...Потом пришел доктор Демидов, тихий красивый старичок, бывавший в доме очень и очень редко – едва ли не раз в несколько лет. На звонок, такой же скругленный и ухоженный, казалось, как седые виски доктора, родители вышли вместе, отец щелкнул замком и сразу же посторонился, пропуская гостя в прихожую; войдя, доктор Демидов поискал глазами табурет, поставил на него свой кожаный, с двумя широкими язычками застежек, портфель и уже после этого протянул отцу руку.
        – Здравствуйте.
        Мать приняла его пальто с какой-то чуть виноватой улыбкой.
        – Ну, как девочка?
        В ответ она молча пожала плечами.
        – Участковый педиатр был сегодня?
        – Да, ушла час назад.
        – Жаль... – доктор Демидов вздохнул, как бы размышляя вслух, – хотелось бы с ней пообщаться, конечно... Ну, ладно...
        Он вновь поднял глаза на хозяев.
        – А как она сейчас?
        Мать повторила прежний жест.
        – Спит. Заснула недавно... Разбудить?
        – А? Нет, не стоит. Пока нет необходимости... позже... Где у вас вымыть руки?
        Они ушли в ванную. Отец остался один в прихожей, постоял немного, о чем-то задумавшись, затем вдруг вздрогнул, оторвал руку от косяка и, сделав несколько шагов на цыпочках, чуть приоткрыл дверь в детскую. Катя спала, лежа на спине, вернее даже – почти сидя, опершись верхней половиной тела на большую, взрослую подушку в белой, без рисунка, наволочке. Медленно он обвел взглядом комнату: сервировочный столик на колесиках, на котором теперь стояла чашка с остывшим чаем, блюдце с разноцветными таблетками и другая чашка, из нее, в свою очередь, торчали две чайные ложечки и стеклянный градусник с красным колечком на тупом конце; книжный стеллаж, клетку с хомяком на нижней полке, сундучок с игрушками рядом с подоконником... Против окна под потолком посекундно тикали себе, как будто ничего не случилось, смешные детские ходики с попугаями... Он вновь перевел рассеянный взгляд на спящего ребенка, помимо воли отметил, что пропали куда-то напрочь длиннющие катькины ресницы – теперь вместо ресниц виднелись лишь розовые воспаленные веки. Веки подрагивали тревожно – должно быть, девочке что-то снилось...
        Он вдруг понял, что не знает, чем себя занять, куда бы себя поместить – и как-то разом, секундным, ни к чему не обязывающим озарением до него дошло, что он мается вот так вот уже несколько дней, что он чувствует себя чужим, неприкаянным в собственном своем доме с той самой минуты, когда им с Наташей сказали, что надежды практически нет никакой... Он вздрогнул опять, услышав дыхание за спиной, снова, как давеча в прихожей, посторонился, пропуская в детскую доктора и следом жену, затем вошел сам, прикрыв за собой дверь.

        Некоторое время в квартире стояла тишина, нарушаемая лишь глухим судорожным стрекотанием пары волнистых попугайчиков, выселенных вместе со своей клеткой в родительскую спальню – они никак не могли привыкнуть к новому месту, все время суетились, разбрасывая вокруг клетки просо и расплескивая воду из поилки.
        Минут через тридцать дверь в детскую вновь открылась на треть, однако взрослые по всему не спешили выйти – они стояли перед ней с той стороны и разговаривали, причем в прихожей был слышен лишь уверенный, мягкий баритон доктора:
         – Нет, в госпитализации необходимости нет. Я считаю. Увы. Это только дополнительные страдания и вам, и девочке... Здесь, по крайней мере, вы с ней рядом...
        Потом возникла недолгая пауза, видимо кто-то из родителей задал вопрос, потому что затем голос доктора вновь произнес с прежней уверенностью:
         – Да, я считаю, следует продолжать антибиотики... Другого выхода нет... Надо надеяться... Надо надеяться до последнего, как говорится...
