказал... вот... а потом несколько месяцев проходит, зима, иду я по улице, а вокруг – метель страшная... в лицо дует – аж идти тяжело... смотрю – а навстречу Сашка... ну, мы с ним зашли в подъезд погреться, стоим, молчим... он достает "Беломор", закуривает, и какой-то запах вдруг – не такой... я говорю – дай мне, А Сашка молча так головой качает... я опять ему – дай, не жадничай... ну, он дал, я затянулась несколько раз – и чувствую в голове так все поплыло... "Ой",– говорю, – "Что это у тебя?"– а самой так смешно – смешно... полезла к нему обниматься и все такое – он потом говорил, никак не думал, что меня так развезет... мол, испугался даже...
        Поезд слегка покачивало на скорости – приятно, дразняще... Вокруг, невидимая, стояла ночь – Павел осторожно коснулся ноги женщины, медленным движением скользнул ладонью вверх...
        – Ты хочешь снова?.. Иди ко мне, да...
        .................................................................
        Утром их разбудил стук проводника в дверь.
        – Молодые люди, вставайте. Приехали, Ленинград...
        Поезд уже стоял на перроне. Они наскоро, суматошно, оделись, собрали вещи и выскочили наружу, на солнечный свет. Было немножко стыдно. От недостатка сна и спертого, прокуренного воздуха в вагоне болела голова. Они вместе спустились в метро и там, на переходе, попрощались немногословно – каждый надеялся, что навсегда.

        ..................................................................

        Несколько лет спустя, теплым ноябрьским днем, интерсити–экспресс нес его со скоростью 120 километров в час из Милана в Ливорно. Пассажиров было мало, сидящий напротив, коренастый лысеющий мужчина в клетчатом пиджаке сосредоточенно углубился в пухлый номер CORRIERE DELLA SERA и уже час, как не подымал головы. Где-то в соседнем купе громко хохотала шальная в это время года компания двухметровых американских туристов, севших в Болонье. За окнами проскакивали, сменяя друг друга, спрыснутые, должно быть, весьма умеренным по их собственным понятиям зимним солнцем, зелено–бурые тосканские пейзажи, неброские, неяркие, но какие-то пронизывающие своей крестьянской добротностью, как простая, здоровая еда или, лучше, как честное сухое вино, которое можно пить и пить, не думая об опьянении, сколько надо, чтобы утолить жажду. Павел вдруг представил себе невозможную ситуацию – как если бы в купе вдруг вошел кто–либо из оставшихся в России знакомых, мимолетных, прошедших через его жизнь, что называется, почти под прямым углом, о дальнейшей судьбе которых он не имеет теперь ни малейшего понятия. Он стал вспоминать этих людей, мужчин, женщин – не задумываясь, впрочем, о порядке, в котором на поверхность сознания их выносила услужливая секретарша–память. Вспоминать было приятно, Павел был доволен прожитыми тридцатью четырьмя годами...
        Скромный звоночек в коридоре возвестил о появлении буфетчика со своим агрегатом. Павел купил жестянку спрайта, орешков, положил их на свободное сидение рядом с собой и посмотрел на часы. Через двадцать минут должна была быть Флоренция; Павел достал записную книжку и принялся искать телефон живущего в Ливорно приятеля, у которого предполагал остановиться.