        Еще чуть погодя доктор с отцом вышли в прихожую, доктор держал отца за руку чуть выше локтя:
         – Не хочу вводить вас в заблуждение, Николай Витальевич... Знаете, кроме того, что я врач, я еще старше вас намного, и Наташу помню, когда она в школу еще не ходила... Вот... В общем, я могу сказать это, наверное... Вы с Наташей еще молодые люди... вам следует подумать, как жить дальше... Это я хотел вам сказать, да...
        Он снял с вешалки свое пальто, как-то не особенно ловко:
         – Впрочем, надеяться все равно надо, Николай Витальевич... за сорок пять лет я такого насмотрелся... такие неожиданные случаи бывали, поверьте... так что надежду терять никогда нельзя...
        Хлопнула входная дверь, эхом отозвалась на лестнице, в квартире, в висках – Николай Витальевич все стоял и стоял, глядя в белый дверной прямоугольник – словно бы силясь понять сказанное доктором, как будто бы и в самом деле существовали слова, способные вновь собрать воедино вдруг распавшийся бесформенными осколками мир.

        Бурого Джунгарского хомячка Пэппи вот уже седьмой день не выпускали из клетки. Такое изредка случалось и раньше, но не более двух – трех дней подряд, поэтому Пэппи вначале не обратил на эту оплошность особого внимания – другой бы на его месте обиделся, но Пэппи не умел обижаться – он всегда воспринимал происходящее вокруг таким, как оно есть, не зависящим от чьей-либо прихоти вообще, тем паче от желаний маленьких зверей, волнистых разноцветных птиц и других игрушек. К тому же утром, когда Пэппи спал, кто-то, как обычно, добавил в клетку корма и долил воды, так что ничего страшного, в общем, не произошло. В начале пятого он окончательно проснулся, потягиваясь, прошелся по клетке – до противоположной решетчатой стенки, затем привстал на задние лапки и попробовал металлические прутья зубами. Всякий раз, проснувшись, он делал это, хотя и знал, что перегрызть прутья невозможно. Сквозь прутья виднелась комната, Пэппи отметил, что маленькая девочка вновь спит в своей кроватке, как и в предыдущие дни. Шесть дней назад его это удивило – обычно Катя ложилась значительно позже; в то время, когда у Пэппи начиналась активная часть суток, она, как правило, играла со своими игрушками. Сегодня, однако, точно так же, как и все эти дни, впрочем, игрушки лежали убранными в сундучок. "Или что-то случилось со временем, – подумал Пэппи, – или с приближением зимы дети впадают в спячку". Эти две версии вполне удовлетворили его, ему не пришло в голову связать отсутствие прогулок со спящим в неурочный час ребенком. "Конечно, я вот тоже летом гораздо больше бегаю и меньше сплю, чем сейчас. Впрочем, когда мне снова разрешат гулять по комнате, я опять залезу по задней картонной стенке вон на тот шкаф, где в горшке растет очень интересное алоэ..." Он нехотя попробовал сушеное яблочко, попил воды и вновь взглянул на окутанную странным, давящим покоем комнату: все было по – прежнему. "Игрушки так и сидят в своем сундуке. Разноцветных веселых птиц унесли куда-то, – заметил про себя Пэппи, – странно". Он дружил с игрушками и порядком по ним соскучился. Он опять понюхал сушеное яблоко, однако есть не стал – не хотелось. Обошел всю клетку по периметру и, не найдя ничего интересного, забрался в проволочное крутящееся колесо, закрепленное вокруг неподвижной ступицы. Обычно Пэппи проводил в колесе минут двадцать кряду, однако сегодня он выбрался наружу уже совсем скоро – едва колесо набрало свои обычные обороты. Почему-то крутиться больше не хотелось тоже, несмотря на то, что до состояния легкого приятного головокружения было еще далеко... Он опять обошел клетку, разровнял попутно стихийно возникшие горки опилок, еще раз попил воды, затем, привстав на край синей похожей на ракушку поилки, попытался заглянуть в окно, где под воробьиное чириканье умирал в непроглядные сумерки пасмурный октябрьский денек. Вообще Пэппи боялся воробьев, однако он знал, что сейчас, через стекло, они не смогут причинить ему вреда. Он снова вспомнил парочку веселых зелено – голубых птиц, трогательно чистивших друг другу перышки. "Может быть, завтра их принесут опять ", – подумал он почему-то. Заняться было решительно нечем, хомяк вновь залез в колесо, толкнул его передним лапками, переступил задними на новую поперечину – сначала левой, чуть позже – правой... Постепенно колесо набрало ход, наполняя тишину комнаты мерным стуком плохо отцентрованной латунной втулки...