        – Вы говорите по–английски? Я могу предложить вам комнату с кухней за три тысячи форинтов в день, это примерно пятнадцать долларов...
        ...В сутолоке старинного, пахнущего скорее Габсбургами, чем гамбургерами, огромного обшарпанного вокзала женщина с желтой ламинированной биркой на длинном темно–синем платье стояла перед ним, словно отличница на выпускном экзамене. Таким же был и ее английский, по–школьному медленный и по–школьному правильный:
        – О, нет, не далеко – пять минут отсюда, не более... Да, пешком пять минут, конечно... Нет, завтрак в эти деньги не входит... Можете сами приготовить, если захотите... На кухне есть газ... Где магазины, я покажу...
        Они перешли под землей Ракоци и, вынырнув на поверхность, быстрым шагом двинулись по проспекту вверх.
        – Меня зовут Илдико. Я сейчас представлю вас хозяйке квартиры. Вы откуда приехали? Из России? Вас интересуют оптовые рынки? Здесь много... Нет? Просто отдохнуть? Очень хорошо. Здесь много интересного для получения удовольствия. Это правда.
        Город, предчувствуя сумерки, понемногу зажигал огни, проступая загадочными, не похожими на своих иноязычных собратьев надписями. Пожалуй, лишь слово VIRAG, вдруг взвившееся зеленым курсивом над цветочным киоском, подняло со дна памяти какое-то невнятное воспоминание о давно прочитанной толстой книжке и практически тут же потеряло его, как теряется запах знакомых духов, нечаянно встреченных в будничной спешащей толпе. Глазея по сторонам, Сергей с трудом поспевал за своей спутницей. То и дело поправляя здоровую черную сумку, постоянно норовившую соскочить с плеча, он сбивался с шага и тут же отставал на несколько метров кряду. Женщина, казалось, этого не замечала вовсе – она шла себе и шла вперед.
        – Скажите, Илдико, центр города... далеко отсюда?.. или нет?
        Он в очередной раз прибавил ход.
        – Нет, нет... совсем не далеко... Две остановки на метро – там уже начинается даунтаун... Вы можете пройти оттуда до моста через Дунай... очень красиво...
        Пройдя еще один квартал, они свернули налево, а затем опять направо – на улицу, параллельную Ракоци, судя по вывескам, публике и припаркованным у панели автомобилям, представлявшую из себя средоточие мелкооптовых лавок и разного рода неопределенного назначения контор, появляющихся и исчезающих, как грибы по осени...
        – Сейчас мы пришли, – не оборачиваясь, сказала Илдико и с усилием пихнула массивную деревянную дверь, – здесь закрывают от двадцати одного до восьмого часа... но я дам вам ключ...
        Внутри пахло едой, мокрым бельем и одновременно переполненными мусорными баками. Хозяйку комнаты, пожилую улыбчатую даму, они встретили буквально на лестнице – все вместе поднялись на четвертый этаж, толкнули очередную (третью по счету) дверь и оказались на открытой галерее, прямоугольником охватывавшей внутренний дворик с единственным вечнозеленым деревом в центре. Где-то лаяла собака, Сергею вдруг все это напомнило кадр из какого-то сто лет назад виденного черно–белого итальянского фильма, однако он не стал вслушиваться в свои ощущения, а следом за женщинами проследовал в одну из шести или семи одинаково крохотных квартирок, выходивших на галерею одновременно дверью через кухню и незарешеченным окном единственной комнаты. Формальности улаживали минут десять, не больше. Хозяйка записала в видавший виды блокнот номер его паспорта и вручила связку с четырьмя ключами. Илдико протянула ему карточку с телефоном, а Сергей торжественно внес плату за два первых дня – практически весь свой запас местной валюты. Затем женщины попрощались, Илдико пожелала ему "провести свое время с полезностью и удовольствием ", пожала руку по–мужски, и мгновенье спустя он остался один – совсем один в большом незнакомом городе незнакомой страны, где царствует неоновый вечер...
        Не раздеваясь, он повалился навзничь на застланную двуспальную кровать, минут пять разглядывал потолок, лампу, картонную коробку сверху на белом платяном шкафу, затем рывком вдруг сел и, картинно подперев обе щеки ладонями, задумался. Чувство вновь обретенного, после двух дней пути, пристанища с горячей водой и чистым бельем обволакивало его маняще. Он подумал, что сидеть здесь весь вечер – все-таки глупо, к тому же надо найти банкомат, снять деньги, поужинать, возможно – попытаться позвонить домой... Он встал, рассовал по карманам документы и, открывая ключами одну за другой все четыре двери (девять вечера, как видно, пробило), вышел на улицу. По Ракоци он вернулся к вокзалу, с минуту постоял у спуска в подземный переход, решая, где искать банкомат – на вокзале или пройти дальше, и, наконец, любопытство вроде бы взяло верх – он двинулся вперед, туда, где по словам Илдико, начинался "даунтаун". Тем временем стемнело окончательно – пронзаемый требовательными огнями автомобильных фар, проспект сочился теперь равнодушно красной рекламной вязью; Сергею мало–помалу стало несколько неуютно и даже как-то немножко страшно, что ли – словно бы он вдруг выпал из общего, согласованного движения предметов, определяемого вращением Земли как таковой... Желание дойти сей же час до Дуная рассеялось без следа – он снял двадцать тысяч форинтов в банкомате у входа в первый же встретившийся на пути отель, отведал жареной курицы в каком-то фастфуде, почему-то битком набитом латиноамериканцами, и, решив, что для первого раза достаточно, повернул домой, купив по дороге бутылку колы на случай ночной жажды.

        В желто–голубом отраженном свете витрины продуктового магазина две проститутки, одна – молоденькая еще, другая – на вид лет сорока, топтались взад и вперед по тротуару. Поймав взгляд Сергея, одна из них шагнула – было навстречу, однако он нарочно ускорил ход, и женщина, тут же развернувшись к нему спиной, принялась с интересом рассматривать муляжи мясопродуктов. Сергей никогда в своей жизни не покупал женщину за деньги, он вдруг подумал, что это скорее – упущение для его тридцати лет, и что таковое можно бы и поправить – какое-то шестое чувство подсказывало ему, что, в отличие от московских назойливых гостиниц, здешние тарифы вполне человеколюбивы. "В самом деле... у меня ни перед кем никаких обязательств на сегодня", – подумал он, однако тут же, следом, скользнуло в откат спасительное – "Да, но не с этими же, ей–богу... все равно как на витрине, среди колбас..." Он прошел еще метров двести, до того места, где следовало повернуть налево (прямо с угла четыре ступеньки вели под непрозрачный навес к стеклянным дверям какого-то магазина), и тут из темноты на него шагнула еще одна женская фигура. Застигнутый врасплох, Сергей едва не отшатнулся. Женщина произнесла какие-то слова, он в ответ, мотнул головой, дважды промычал "No" и проскочил мимо, успев, однако, разглядеть цыгански–смуглое молодое лицо и широкие, в продолговатый разрез, глаза, сверкнувшие на миг отражением огней улицы. Девушка была одета в темную с коротким рукавом блузку и, в отличие от тех двух перед витриной, с вызовом демонстрировавших всему миру формы своих ног, еще более темные брюки, широким поясом охватывавшие донельзя узкую талию, причем именно узость талии запечатлелась в мозгу Сергея всего ярче. Чуть позже, отпирая одну за другой положенные четыре двери, он подумал, несколько даже рассеянно, что "вот с этой бы смог, по всей видимости," услужливое воображение воздерживавшегося несколько месяцев мужчины тут же подкинуло ему недостающие образы, и в подобных вот сладких грезах он вошел к себе в комнату и включил свет.

        2.

        "...боишься боишься все же да ей–богу признайся себе самому боишься не пойми чего потому что твоя обычная трусоватость и ничего иного потому что никаких рациональных объяснений и в смысле денег долларов двадцать пять–тридцать от силы это как в Москве с девушкой в кафе сходить и после этого она – твоя где это видано тебе по карману вполне потому что жилье семнадцать и поесть можно вполне на пять а думал что больше будет в конце концов – подойди спроси никто ж не заставит потом и вообще конечно же если увидят ну вот началось здесь ведь никто тебе не знаком – и плевать..."
        ...Он снова встал, подошел к подоконнику и, отдернув шторы, нелепо уставился в идеально темное каре внутреннего дворика: тишина стояла – словно ранним послепраздничным утром в рабочем поселке...
        "...в принципе подцепить чего-то конечно вряд ли гондон даже если не хочешь включен в стоимость конечно можно наверное без за особые деньги а может нельзя... еще вопрос, контролируется бандитами какими–нибудь а как же всегда так везде какая разница платишь деньги и получаешь но могут захотеть больше скандал позовет на помощь надо чтоб больше не было взятки гладки хотя вряд ли потому что каждый день и зачем портить бизнес и так прибыль немаленькая интересно какую часть оставляют женщине потом в месяц выходит зависит сколько клиентов летом больше весной наверное поздней осенью явно провал у всех уныние но держатся а прыгают из окон весной хотя природа расцветает и кажется бы шанс странно еще интересно откуда их берут местные или иностранцы та смуглая хороша цыганка или кто здесь таких много на улицах кажется прилично одеты грудь у нее наверное– какая и волос на лобке жесткий как проволока читал у негритянок еще здесь также узнать интересно..."
        Отпрянув от окна, он вернулся к постели, поставил почти вертикально не успевшую остыть подушку и, облокотившись на нее спиной, сел.
        "...конечно же теперь не отвяжется все эти дни если сразу решить даже еще потом жалеть прав ли нет интересно можно сейчас в принципе даже она там на углу все еще ну нет не пойду конечно же немного освоиться в городе и потом..."
        Мало– помалу сон начал одолевать его.
        "...все же как-то надо чтоб совсем безопасно сюда ни за что конечно пусть к себе ведет да и главное ничего не пить если предложат..."
        Он повернулся на бок, вытянул ноги и, одновременно стянув подушку вниз, запустил под нее правую руку.
        "...главное ничего не пить..."
        Минуту спустя он уже спал.

        3.

        Следующий день прошел как-то вскользь. С утра решив позавтракать у себя, Сергей выскочил в ближайший супермаркет (прямо через дорогу), взял там ветчины, свежих булок, пачку кофе и сыр. Завтракал не спеша, и когда, швырнув грязную чашку в раковину, он вышел на улицу вновь, город встретил его с порога давешней тридцатиградусной жарой. Он пешком спустился к Дунаю и принялся бродить без всякой цели среди застывших в камне кондитерских чудес эпохи cecession. Пару раз Сергей заставил было себя заняться делом, доставал блокнотик и второпях срисовывал в него наиболее прихотливые фасады, однако что-то мешало ему отдаться этому целиком – в конце концов, он спрятал блокнотик поглубже и убедил себя прежде несколько привыкнуть к городу в целом. Пообедав в дешевой пиццерии, он перешел мост и остаток дня слонялся по правому берегу Дуная – из всего виденного там сильнее всего впечатлил его желтый двухэтажный дом в стиле рококо, на полэтажа ушедший в культурный слой. Скошенная к улице черепичная крыша помимо воли насаждала сравнение с нахмуренным лбом состарившегося галантного красавца, окруженного долговязыми выскочками–акселератами. Вернулся домой Сергей в начале восьмого. Вчерашних проституток нигде не было – ни у витрины, ни на углу; Сергей облегченно вздохнул и тут же решил для себя отложить приключение еще на день, в глубине души надеясь, что назавтра, конечно же, опять никого не встретит. Войдя к себе он, первым делом, принял душ, затем сварил кофе, выпил его и вдруг понял, что насегодня больше ничего не хочет. По крайней мере – двигаться. Он доковылял до кровати, включил бра, пошарив, не глядя вытащил из сумки книгу и, раскрыв ее на загнутой уголком странице, принялся читать:
        "...Понзо был здоровенным, шумным и горластым типом, знавшим всех и каждого в долине Сан–Хоакин. Выйдя из бара на шоссе, мы с ним сели в машину и отправились на поиски фермера, однако оказались в Мексиканском квартале Мадеры, где принялись глазеть на девиц, попытавшись заодно кое–кого из них снять – для него и для Рики..."
        Чужое солнце, проступая из черных букв, рассеивало внимание, мешая:
        "...Мы направились в мексиканский ресторан, где заказали тако и пюре из пятнистых бобов в тортильях: обед был просто отменный. Я вынул свою последнюю замусоленную пятерку, которая еще как-то связывала меня с побережьем Нью–Джерси, и заплатил за нас с Терри. теперь у меня оставалось четыре доллара. Мы с Терри посмотрели друг на друга.
        – Где мы будем ночевать, крошка?.."
        Магия искушенного текста, вовлекая в себя, в тоже время не давала сосредоточиться, убаюкивая неприхотливостью изначальных атомов жизни! Было безопасно и тепло. Здесь, там и везде. Прежде, сейчас и навеки...

        4.