        Губчатый резиновый в ярко-зеленом комбинезончике заяц плакал. Плакал он еле слышно, однако в бабушкином сундучке, где жили игрушки, стояла тишина, и заячьи всхлипывания заметили все: и рыжий гривастый лев, и Барби, и котята в лукошке, и даже изрядно полинявший плюшевый ослик. Тем не менее, какое-то время игрушки по-прежнему хранили молчание – причина заячьих слез была слишком ясна, они просто не знали, что сказать. Однако время шло – заяц все не успокаивался, в конце концов, лев, собравшись с духом, сказал ему:
        – Что же ты: перестань, Заяц, нам ведь тоже грустно сидеть здесь, в сундуке...
        В ответ заяц лишь всхлипнул вновь и принялся тереть свои глаза тыльными сторонами ладоней:
        – Уже седьмой день нас не вынимают отсюда... – он шмыгнул носом. – Я боюсь... меня, наверное, может съесть моль...
        – Эй, Заяц, Заяц, – лев старался придать своему голосу твердость, – все же, не стоит плакать: мы игрушки, мы должны ждать, когда девочка возьмет нас к себе... вот и Ослик готов подтвердить, он ведь старше нас всех...
        Однако плюшевый ослик только поморщился и не спеша произнес:
        – Возможно, нас не выпустят отсюда никогда...
        Игрушки насторожились.
        – ...потому, что мы уже не так хороши, как прежде; у меня, например, оторвался хвостик, а твоя, Лев, грива стала реже на треть...
        – Я знаю, я знаю, в чем дело, – быстро-быстро затараторила Барби, – должно быть, Кате купили новую игрушку... Когда мы с ней ходили в гости к мальчику Мите, они с удовольствием играли в такой очень красивый электрический паровозик с разноцветными лампочками... а мама сказала, что сейчас настало время электрических игрушек... наверное, Кате купили электрическую игрушку – паровозик – и держат его в коробке на стеллаже, а не здесь с нами...
        Заяц опять принялся всхлипывать.
        – Нет, дело не в этом, – вновь подал голос лев, – просто Катя больна и лежит в постели, когда она поправится, нас снова достанут из сундука...
        Заяц проглотил слезки:
        – А когда... когда она поправится?
        – Не знаю, – ответил лев, – однако мне кажется, что если мы напомним о себе Кате, и нас возьмут отсюда прямо сейчас, то девочка поправится даже еще быстрее, потому что у нее улучшится настроение... стоит только напомнить о себе...
        – Но как мы можем сделать это? – спросил ослик, который во всем сомневался.
        – Мы могли бы спеть песенку, – хором произнесли котята в лукошке, – мы ведь наверняка знаем какую – нибудь песенку, подходящую для этого случая...
        – Я знаю, я знаю, – вдруг обрадовался заяц и запел:
                Нам сегодня очень грустно:
                Бедный зайчик заболел.
        Котята и Лев подхватили тут же:
                даже вкусный лист капустный
                есть, бедняжка, не хотел.
        Барби и Ослик, все игрушки теперь пели:
                Хоть лекарство очень горько,
                но в лекарстве польза есть –
                и невкусную касторку
                мы ему велели съесть...
        Игрушки пели слаженно, вдохновенно, забыв на время, что сидят в темном и тесном сундуке. Они не знали, что девочка уже умерла.