        Третий день начался еще более безлико, чем предыдущий, если не считать блицвизита квартирной хозяйки, получившей очередные девять тысяч и исчезнувшей раньше, чем растаяло в воздухе ее "данке шен". Сергей все также шлялся по городу, забрел даже на вокзал Дели, откуда чуть не уехал на Балатон, однако все же передумал и, поднявшись по Кристина Корут к Королевскому дворцу, до вечера топтался среди разноплеменных туристов по игрушечным разноцветным улочкам. Вернулся он довольно рано, купив по дороге полкило удивительно крупных и черных вишен, примерно с час провалялся на кровати, разглядывая приобретенный накануне путеводитель и уничтожая ягоды, затем встал и отправился ужинать в тот же самый фастфуд, где ел в первый свой вечер. Насытившись, он побрел назад, размышляя о двуединстве как сущности Австро–Венгерской империи, разделившей мужское и женское начало между двух ее погрязших в оперетте столиц. Рассуждать таким образом, лениво перелистывая в мозгу сведения и умозаключения, было легко и приятно, Сергей шел неспеша, глядя себе под ноги и не обращая внимания на происходящее вокруг до тех пор, пока не увидел, подняв глаза, знакомую мясную витрину, а возле, как и ожидал – одну из позавчерашних проституток, ту, что помоложе. Запрокинув голову, она о чем-то бойко беседовала одновременно с тремя или даже четырьмя (Сергей не разглядел) стоящими вокруг нее полукольцом прохожими, в то время как чуть поодаль их с нетерпением дожидалась другая группка, человек пять, среди которых было две женщины. Судя по всему, те трое просто валяли дурака либо куражились перед своими подругами. Обходя их, бессовестно занявших весь тротуар, Сергей услыхал обрывки украинской речи.
        Несмотря на цепко впитавший дневную жару воздух, он почувствовал нечто вроде озноба – как-то нехотя, исподволь, вдруг дошло, что вот наконец и пришло время выполнить данное самому себе обещание, сколь бы смешно и незначительно оно ни было, поскольку нарушить его невозможно, ибо в этом случае он, Сергей, надолго станет сам себе противен и жалок... Он лишь чуть замедлил ход, и когда вышедшая из–под навеса женская фигура, сделав–было шаг в его сторону, тут же остановилась, узнав прежнего, несостоявшегося клиента, он, напротив, развернулся к ней лицом и вполне спокойно спросил, понимает ли она по–английски.

        5.

        На этот раз она была одета в белое – в короткие, по щиколотку, обтягивающие брюки (как такие называются, Сергей не знал) и шерстяную, по–видимому, кофточку. Туфли на ногах также были белыми – на белой же массивной платформе. По–английски она понимала чуть–чуть, во всяком случае, так следовало расценить ее ответный жест – круговое движение кистью, сопровождаемое соответствующей гримаской, тут же, впрочем, растаявшей в прохладненькую дежурную улыбку. Удовлетворенный ответом вполне, Сергей спросил цену.
        – Цена?.. Цена на что?– ответила девушка деловито, без удивления, как будто торговала еще и семечками – на секс?..
        Не дожидаясь ответа, она поднесла руку к вытянутым губам и, красноречиво откинула голову: –Одна тысяча форинт...
        Затем, опустив руку, не менее красноречиво вильнув своей муравьиной талией:
        – Три тысяча форинт...
        Сергей почувствовал некоторое подобие удовлетворения от того, что давешний финансовый прогноз выдержал проверку на состоятельность.
        – ОК... я понял... да...
        Он задумался, подбирая слова:
        – Я должен идти с тобой... или где?..
        – Что?..– до нее не сразу дошел смысл вопроса,– это не имеет значения... я могу идти с тобой (она изобразила пальцами шагающего человечка)... я также имею маленький циммер здесь... всего одна минута отсюда (в подтверждение она подняла указательный палец)... как ты хочешь... циммер стоит три сотни форинт... как ты хочешь...
        Сергей кивнул.
        – Хорошо...
        Он чуть задумался.
        – Я сейчас пойду домой и потом вернусь минут через десять...
        Проститутка кивнула в ответ и сразу же отошла в сторону. Через секунду она уже расхаживала по Ракоци словно бы забыв про Сергея вовсе.
        Дома он вынул из карманов документы, кредитную карточку, все деньги, оставив лишь пятитысячефоринтовую банкноту, затем снял часы и бросил их под подушку. Сходил в туалет, выпил стакан колы и, наконец, перед тем, как выйти на улицу, взглянул на себя в зеркало, надеясь найти в собственном облике что–нибудь примечательное, однако ничего примечательного, увы, не обнаружилось. Хотя он вернулся на прежнее место минут через пять, от силы – семь, на углу никого не оказалось – видимо, девушка ушла с каким-то другим клиентом. Сергей решил придти еще раз час спустя и, засунув руки в карманы, побрел к себе. Этот прямо таки ужасный час был вчистую принесен в жертву молоху ожидания, ненасытному и беспощадному – Сергей слонялся, как полоумный, в четырех стенах, падал на кровать и тут же вскакивал, открывал книжку и тут же ее закрывал, зажигал газ на кухне и бессмысленным взором глядел на голубое язычкастое пламя... Слава богу, следующий его выход на угол оказался не в пример удачнее – еще с улицы Сергей заметил на перекрестке знакомую белую фигуру и, дождавшись, когда она повернется в его сторону, слегка развел руки и кивнул. Девушка также ответила легким кивком, и тут же направилась к нему невесомой, беззаботной походкой студентки младших курсов, между делом спешащей в булочную. Шагов, эдак, с десяти она принялась вовсю улыбаться.
        – ОК... я готов...– Сергей начал первым – Я готов идти с тобой...
        Девушка улыбнулась еще шире, еще непринужденнее:
        – Да... Ты хочешь в мой циммер?.. – Сергей еще раз кивнул утвердительно,– Я и ты – мы можем идти прямо сейчас... это здесь недалеко, эта улица – два три шага...
        Вместе они двинулись по Ракоци вниз, в сторону вокзала, при этом девушку распирала столь искренняя, неподдельная радость, прорывавшаяся время от времени наружу коротким, еле слышным бессовестным смешком, что Сергей, помимо воли, сам ощутил определенный эмоциональный подъем – при этом сознавая вполне, что единственная и абсолютная причина проституткиной эйфории лежит в заднем левом кармане его джинсов. Поравнявшись с той самой мясной витриной, девушка (незадолго перед этим она представилась как Елизабет) что-то весело прикрикнула дежурившей на этом месте подруге, та, в ответ, на ходу радостно хлопнула ее ладонью в ладонь, совсем как футболист, приветствующий товарища по команде, забившего гол, и, чуть–погодя, уже вдогонку, прокричала что-то еще сквозь смех – кажется, пожелание удачи. Также не спеша они прошли еще с полквартала и, свернув направо в проулок, практически сразу вступили в мрачного вида подворотню. В бок вела не слишком чистая лестница – они поднялись на второй этаж и вдруг оказались в темном прямоугольнике точь–в-точь такой же жилой галереи, как та, где Сергей снял квартиру. В первый момент он даже оторопел – до того сильно было это ощущение былого присутствия... Дверь в одну из угловых квартирок была открыта, откуда снопом валил желтый свет. Они вошли и тут же сели на какую-то покрытую тряпкой лавку. То, что в квартирке Сергея служило кухней, здесь было переоборудовано в полупредбанник – полусклад: вдоль стен стояли прислоненные друг к другу неизвестного назначения какие-то панели; прямо на полу, рядом с пустой стеклянной банкой из–под кетчупа, расположился ворох, давно, как видно, забытой грязной посуды. Ни раковины, ни газовой плиты не было – об их возможном наличии напоминали лишь короткими глухими аппендиксами обрезки крашеных труб. Из комнаты доносилась громкая ритмичная музыка, время от времени на нее накладывались ленивые мужские голоса. Елизабет ушла туда, однако уже секунд через десять вернулась и вновь села рядом:
        – Еще пять минут...– она показала Сергею свою длиннопалую ладошку, – Надо подождать пять минут... там другая девушка...
        Она почему-то засмеялась тихим, рассыпчатым смехом:
        – Пять минут... очень быстро...
        Пять минут спустя или даже еще раньше они действительно поднялись и вновь выйдя на галерею, направились в противоположный ее угол, откуда навстречу им возникла другая пара: коренастый и, как Сергей успел заметить, молодой мужчина шел следом за женщиной, у которой поясница была подпоясана чем-то вроде шерстяного платка... В комнате, куда они вошли, было темно; Елизабет долго возилась со спичками, прежде чем ей удалось зажечь два пузатых, в стеариновых потеках, свечных огарка – ленивый, худосочный свет толстым контуром глубокой тени вывел вокруг заправленный покрывалом узкий топчан, стол, мусорный бачок и, в стороне, надувной детский бассейн, на дне которого валялся смотанный в бухту тонкий пластмассовый шланг. Сергей задумался было о назначении этих предметов, но проститутка тут же отвлекла его, взяв за руку и, указывая другой рукой на стол, пробормотала что-то про деньги. Сергей усмехнулся и, вынув из штанов банкноту, аккуратно водрузил ее рядом с подсвечником. В ответ опять раздался тот самый радостно–самодостаточный смешок: Елизабет сняла свой часики, долго разглядывала циферблат в пламени свечи, затем, повернув его к Сергею, показала на нем ногтем:
        – Половина десятого... ты имеешь до десяти... Ты можешь финиш один раз, два раза, как ты хочешь... хорошо?.. это хорошо?.. да?..
        – Да... – Сергей согласился, кивнув; он попытался улыбнуться,– ОК... я понимаю... да...
        Елизабет еще раз хихикнула, будто бы услыхала от него нечто в самом деле смешное, осторожно положила часики на стол и, задернув на окне шторы, принялась раздеваться.

        6.

        "...всегда это ощущение потом жалеешь как быстро толком не рассмотрел думал время а оказывается навалом еще есть потом осталась не знал куда а так сидел просто и она ждала и я ждал а она терпеливо без выражения как на работе она и есть на работе и перед этим просто ждала когда кончу и все думала про себя поскорее бы наверное неинтересно как автомат поцеловать не дала боится похоже на поликлинику когда удаляли нарыв кто-то писал ах черт не помню бабель можно еще раз если раскованней теперь знаю лучше но не с этой заодно любознательность за те же деньги..."
        Он быстро шагал по ночному городу:
        "...конечно говно в общем кому срочно надо жена изменила еще бывает проверить себя потенцию еще другие причины конечно же откуда я знаю сам из любопытства может другие кто устроен иначе конечно же достопримечательность тоже в чужом городе интересно днем музей вечером завтра утром национальная галерея еще не был завтра сейчас немедленно вымыться душ я хочу да..."

        СОСЕД


        В тот городок у моря... В тот городок у моря – теплый, тихий, где всегда цветут акации и всегда утренний бриз... где плещутся у воды досужие летние разговоры обрывками нечаянных фраз и закругленными на гласных игрушечными интонациями – в тот городок у моря, куда, конечно же, я не поехал, путая следы и обрастая щетиной безысходности, всякий раз отвечая неисчерпаемым в своей новизне неприятностям свежеобозначившимися провалами перегруженной памяти... Когда-то я был молод и знал то, что знал – иными словами, вот история той весны или, лучше сказать, часть истории, или даже история ее истории – в общем, лишь иллюстрация того, что ледяная фасоль отчаяния как-то распределена между нами, в некотором смысле поровну и справедливо... то есть, это история самоуверенного в своей основе человека, которому нет еще тридцати...


        1.

        От слякотной зимы, испещренной мелкими, словно оспины на лице призывника, промозглыми оттепелями, остался леденящий полуобморок–полусон, вобравший в себя, наряду с гортанным клекотом скандалов, царственный воистину жест – февральский утренний поход к престарелому нотариусу по фамилии Козлов, в результате которого мое, такое уютное, четырехкомнатное гнездышко на 2–й Советской, где не успел еще выветриться запах убойного по своей дороговизне ремонта, безутешно и, что не в пример важнее, безвозвратно перешло в собственность к гражданке Половцевой Е. М., 1971 г.р., проживающей совместно с четырехлетней дочерью от брака с гражданином Комаровым Ф. А. (это я, недостойный). Впрочем в уныло–бесконечном ряду иных потерь данная едва ли выделялась своим масштабом и потому воспринималась сколько–нибудь остро, по сути, лишь в первые несколько дней, пока я не нашел подобающую моим новым обстоятельствам замену утраченному, а именно – восемнадцатиметровую комнатку с шестиметровой кухней в Купчино за сто двадцать пять долларов в месяц. Справедливости ради, надо отметить, что выпавшая мне квартирка оказалась вполне пристойной, точнее, вполне пристойной для того, кто готов тратить на аренду жилья сто двадцать пять долларов ежемесячно – мне же, в свою очередь, предстояло теперь примерить на себя и, примерив, в кратчайшие же сроки свыкнуться со шкурой такого вот человека, образ жизни которого еще совсем недавно был мне не вполне понятен.
        До меня в квартире жила ее хозяйка собственной персоной, тридцатилетняя довольно красивая женщина, по профессии зубной врач. В начале января она наконец вышла замуж и съехала к своему счастливцу. Квартиру сдали мне, рассовав по антресолям хозяйкины вещи и почти не оставив места для моих собственных – впрочем, я въехал налегке, и, не ощутив вследствие этого на первых порах какой–либо стесненности, остался доволен тем, что наконец-то предоставлен теперь исключительно себе самому. В той степени, конечно, в какой я вообще мог тогда быть хоть чем-то доволен.

        Надо ли говорить, что, оставшись сам–друг, я начал пить? Выпестовав в себе в прошлой, так сказать, жизни казавшуюся мне тогда исключительно стойкой благородную симпатию к амбулаторной прозрачности "Абсолют–куранта", я, конечно же, вынужден был снизить уровень притязаний, причем произошло это на удивление безболезненно и незаметно. Некоторое время в моих новых избранницах ходила крутобокая ливизовская "Пятизвездочная", однако вскоре ее место уверенно заняла голубоглазо–несерьезная "Насон–город", детище неброского гения заснеженной Вологодчины. Следом, уже в непосредственной близости, маячила насквозь паленая продукция североосетинских аулов, однако я все же нашел в себе силы сказать "стоп", движимый не столько заботой о собственном здоровье (какое уж тут, на хрен, здоровье!), сколько плескавшимися где-то на донышке моей души остатками того же, по всей видимости, чувства, что заставляло офицеров былых времен тщательно вычищать личные револьверы, прежде чем палить из них себе в висок.
        Итак, пил я, как уже было сказано, часто и помногу, начиная обычно в обед, хотя случалось – и с утра тоже, поскольку воцарившаяся теперь в моей жизни праздность переводила само понятие режима дня в категорию малопочтенных рудиментов едва ли не религиозного характера. Надо полагать, исповедовал я эту религию без особого прилежания – два или три раза мне доводилось набирать чьи-то телефонные номера в половине третьего ночи (лишь в ответ на доносящуюся из трубки сонную ругань я удосуживался взглянуть на часы) и, напротив, однажды я с воистину гамлетовским пафосом отчитал позвонившего в дверь техника–смотрителя жилконторы, который посмел потревожить мой сон в два часа пополудни.
        Напиваясь, я, как правило, включал телевизор, после чего садился в кресло, к экрану едва ли не спиной – то, что там происходило, порождало в моем мозгу лишь причудливый орнамент, и только: подобие плавного колыхания каких-то необычайно сложной формы резных витиеватых листьев папоротника, а может – другого какого–нибудь, похожего на птичье перо, растения... Мыльные оперы, авиакатастрофы, резонерствующие дикторы в стодолларовых галстуках, прогноз погоды, произносимый с интонациями, припасаемыми прежде исключительно для объявления войны, – все это сливалось теперь в густой черно–голубой туман скучного безумия, лишь изредка нарушаемый пронзительными, словно неверное движение отягощенной опасным лезвием руки, видениями некогда безоглядно, на полном ходу пережитых развилок судьбы: глухим шелестом шагов по хвойному исподу притихшего после утреннего короткого дождя леса, недопитым стаканом остывшего чая или прощальным смазанным поцелуем – последним, по–вокзальному торопливым прикосновением губ женщины, которую любил и на которой не женился... В такие мгновения я наливал еще и, с содроганием отвращения провожая на дно желудка очередную дозу алкоголя, одновременно с томительным замиранием ждал, когда она, наконец, со скрежетом и пылью сдвинет еще на несколько зубчиков ржавую шестеренку моего сознания – ждал, готовый пуститься на все, что угодно, ради того, чтобы хоть несколько часов кряду не глядеть на мир сквозь мутные как речной лед, обоюдовыпуклые слезы...

        Дабы уравновесить до некоторой степени мрачную тональность сказанного, упомяну об одной курьезной обязанности, вполне добровольно возложенной мною на себя по отношению к хозяйке моей квартиры. Дело в том, что практически до самого своего замужества Лариса, так ее звали, вела весьма общительный образ жизни. Как следствие, весь первый месяц мой в Купчине был бы начисто отравлен телефонными звонками ее не снискавших взаимности поклонников, кстати сказать, не более моего уважавших право ближнего на ночной сон, если бы не регулярная терапия "Насон–городом", вполне достаточная, дабы не замечать подобную заразу в столь гомеопатических дозах. Напротив, я был любезен и услужлив. Я просил повторить звонок через какое-то время, затем перезванивал Ларисе и после этого только сообщал неведомым юношам, что "она вышла замуж", или "перезвонит сама через несколько дней, сейчас имеются определенные сложности", или "она не хочет разговаривать", или даже "она просила передать, что сам виноват". Обычно этим все и заканчивалось, лишь изредка происходило что–нибудь более занимательное: так, однажды Лариса просто не смогла идентифицировать кавалера, о чем я не замедлил ему сообщить. В ответ, после небольшой паузы, раздались интонации столь безутешные и жалостливые, что мое собственное сердце, дрогнув, что называется, колыхнулось затем несколько раз, словно бы клюквенное желе на подносе слегка споткнувшегося официанта. "Что?.. не знает?.. как, не знает?.. во, артистка!.. нет, ну надо же, а?.. не знает... ты скажи ей, браток, что Игорь это, в прошлом году, казино "Конти"...тот Игорь, у которого тачка еще "Тойота", металлик... да... пусть вспомнит... давай... я через час перезвоню... " Аккуратно оттранслировав все это Ларисе, я услышал в ответ лишь ровный смех бодхисаттвы: "Ах, так этот... ну, вспомнил, тоже мне... дурачок... где ж он был раньше... скажи ему, что я больше не хожу в казино..." На свою беду, Игорь позвонил не через час, как обещал, а без малого через два – когда я уже изрядно продвинулся в постижении тонкой материи вселенского сострадания с помощью все того же безотказного "Насон–города". В общем, едва в телефонной трубке вновь раздались знакомые интонации оскорбленной невинности, я собрал волю в кулак, и, словно баргузин, пошевеливающий вал, принялся ворочать языком, как мне казалось, более чем складно: "Да... Игорь... видите ли, Игорь... мне не хотелось бы прослыть неполитичным... однако предмет вашего, так сказать, пристального интереса... ответил... то есть, ответила... что вы могли бы, к примеру, с большей целесообразностью... я имею в виду – с большим эффектом... словом, если выразиться образно – то ответом на ваши чаяния будет, пожалуй, единственно, слово "металлик"...металлик, да... полный металлик... надеюсь, Игорь, вы не сочтете это жестокостью с моей стороны, напротив, что касается меня лично, то я был бы рад, конечно же... предоставить вам от меня непосредственно..."
        Я не заметил, в какой именно момент моей речи раздались короткие гудки...

        2.

        Все же, пора, наконец, рассказать про моего соседа – тем более, что он, в известном смысле, сыграл роль, если можно так выразиться, некоторой меры степени реальности происходящего, позволившей уверенно и однозначно разместить тот лоскуток моей жизни на равнодушном пространстве ее бурого с начесом верблюжьего одеяла...
        Но лучше начну с начала. Итак, помимо моей, на площадке третьего этажа было еще две двери. Первая, прямо напротив, с вырванным звонком и исчезнувшим куда-то бесследно резиновым половичком для ног, была, как мне сказали, опечатана милицией еще с осени – кто-то умер и ждали наследников. Вторая, расположенная к ней торцом, скрывала за своей металлической непроницаемостью трехкомнатную квартиру, имевшую общие с моей стены кухни и санузла – капитальную в первом случае и бесстыже–звукопроницаемую, почти фанерную во втором. Каждое утро, когда сосед мылся, я имел удовольствие, помимо обычной водопроводной ниагары, слышать весь сонм сопровождающих данный процесс звуков – от звонко–нечаянного падения на фаянс раковины бритвенного станка (а, впрочем, может и чего-то другого, сопоставимого по весу), до беззащитно обнажающего практически полное отсутствие слуха насвистывания дурацких мотивчиков, заезженных еще в конце семидесятых.
        Надо сказать, что хотя и довольно редкие, совпадения наши с ним в посещении ванной раздражали меня чрезвычайно – мысль о том, что где-то в тридцати сантиметрах от меня находится сейчас человек, с фырканьем подставляющий лицо под прохладную воду, получающий от этого удовольствие, а главное – не думающий ни о чем, кроме размеренно–приятных дел, которыми, вне всякого сомнения, будет наполнен его грядущий день, – мысль эта, помимо воли, приводила меня в состояние исступленного бормотания одними губами каких-то малосвязных инвектив... Но я опять забежал несколько вперед в своем рассказе – в общем, соседом у меня был мужчина, если можно так сказать, наружности Чичикова: не молод – не стар, не низок – не высок, не полон – не худ... Встречал я его почему-то довольно часто, обычно на лестнице, реже – у подъезда, возле вишневого опеля, на котором он ездил. Мы всякий раз кивали друг другу, однако ничего при этом вслух не произносили. "Хватает с меня и его утренних вокальных откровений", – думал я. О чем в это время думал он сам, я, конечно, могу лишь предполагать. Для полноты картины, стоит еще добавить, что при встрече он почти всегда насвистывал, как водится вполне фальшиво, "Brown Girl in the Ring" или что-то вроде того.
        Легко догадаться, что воочию сосед раздражал меня ничуть не меньше, чем через ванную перегородку. Его рассеянно–благостный взгляд, тщательно выбритые щеки, бесхитростное, обнажившее белоснежный рукав рубахи движение кисти, которым он, присев, гладил ластившуюся к ногам дворовую кошку – все это, а также дурацкая картинка на заднем стекле автомобиля практически мгновенно вызывали у меня приступ какого-то тошнотворного сарказма, словно бы я видел перед собой некую пародию, обезьяну, одетую в костюм от Armani и исключительно по этой причине вдруг возомнившую себя человеком.

        Примерно месяц спустя после моего переселения в Купчино, в самом конце марта, я узнал, как соседа звать – Валентином Георгиевичем. Произошло это в один из вечеров, вполне заурядных, если не считать того, что вместо "Насон–города" мне помогало его скоротать шесть или семь бутылок "Мартовского" (возможно, именно календарное соответствие определило тогда выбор марки напитка, не помню). Я был примерно на середине дистанции, молча сидел, весь в рыбьей вяленой шелухе, на табурете, бессмысленным взглядом уставившись на медленно опадающую в стакане буроватую пену, когда в дверь неожиданно позвонили. В другом состоянии я несомненно удивился бы столь неурочному вторжению, однако принятая доза "Мартовского", сконцентрировав внимание на внутренней перистальтике души, до такой степени размыла границу между этой самой душой и внешним миром, что гугнивый тенор звонка воспринимался мною почти как внутренний голос – я не спеша встал, почесал живот и также не спеша, пнув подвернувшуюся неловко под ноги табуретку, пошел открывать.
        В темноте замок почему-то долго не поддавался, словно чужой – когда я включил в прихожей свет, мне показалось, что сорокасвечевая лампочка как-то не так горит, вернее даже – как-то не так гудит, вследствие чего она тут же была вновь выключена, затем вновь включена, опять выключена и опять включена – и лишь по завершении указанной серии смелых экспериментов с электричеством я счел себя готовым к общению с томящимися за дверью незваными гостями, окажись они хоть участковым патологоанатомом с ассистентами...
        Тем не менее, действительность в какой-то степени и тут превзошла ожидания: не затрудняя себя описаниями ощущений, возникших, едва я, наконец, совладал с замком, скажу лишь, что таковые были сродни ощущениям человека, открывшего соответствующим образом обозначенную дверь в общественный сортир, однако оказавшегося при этом вдруг на сцене Венской Оперы. Грязный, весь в плотвичной вонючей чешуе, не в полной мере убежденный в застегнутости пуговиц на собственной ширинке, я с изумлением вглядывался красным нетрезвым оком в заполнившие всю лестничную площадку идеально ухоженные и спрыснутые, казалось, разом всей рекламируемой по телевидению парфюмерной продукцией лица.
        Их было, кажется, человек пятнадцать – мужчины, женщины, очень хорошо одетые, с мерцающими в отблесках целлофана букетами цветов и еще какими-то объемистыми аккуратными свертками... "Добрый вечер... мы, наверное, ошиблись дверью... да... простите, бога ради... Валентин Георгиевич живет в соседней квартире, не так ли?.." Пробурчав что-то, я кивнул – мгновение спустя все поплыло в моих глазах, словно отражения в разбуженной брошенным камнем луже, мелькнув, однако, напоследок улыбающимся лицом стерильно–яркой, как патентованная фотомодель, блондинки. Я отшатнулся и с трудом захлопнул дверь.

        Дня через два после этого я встретил моего соседа во дворе возле автомобиля вдвоем с той самой патентованной блондинкой – они о чем-то разговаривали, смеясь, затем сели в машину и, филигранно развернувшись впритык к двум уныло–неподвижным, по всем приметам, еще с самой осени "запорожцам", уехали прочь. Случилось так, что я видел и как потом они вернулись, примерно через час, по–прежнему возбужденные, хотя и усталые, с целым ворохом покупок – сосед, по обычаю, кивнул мне, затем сказал что-то блондинке, которая, как видно, меня узнала – я успел заметить секундное, неконтролируемое облачко румянца на ее лице, тут же, впрочем, исчезнувшее.
        Еще через несколько дней, зайдя как-то в ванную, я услышал из-за стены, под аккомпанирующий ровный шелест душевых струй, вполне правильное, даже по–своему прихотливое сопрано, без слов напевавшее, кажется, что-то из "Травиаты", а в конце апреля, когда однажды, вынося мусор, я обнаружил моего соседа кормящим так приглянувшуюся ему серую в рыжих подпалинах кошку чем-то, по виду напоминавшим копченое филе лосося, мне вдруг стало ясно, что с блондинкой у него все кончилось. Во всяком случае, больше она мне не попадалась.

        3.

        Собственно, вот и все. Осталось описать тот случай или, если угодно, то происшествие, что ли – не знаю, как сказать... В общем тогда же, в одно из последних чисел апреля, я вдруг проснулся среди ночи как от щелчка – электронные цифры моргали где-то на середине четвертого часа, я взглянул на них и, одновременно с этим, понял, что больше уже не засну – подобное не раз происходило со мной в последнее время – тоже, по всей видимости, благотворный результат продолжительной дружбы с "Насон–городом" – так вот, со вздохом осознав свой приговор до конца ночи, я встал, включил свет и поплелся в сортир. Разглядывая там в зеркале несчастную опухшую и бледную рожу, я, одновременно, отметил, что сосед принимает душ. Секунду спустя меня это заинтересовало – прежде Валентин Георгиевич подобными вольностями не отличался, даже в период, так сказать, патентованной блондинки: ночь для него всегда была ночью, а в девять тридцать он садился в свой вишневый опель и уезжал заколачивать бабки часов до восьми вечера.
        Я прислушался; на этот раз, вопреки обыкновению, сосед мылся молча: как я ни напрягался, ухо не различало иных звуков, кроме шума падающей воды. Тогда я предположил, что сосед просто забыл выключить душ, отправившись спать – единственное, что пришло мне в голову. Утвердившись в таковом предположении, я, помнится, обругал его "пьяной сволочью" и двинулся на кухню ставить чайник. Когда сорок минут спустя я зачем-то вернулся в туалет, вода за стенкой лилась как и прежде, причем я понял, что меня это раздражает в высшей степени, словно бы наглое покушение разделить узурпированную мной de facto монополию на распущенность. Я вновь отправился на кухню, достал из холодильника водки и уже съеденный на две трети кусок салями. Там же я и проснулся, сидя за столом, приложившись правой щекой к покрывающей его синей клеенке. Была половина двенадцатого; первым делом я отправился в ванную и убедился, что с ночи там ничего не изменилось. Вода у соседа лилась уже восемь часов как минимум. Вишневый опель, хорошо видимый из моего окна, стоял во дворе, невзирая на вторник. Что-то это все значило. Я задумался, вернее – попытался это сделать сквозь похмельную муть, однако тут в дверь позвонили, и я впустил обворожительно–некрасивую, прямо глаз не отвести, десятилетнюю девочку, жившую, как я знал, этажом ниже, от меня наискосок. Она едва не плакала: