|
|
|
Услышав глубокой ночью грозное «Стой, стрелять буду!», естественно, остановишься и будешь покорно дожидаться дальнейшего развития событий. Минут через пять, когда убедишь себя, что всё это просто приснилось тебе на ходу, сделаешь три-четыре пробных шага. Но вновь тебя остановит грозный окрик. И что же? Опять ничего. Так повторится и в третий раз. Но тут ты уже запеленгуешь источник звука, который исходит от монумента Юрию Долгорукому.
– Из чего, княже? Из лука аль из арбалета?
– Из Макарова! – ответит тебе грозное изваяние.
– Откель Макаров-то? – на том ваш разговор и иссякнет. И пошагаешь дальше, с достоинством.
А наутро прочтешь в сводке, что на Тверской площади был найден труп мужчины, личность которого устанавливается. Это тебя несколько возбудит, и ты выкуришь подряд четыре сигареты, для притупления.
Вернувшись со службы, сразу же прильнешь к телевизору в ожидании «Московских новостей». Дождешься и увидишь свою фотографию во весь экран, сопровожденную словами: «Всех, кто знает что-нибудь об убитом, просим сообщить по телефону...» И называют семь каких-то цифр, которые пляшут у тебя перед глазами и гудят в ушах.
Через некоторое время ты вновь способен воспринимать действительность. И даже находишь во всем этом некое борхесовское изящество. Поэтому когда через два часа новости повторяют, уже успеваешь записать номер телефона. И смакуя каждую из его семи цифр, выстраиваешь в голове причудливый сюжет, где в качестве главного героя выступает твоя скромная персона. Это гармонально освежает.
Затем, когда все данные полностью использованы и для последующих построений необходима новая пища, снимаешь трубку. И сразу же за «Здравствуйте» бросаешь в коммуникативное жерло: «Владимир Яковлевич Тучков». Выслушиваешь благодарность и рассказываешь о том, кем был убитый, с кем встречался в тот трагический день, кому мог мешать. Называешь адрес и номер телефона – чтобы сообщили близким.
Закуриваешь и, обмирая, ждешь звонка. Через полчаса сам звонишь на АТС и просишь проверить телефон. Он исправен. И это дает тебе возможность продвинуть сюжет еще на десять страниц вперед.
Звонят. В дверь. Открываешь, намереваясь выслушать. Входят. Двое. И после слов «Зря вы тогда не поверили» стреляют в упор.
Взревел двигатель, пропеллер превратился в китайскую фарфоровую тарелку, и пилот Петров погнал свой спортивный самолет №21 по грунтовой дорожке навстречу сгущающейся смеси азота с кислородом, с удовлетворением ощущая ягодицами плотно сложенный парашют.
Про Петрова в отряде слагали легенды и анекдоты, чему в немалой мере способствовал его внешний вид, состоявший из кожаного реглана, прически «бокс», плотно набитого «Казбеком» портсигара, запаха «Тройного» одеколона и неморгающих глаз. Вначале, когда он впервые появился на аэродроме, инструктора решили, что паренек стебается. Однако на первом же ознакомительном собрании, после вопроса «Вопросы есть?» Петров встал и ровным уверенным голосом спросил: «Где можно встать на комсомольский учет?» И вынул из нагрудного кармана суконной гимнастерки знакомую лишь Егорычу и начотряда Литовцеву красненькую книжицу. А когда под дружное гоготание какой-то шустрый чернявый паренек ловко выхватил у Петрова из рук билет, то голос, которым было сказано: «Верни, некоммунь!», заставил всех мгновенно умолкнуть. Голос прозвучал, как звук хорошо смазанного взводимого затвора.
С тех пор его стали звать то Мамонтом, то Роботом. Но в глаза говорили только «товарищ Петров».
Нынешний свой вылет он посвятил последней доводке и шлифовке перехода из «петли Нестерова» в «бочку», дабы на грядущем параде, который будет посвящен очищению страны от скверны, не ударить в грязь лицом и достойно пройти над трибунами Мавзолея.
Мотор гудел ровно, высотомер равномерно увеличивал свои показания, на приборной панели ровными рядами горели только зеленые лампочки. Надежно пахло маслом и выделанной кожей реглана.
Прозвище «Робот», которое Петров приобрел за глаза вскоре после «Мамонта», передавало не только и не столько его бытовую поведенческую запрограммированность – например, его ежеутреннее бритье всегда состояло из 54-х скребков, – но прежде всего его уникальные лётные достижения.
Так, во время учебного боя никто даже не пытался противостоять Петрову. Все мгновенно уходили вниз и садились где придется и как придется, поскольку в лобовой атаке он был подобен зубилу. Известен случай, когда Петров, отчаявшись найти достойного противника, снизился до полутора метров и пошел в лоб на пассажирский поезд. И настолько красноречив был вид его лица, полыхавшего за лобовым стеклом ледяным пламенем, что машинист остановил состав и погнал его задним ходом что было мочи.
Петров, думая о ручке управления и секторе газа, резко взял ручку на себя и одновременно отжал сектор газа. Машина взревела и ринулась в вертикаль. Авиагоризонт начал вращать глазное яблоко, высовывая голубое, припадочное. Стрелки, словно продажные девки, начали податливо валиться навзничь. И лишь вольтметр непоколебимо стоял на 27-и вольтах.
Про Петрова в отряде рассказывали разное. И что правнук Чкалова по материнской линии, и что готовится мстить за отца, навеки оставшегося в Афгане, и что в детстве мать-врачиха сделала ему операцию по удалению инстинкта самосохранения. Но все эти домыслы не объясняли главного – почему он пошел в спортивную авиацию, а не в военную, где и скорости выше, и возможностей убивать больше?
Перегрузка вдавила Петрова в кресло, где он покоился прочно, несмотря на положение вниз головой.
Ощущение было хорошо знакомым и приятным, освоенным еще в далеком детстве, когда он в красном своем галстуке вращался на ВДНХ на аттракционе «Интерпрайз». И там, где другие дети и взрослые, в верхней точке, зажмуривали глаза и визжали, он хладнокровно совмещал воображаемый прицел с рестораном «Седьмое небо», жал на воображаемую гашетку и с упоением всаживал в опухоль на телебашне очередь из скорострельной автоматической пушки: «Та-та-та-та-та-та-та!!!!!!!!"
Самолет, дошедший до верхней точки траектории, начал плавно валиться носом вниз, отчего скорость его начала возрастать еще больше. Кочегар стал с еще большим остервенением швырять уголь в топку. Стрелка манометра заплясала у красной риски. Машинист, не обращая внимания на разъедающий глаза пот, нервно метался взглядом между манометром, набегающими рельсами и скачущими вдоль состава косматыми всадниками. Казалось, пропеллер неистово разрубает молекулы кислорода пополам.
В самом верху лобового стекла появилась узкая полоска земли, которая стала шириться, а потом и стремительно приближаться. Но ручка управления находилась в правильном положении, и самолет начало выносить на более пологое снижение. Приближался переход в «бочку».
Инструктора относились к Петрову двойственно. С одной стороны, знали, что убъет без оглашения приговора. С другой, – радовались тому, что сподобились лицезреть летный абсолют. Когда Петров, чеканя шаг и поскрипывая регланом, стальной пружиной подходил к своему 21-му номеру, смотрели на него с испуганным восхищением, перебирая в уме известные исторические примеры. Но подходящего не было. И хоть ближе всех к Петрову стояли камикадзе, но и они не дотягивали, поскольку Петрова в деле мщения интересовал не масштаб, а сам абстрактный принцип. Он в равной мере был готов обрушить гнев своей всесокрушающей машины с отпиленными шасси как на атомную электростанцию, так и на укусившую его собаку. Поэтому инспектора испытывали огромную радость и когда Петров взлетал, и когда садился. Причем его приземление было необычайно артистичным – на мгновение коснувшись колесами земли, он вдруг напружинивался, отталкивался от ВПП и выполнял тройное сальто-мортале с пируэтом. И останавливался, словно прибитый гвоздями, и делал так называемый «комплимент» – крылья в стороны и вверх и белозубая улыбка на лице.
Однако авиагоризонту было уже пора занимать исходное положение, но он все еще процентов на семьдесят был красно-коричневым и лишь на тридцать голубым. Петров недовольно посмотрел на другие приборы. Счетчик показывал, что электричества нагорело на пять тысяч рублей. «Бывало и хуже», – отметил про себя Петров.
Но наконец-то полет стал горизонтальным. И в тот же миг ручка отклонилась от себя до нейтрального положения и рывком наклонилась вправо. Однако ожидаемого завинчивания в «бочку» не произошло! Самолет не слушался!
Петров до отказа повалил штурвал вправо, затем влево. Полет был прямым. Внизу забегали, засуетились. Петров даже как будто услышал их гаденькое подхихикивание. И тогда он втиснулся в промежуток между левой приборной панелью и штурвалом и начал изо всех сил гнуть его ногами. Железо не выдержало и переломилось у основания.
Петров вернулся в кресло и закурил. Затем убрал комсомольский билет в неразрушаемый «черный ящик» и тщательно побрился. И до упора нажал на газ, чтобы поскорее покончить с этим постыдным делом.
Да, кстати, про парашют-то я совсем и забыл. Однако забыл про него и Петров. Точнее, он всегда воспринимал его не как средство экстренного спасения, а как удобную и мягкую подушку для сидения, поскольку, несмотря на молодость, страдал хроническим геморроем, доставшимся ему в наследство от отца-бухгалтера. Ведь именно слабый и студенистый, как внутренности улитки, циничный и беспринципный отец стал причиной его летно-комсомольской одержимости.
Минут через сорок близ подмосковного Красногорска прогремел страшный взрыв. Именно так об этом написали в газетах. Однако газетные шлюхи ради трех штук за полстранички существенно исказили реальность. Ведь к моменту падения самолета его баки были пусты. Так что взрываться было нечему.
Местные девки и молодые бабы порезали неиспользованный парашют на куски и сшили из них множество нарядных сарафанов, которые быстро разошлись на вещевом рынке в Лужниках.
Однако смерть Петрова не была напрасной. Уходя, он забрал в небытие своего неродившегося сына-бухгалтера.
«...как известно, идиомы - это золотой фонд каждого языка, в том числе и нашего. Эта сокровищница хранит и мелкий песочек, намытый в нечерноземье, и крупные самородки, найденные в горах Алтая, и трофейные диковины, переплавленные в народном гор-Ниле, и такие перлы, что упаси от них, Господи, наших несовершеннолетних деток.
Все это несметное богатство, конечно же, служит украшением нашей речи. Однако не только. Красота, она у одних лишь эстетов самодостаточна, а у народа всегда сочетается с практической пользой. А кто как не народ придумал все это идеоматическое раздолье? Именно он и только он. Так вот, золотой этот запас предназначен для того, чтобы противостоять ассимиляции и сохранять русское семя.
Всё может изучить какой-нибудь немец, англичанин или француз - и как улицу спросить, и как обед заказать, и как договор подписать. Может он в конце концов и на русской жениться и российское гражданство получить. А на каком-нибудь «Юрьеве дне» обязательно зубы обломает. Ну, может быть, заучит к смерти десятка два-три чего-нибудь поэлементарней, например, «Ёльки-пальки». Но даже и эту малость произносить будет без смака и душевной радости, словно попугай заморский. И никогда настоящим русским не станет, пусть даже проработает тридцать лет трактористом или токарем.
А наш сунется, скажем, в Англию, то и ему тоже англичанином никогда не стать. Его мозги тоже никогда не сдюжат их словесную аббракадабру. Так и останется Витькой с Малой Переяславки, скрывающимся от МУРа. И все его «Четыре сбоку, ваших нет» или «Менты повязали и шьют на всю катушку» в стране лордов будут абсолютно бесполезными...»
Примерно такие слабо артикулированные мысли булькали в голове филолога Р., когда он уже третий час подряд разглядывал написанные на листочке идиомы: «Год в год», «Ноздря в ноздрю» и «Пуля в пулю», тщетно пытаясь выявить общую закономерность данных построений.
Однако ученый он был хреновый. Не потому что усидчивости не хватало – этого добра как раз было навалом. Был он к тому же на свою беду еще и гибок умом. И мог плести такие словесно-безответственные кружева, что в процессе чтения его статьи или прослушивания доклада все просто диву давались. Но после прочтения или прослушивания вдруг выяснялось: Р. употреблял так много разных, зачастую противоположных, слов, что в результате все они взаимоуничтожались, гасили друг друга, как, скажем, вода и огонь, или как два летящих навстречу друг другу паровоза. Этот результирующий «нихель» настолько ошеломлял читателей и слушателей, что в научных кругах за Р. утвердилось прозвище «Синьор Дьяволло».
Однако это специфическое качество, собиравшеее полные аудитории, не было следствием глубокого ума, а порождалось полной неспособностью к абстрактному мышлению. Поэтому его болтало-болтало по волнам безбрежных ассоциаций, пока не сташнивало. Полученный продукт в силу всеобщих ложных этических и эстетических ориентиров воспринимался аудиторией как нечто пикантное и оригинальное, а посему заслуживающее одобрения и поощрения.
Так что сидел господин Р. над листочком и никак не мог сосредоточиться. «Год в год» в его сознании постоянно трансформировался в «День в день». Но даже и здесь он не мог узреть анологии. Вместо стройной научной формулы перед его глазами вертелись какие-то демибилизованные солдаты, какие-то освобождающиеся заключенные, пока еще коротко остриженные, но уже замышляющие новые злодеяния. Один из них – «Зверь» (от этого банального слова, мелькнувшего в мозгу филолога, его сердце заколотилось от страха) – был приземист, мрачен и знал куда надо бить ножом во время работы, а куда для удовольствия. Когда Р. испуганно перепрыгивал на «Ноздря в ноздрю», все начинало мельтешить перед глазами – быстробегущие кони. люди, автомобили... Через некоторое время эта картина застывала и слагалась в изображение Высоцкого. Когда его глаза безвольно соскальзывали на «Пулю в пулю», то он внезапно как бы просыпался от чеканных слов: «Вонзай глаза во тьму!» и начинал быстро строчить на машинке сии виденья, периодически заглядывая в словарь филологических терминов, чтобы ввернуть к случаю что-нибудь подходящее...
Примерно через год после описанной здесь работы над статьей «Три составные части потаенного языка» фиололг Р. познакомился с неким самовитым дедом Федотычем, который подрядился починить ему дачу. Как вскоре выяснилось, в свободное от плотницкого ремесла время дед сочинял идиомы. С этого момента в творческой судьбе Р. наступил наиболее плодотворный период, который вскоре оборвался самым трагическим образом.
Дед говорил: «ТрунИ ладнЫе в берлОге под лАпоть». Филолг аккуратно записывал в блокнот и ждал пояснений. Дед расшифровывал: «Ну, это, парень, когда гвоздь через сучок пройдет и не погнется. Или когда баба на сносях идет в магазин за бутылкой для мужа. Или проснулся утром, а гуда в спине нет, и ломоты тоже нет». Филолог записывал и говорил: «Федотыч, а я думал, что это, примерно, «Все шито-крыто». Ведь берлога там, что-то под лапоть прячут...»
– Индюк тоже думал, паря, – ворчливо откликался дед. – Ты лучше слушай внимательно да записывай поточней. А как скажу тебе десяток своих мудростей, так в магазин снова пойдешь. Еще я говорю: «Рак рот вЯжет, чтОбы зык наобУмел» .
– Это на горе что ли? Или про зиму?
– Сам ты на горе, малохольный. Это когда бригадир, курва, наряд неправильно закрывает. А еще когда у комбайнера солярка посередке поля кончилась. Ну, и еще когда грибной дождик через двое дён на третьи весь июль идет.
Р. строчит в блокнотик и после каждой второй идиомы отхлебывает по два глотка. Федотыч по старинке заглатывает полстакана и беспрерывно дымит «Беломором». Терпеливо дожидается следующей бутылки.
– Под столОм ногА обуЯла, гмырЮ на заплЕчье.
– А это куда?
– Ну ты и тупой! Это когда ханки пережрешь. Упадешь наземь, так, примерно, через час всякие сны начинаются. Еще когда бабу давно не любил.
– Так это у тебя сейчас что ли – «Под столом нога обуяла, гмырю на заплечье»? Насчет бабы-то?
– Эх, кабы не поил ты меня, дал бы я тебе в зубы, чтобы из носу юшка пошла! У меня сейчас «ЛИпа пО морю плывЁт», а «Под столом нога обуяла, гмырю на заплечье» – это раньше, когда машинка работала!
Дед сбивается со счета и требует идти в магазин, хоть рассказал пока восемь вместо десяти. Потом продолжает:
– На абдЮ супОнь припустИть.
Для Р. выпитого уже несколько многовато, поэтому он записывает: «На лАдью сУпонь прОстИть» и ждет объяснений, поикивая.
– Пиши, парень, – это когда доску обзёлом кверху пришиваешь, а она не ошкурена. Еще когда по телевизору рекламу показывают, а ты с похмелюги от нее плакать начинаешь. Или когда на улице библиотекаршу встренешь.
Так они и сидят. Постепенно и дед, хоть и старой закалки, тоже набирается. И начинает нести такую ахинею, что куда тому Крученыху: «Ар кюмИк лацурАк, килантрУцы маргункЮль, асфагрАхтуй абыгдА...», что сразу же выдает с головой определенную укорененность Федотыча в восточную культуру, приобретенную во время борьбы с басмачами. Правда, в воспаленной его голове расцветают еще более пышные фонетические цветы, но человеческий язык способен воспроизвести лишь их приблизительные контуры.
Однако Р. к этому моменту уже не только не записывает. но и не внемлет. Лишь молча кивает головой.
За полгода он накапливает материал для сенсационной монографии, параллельно спиваясь. Однако добром такие посиделки закончиться не могли. Однажды Р. и дед Федотыч, как всегда напившиеся до бесчувствия, поджигают дачу. Р. каким-то чудом выползает из огня, в котором погибают все записи, а также народный сказитель.
Научный мир, не дождавшись широко проанонсированной монографии, которая якобы должна была поколебать основы основ, теряет к Р. всякий интерес. На этой почве он начинает пить еще больше и необузданнее, пугая прохожих безумными речами, в которых лишь изредка можно различить знакомое слово. Слово это - «идиома». В пивных он любит плакаться о том, что является жертвой контаминации. Его не понимают и часто бьют.
Ветер какой-то странный – волнами, словно у них там началась бескомпромиссная борьба добра и зла. То выворотит дуб с корнем, то опять на место поставит. Деревушку за рекой раз пятнадцать то раскатывало по бревнышку, то снова в окнах загорались разноцветные огоньки телевизоров. Все это, конечно, крайне интересно, однако совершенно непонятно – за кем будет последний ход?
Но те, которые живут за рекой, судя по индифферентности, сей максимализм проявления к себе любви и ненависти, по-видимому, считают нормой жизни. Ибо, по их мнению, отклонением следует считать размытость этических критериев, недостаточную артикуляцию отношения к кому-то или к чему-то, отчего возникает пагубная для души невнятица.
Поэтому те, которые живут за рекой, чуть что – за ружье либо за топор. Но для кореша последнюю рубаху снимут, подвернись им под руку в минуту любвиобилия. Непременно уйдешь без рубахи.
Однако и те, которые живут здесь, примечательны в своем роде, который восходит явно не от приматов. И хоть на каждой руке у них по пять пальцев, а на ногах большой не противопоставлен четырем остальным, но праздничная их песнь располагает зажечь костер побольше и тыкать головешкой в обступающую воющую темноту.
Истина как всегда находится посередине, где из речной пучины всплывают пузырьки от работящего водолаза – то ли навинчивает гайку на болт, то ли рубит зубилом что-то железное. Его движения, по-видимому, медлительны от осознания себя на фоне вечности, а близость не опасна. Его дом – подводная лодка. а пища бесхитростна, как война.
Птицы шьют осеннюю стаю. Гады, стукаясь о борта, ищут лунку. Те, которые за рекой, видят всё прямо. Те, которые здесь, шепчутся по углам. И постепенно их разрозненное бормотанье сливается в: «О, Водолаз! Весной мы топили тебе юных дев. Летом топили тебе жарких жен. Осенью топим тебе увядших пенсионерок. Зимой будем тебе топить дряхлых старух. Не губи наш скот, не топчи посевы. Пошли плодородия и достатка. Сохрани от засухи и огня небесного! И не введи во искушение питейное!"
И всё. Других слов они не знают и знать не хотят. И стоит этот мелкий народец на берегу и трясется. как осиновый хвост. На другом берегу стоит другой народец, отражает в глазах проплывающую мимо листву и шепчет свое: «То дождик постылый, // То птиц перелетных помет // В простертую длань небосвод // Роняет. Рожденный кобылой, // Не будешь уже кобелем. // Взойдешь над могилой, // Взойдешь ковылем."
И настолько все это пронимает до слез случайного путника, к коему мы все и относимся, что дождь – в одну сторону, река – в другую, птицы – в третью, люди... Ну а люди, точнее из людей как всегда вышибается дробь высунувшейся из кареты шашкой.
Раньше были весенние паводки, когда бурные воды бежали по склонам холмов и не по дням, а по часам подрастали в низинах. Когда закуриваешь по щиколотку, а заканчиваешь по колено. И все вокруг тебя пенится и кипит заблудившейся рыбой. Тогда на плот и пошел бродить меж кустами и телеграфными столбами, отталкиваясь шестом от того, что совсем недавно было зримо, понятно и не рождало никаких ощущений. Это лишь дед старый – посмотрит на мать-сыру-землицу и помрачнеет, поскольку о могиле задумается. А увидит паводок, так наоборот, мысль его станет предельно плоской и неинтересной – по поводу ревматизма засуетится.
Мы же представляли все совсем иначе, отталкиваясь шестом. Если во что-то мягкое погрузится, то наверняка в живот утопленника. А если в твердое, так, значит, в лоб. Недаром Тузик на корме какой-то необычный сидел, часто вздрагивал. Собаки, они все прекрасно чувствуют.
А Витька, тот совсем тупой был. И злой. Он бил палкой по телеграфным проводам, думая, что тем самым портит телеграммы. Ну, не сами, конечно, бумажки, а электрические сигналы. Очень надеялся, что получится что-нибудь матом.
Саню интересовали совсем другие вещи – смотрел во все стороны, пытаясь разглядеть проплывающую мимо змею, чтобы убить, содрать кожу и сделать себе галстук.
Я в этих прогулках был наименее прагматичен. Мне просто нравилось втыкать шест в животы утопленников. При этом допускал возможность. что кто-нибудь из них еще чуть-чуть живой. Жаль, что вода не окрашивалась красным, поскольку муть весенняя...
Еще мы били палками лягушек. Тут пристрастие было всеобщим, как лет пять-шесть спустя – к портвейну. Видишь этакий грязноватый бугорок, словно «Запорожец» в миниатюре, который самый первый был, по имени «Горбатый». Хрясь его палкой. И вот уже нежное светлое брюшко кверху, и лапки чуть разведены, в судороге. Несомненно, в этой утехе было немало эротического.
А теперь, когда паводков нет и в помине, и портвейн давно весь допит, люблю бродить по заброшенному заводу. Машиностроительному, сталелитейному или приборному. Вдыхать запах масла, въевшегося в дерево, в асфальт, в кирпичные стены, в металл. Люблю наблюдать побеги ржавчины на некогда блестящих супортах и зубчатых колесах. Гулкие шаги и протекающие потолки. Очарование подернутых плесенью цветных фотографий кумиров прежних лет, что наклеены на раздевальных шкафчиках и приборных досках.
Промышленный тлен действует успокаивающе. Идешь и бормочешь: «Тот жил и умер, та жила и умерла, те жили и умерли...» Где они теперь, которые с нежными брюшками, что чем дальше, тем незагорелее. Рубильник вырублен, и их не стало. И теперь не нужно орудовать длинным неуклюжим шестом, не нужно подкрадываться и лупить палкой по упругой воде. Вон – ручка, вытертая от долгого держания и вращения, вон – край покрытого жестью стола исчерчен срывавшейся отверткой, вон – пятно на обоях от ежедневного прикосновения потной спины... Они сами себя, и ты можешь читать следы, которые рассказывают – как они себя. А если напрячься, то можно даже ухватить обрывки их галлюцинаций, до сих пор витающих под гулкими сводами, лоскуты их иллюзий и квартальных чаяний, ласковые грезы замерзающих и превращающихся в земноводных – своей падающей к нулю температурой.
Можно и акт эксгумации и глумления – орать под пустынным нёбом цеха: «План! План! План! Работать! Работать! Жрать! Работать! Жрать! Жрать и работать во имя!.."
Потом остановиться, успокоиться, закурить. Сфотографироваться на память. Подняться на Эверест и убедиться. Опуститься в пучины морские, чтобы проверить. И на закате дней своих, накопив много денег, нанять артель плотников, чтобы построили высоченный глухой забор и домик рядом с ним. Куда и переехать. И каждый день стоять у забора, приложив ухо к вибрирующим бревнам. Но лучше оглохнуть и вслушиваться ладонями.
Сажаешь дерево в бочку, подвешенную на канатах. Через некоторое время бочку слегка наклоняешь, отчего наклоняется и дерево. Однако дальнейший его рост все равно устремляется вертикально. Потом наклоняешь еще, в ту же сторону. И опять дерево своей отрастающей частью упрямо рвется ввысь. Так продолжаешь делать до тех пор, пока бочка не совершит полный оборот на 360 градусов. Именно так наши предки делали колеса – для крестьянских телег и боевых тачанок.
Ну а все досужие разговоры о том, что, дескать, на токарном станке точали или на пару гнули, произошли из-за нарушения связи времен. Вначале времена были, а связь отсутствовала. Потом наоборот – связь наладили, а времена канули. И уже не только не услышишь, но и не прочтешь нигде, например, о гонках трамваев, которые устраивались в Москве вплоть до Империалистической. Ажитация была неслыханная. Пари на крупнейшие суммы заключали. Весь мастеровой люд в предвкушении был пьян с самого утра. Гимназисты из классов сбегали. В борделях выходной объявляли, по поводу чего москвичи шутили: «Вчера под уляляем, сегодня под трамваем». Гремели оркестры, гудели колокола, трещали электрические звонки... Однако колеса были уже железными. Но не литыми, как теперь ошибочно считают. Колеса для трамваев тогда личевыми напильниками выпиливали. Никакой технологии не было, зато любовь к материалу была феноменальная!
Потом появились самолеты и парашюты. Но и это искажено неблагодарными потомками. Самолет тогда не «взлетал – летал – приземлялся», а наоборот – «приземлялся – стоял – взлетал». Именно такова была последовательность на заре авиации, и искажать ее непозволительно никому. Потому что такой омерзительной рифмовки как «взлетал – летал» наши предки, воспитанные на Блоке, не могли себе позволить даже в борделе-с! Даже человек из народа, захлебывавшийся водами фольклерной реки Волги, не мог возопить: «Тону – утону!» Всегда находились более деликатные слова, не ранящие ничье ухо, взлелеенное Скрябиным...
Да, бывало, конечно, и разбивались. На то и пионерами были. Поэтому в скором времени придумали парашют.
Однако известен ряд случаев, когда сей спасательный аппарат исполнял роль орудия нечеловеческих мучений. Например, во время Второй Мировой войны японский шпион, заброшенный в глухую сибирскую тайгу, намертво зацепился парашютом за ветви кедра. Все его попытки перегрызть стропы оказались тщетными. В результате он мучительно долго поедался вначале куницами, а затем насекомыми.
Год спустя, когда война уже закончилась, охотник, имя которого не сохранилось, обнаружил болтавшийся в полутора метрах от земли прекрасно обглоданный скелет с азиатскими чертами. Но то, что вероломному врагу послужило причиной страшной смерти, для наших детей оказалось подспорьем в учебе. Учительница биологии неоднократно приводила к заветному кедру смышленных ребятишек и показывала – где у скелета берцовые кости, где таз, где ребра, как все это сочленяется и как приходит в движение.
Кстати, тот безвестный японский разведчик оказал неоценимую услугу и мне. Его история вдохновила меня на написание широко известного стихотворения «Парашютист, марионетка неба, играющий на стропах в предзакатный час...». Правда, этот образ в действительности является составным, вобравшим в себя и судьбу некой арфистки, которой лопнувшая струна выбила глаз...
Так что с нашей историей, с ее героическими и трагическими страницами, постоянно происходит непозволительная путаница. Что уж говорить о преданиях, когда даже старики-очевидцы нагло лгут, не моргая глядя в телекамеру. «Плохо жилось при царе?» – «Ой, плохо, сынки, мочи никакой не было!» «Хорошо жилось при царе?» – «Ой, хорошо, сынки, сыты и обуты были!» А плебс смотрит и слюни пускает. Загрести бы вас всех к себе в крепостные, вы бы у меня трамвайные колеса голыми руками с утра до вечера гнули!
Отчего россиянин, к какой бы конфессии он ни принадлежал, какое бы замысловатое слово ни было вписано в его пятую графу, всегда берет в поезд дальнего следования какую-нибудь заветную бутылочку и каких-нибудь нежномаринованных огурчиков к ней? Отчего, в какое бы купе он ни присел со своим ритуальным провиантом, соседи тотчас же извлекают и громоздят на вздрагивающий от нетерпения откидной столик точно такие же продуктовые наборы?
И отчего любой западноевропеец чопорно отхлебывает баночный бир и блюдет свой суверенитет? Что мы – самые пьяницы что ль? Или же наши души не могут без того, чтобы не излиться случайным попутчикам, а заодно узнать «как там у вас в Тольятти, Калуге, Новокузнецке..."? Отнюдь. Просто россиянин прекрасно знает, что пока он будет перемещаться по необъятным родным просторам, то успеет и захмелеть, и протрезветь, и опохмелиться, и сойти в пункте назначения как стеклышко.
Западноевропейцу же в этом отношении крупно не повезло. Его концы куцы и не в состоянии вместить даже нормальный пищеварительный цикл. Потому-то ему все равно – ехать ли на поезде или лететь на самолете.
У нас же эти два действия рознятся так же, как классы приматов и кишечнополостных. Покажите мне человека, который пил бы со стюардессой. То-то и оно! И покажите мне такую проводницу на трассе «Москва – Красноярск», которая оскорбила бы пассажира, отказавшись разделить с ним его боль или радость.
Я уж не говорю о проводниках-мужчинах. Хотя, почему бы и не сказать? А потому не сказать, что мы все их прекрасно видим как снаружи, так и изнутри. Видим мы и раскрасневшихся ревизоров, которым ой как непросто преодолевать длиннющий состав от головы до хвоста либо наоборот. Ведь, если в каждом вагоне по 50 граммов, то в двадцати – литр! Видим мы и несчастных рабочих, стучащих на остановках своими молотками по всему, что подвернется под пьяную руку – по колесам, по буксам, по рельсам, по своим коленям и по головам высыпавших покурить пассажиров. И какое счастье, что мы никогда не видим машиниста и его верного помощника, которые лицедействуют в своей укромной кабинке, украшенной голыми девками и рекламой скотча!
И почему от нас никогда не прячутся командир корабля, второй пилот и бортинженер, которые у всех на глазах с достоинством поднимаются по трапу? Да потому что выбриты, отутюжины и, главное, абсолютно трезвы! Почему такой огромный дифференциал? Потому что самолет перемещается в ненадежной стихии, а поезд мчит в железной колее, откуда его выпихнуть не так-то просто даже пьяной бригаде.
Впервые я столкнулся с феноменом перемены личины года в три-четыре. И этот случай произвел на меня ошеломляющее воздействие. Дело было 1 января. Я сидел дома и играл во что-то подаренное мне родителями и сестрой. Однако объявлено это было, естественно, как подарки Деда Мороза, образ которого в моем сознании был вполне каноническим – огромный дед с белоснежной бородой, в шубе и в валенках.
И вдруг раздается стук в дверь, и на пороге появляется кто-то примерно одного со мной роста, в валенках и с лицом Деда Мороза, то есть старческим, с длинной седой бородой. И этот кто-то приближается ко мне с восклицанием: «Вова, поздравляю тебя с Новым годом!» Ужас охватил меня и я с плачем забился под огромный двухтумбовый стол.
Через некоторое время мне все-таки удалось вдолбить, что это Саша Коношенко, что вот он стоит без маски, а вот он ее надевает – Ап! – и о чудо, я вновь в истерике забиваюсь под стол. Такая странная реакция на уже, казалось бы, разоблаченный фокус несколько озадачил моих родителей. И особенно сестру, которая тогда уже училась на биологическом факультете МГУ.
Однако я был моложе всех, даже Санька был старше меня на два года, поэтому все предметы и явления виделись мне в истинном свете. Налицо были некоторые черты магии, благодаря которой человек способен не перевоплощаться, – нет, это проделывают актеры за деньги, – а превращаться в кого-нибудь другого. И пусть Санька был абсолютно неискушен в этих делах, но чисто интуитивно в одной-двух деталях он совпадал с классической процедурой. Это я осознавал тоже интуитивно, из дородового опыта, пока еще окончательно не выветрившегося.
Затем долгие годы шло мое окостенение и оглупление, которое почему-то квалифицировалось как успехи в учебе и последующей работе. В конце концов перестал замечать даже смену времен года.
И вдруг мне было вновь напомнено об истинности тех моих детских ощущений. Я сидел в развеселой компании в «пестром» зале ресторана ЦДЛ. И вдруг все внезапно куда-то расползлись, и я остался в эгоистичном одиночестве, которое настырно требовало продолжить общение и выпивку. Недолго думая, подошел к телефону и позвонил одной драматургессе, тяготеющей к теме этической мистики. И пригласил прийти, благо жила она тогда недалеко от конца улицы Герцена. Ну а к тому же имела на меня виды как на потенциального персонажа одной из своих пьес, где в финале все спасаются посредством заклания тельца (помню, как она встрепенулась, узнав во время нашего знакомства мой знак зодиака!)
Через некоторое время, ушедшее на курение и бесцельное смотрение в телевизор, с одного из вестибюльных диванчиков меня окликнула какая-то дама, закутанная в плед или в накидку – черт разберет эти дамские штучки. Я вежливо подошел и минут пять отвечал на всевозможные вопросы – кого жду, над чем работаю, в чем заключается смысл жизни и т.д.
И вдруг дама на мгновение отвернулась и предстала уже в обличьи той самой драматургессы! И никакой маски!
Конечно, можно было бы все свалить на недавно выпитое, но его было не столь уж и много, поскольку лишь спустя 400 граммов после этой фантастической встречи мы стали оч-чень хороши. А до этого – отнюдь.
После этого случая я стал изучать данный предмет... Конечно, можно было бы тебя отвлечь, уважаемый читатель, пока я буду передергивать карты, какой-нибудь социальной метафорой. Например, поразмышлять о том, как много сейчас появилось оборотней – политиков, ученых, бизнесменов, врачей, писателей, которые таковыми в действительности не являются. Однако мы играем по-честному, на спички, поскольку денег ни у тебя, ни у меня нет.
Кстати, об оборотнях. Это довольно примитивные существа, так сказать, бинарные, которые имеют лишь два относительно устойчивых состояния. Мы же говорим о другом – о превращении во что заблагорассудится.
О технике мы тут говорить, естественн, не будем, ибо слова, написанные или произнесенные, не в состоянии научить человека даже плавать или ездить на велосипеде. Попытаемся разобраться в теории.
Итак, существуют две фазы перехода в иные состояния. большинство дерзающих способны овладеть лишь первой ступенью трансформации, которую с очень большим допущением можно назвать «фазой внушения образа». В этом случае человек, превращаясь во что-то другое, сохраняет свою физическую сущность, т.е. он сам себя ощущает и даже видит в зеркале прежним. Но окружающие, повинуясь его воле, воспринимают мага перевоплощенным существом. Конечно, умы, отравленные позитивизмом, назовут это явление гипнотическим воздействием. Однако сей рационализм легко опровергается при помощи рационалистических же доказательств. Видиозаписывающая аппаратура, нацеленная на, так сказать, «гипнотизера», регистрирует его мгновенный переход в иное состояние. Можно привести и иные аргументы. Например, маг, превращаясь в слона, оставляет после себя слоновий помет, что подтверждают лабораторные анализы.
Этот наиболее простой в техническом отношении способ в то же время наиболее загадочен. В одних источниках говорится о материализации образа и о переходе самого мага в невидимую область. В других – о взаимной замене мага и образа, извлекаемого из параллельного мира. В третьих – о выполнении магом функции проводника, связующего наш мир с информационной областью, одной из проекций которой является наша Вселенная.
Последнее, третье, объяснение, на мой взгляд, скорее имеет в виду вторую ступень трансформации. Освоивший ее человек в момент трансформации полностью теряет не только физическое тело, но и свое «я». Вызванный им к жизни образ существует и действует полностью самостоятельно, в то время как маг полностью исчезает. Причем некоторые специалисты придерживаются мнения, что на время превращения исчезает и душа мага, что, по их глубокому убеждению, прекрасно описывается при помощи квантовых уравнений третьего порядка. Однако эту крайне эксцентричную точку зрения мало кто воспринимает всерьез, что, впрочем, не мешает трезвомыслящим скептикам наслаждаться изяществом лжедоказательств «дискретчиков».
Возникает вполне естественный вопрос: если при трансформации второй ступени сознание мага исчезает, то каким же образом он – когда его нигде не существует! – восстанавливает себя, т.е. возвращается в первоначальное состояние? Проблема кажется неразрешимой и иррациональной. Можно себе вообразить ту драматическую борьбу, которая происходила в душах первых магов, решавшихся на трансформацию второй ступени, уходящих в неизвестность, чреватую самоуничтожением.
Однако реальность оказалась к ним милостивой. Выяснилось, что состояние такой превращенности неустойчиво и стремится перейти к исходному состоянмию. Время пребывания в нем зависит от количества затраченной на трансформацию энергии. Наиболее сильным магам удается находиться в преобразованном состоянии более суток.
Механизм трансформации второй ступени наиболее удачно иллюстрирует простейшая кинетическая модель – подбрасывание вверх какого-нибудь предмета, например, мяча. Чем сильнее его подбросить, тем дольше он будет находиться в воздухе. Однако в конце концов неминуемо вернется на землю.
Но есть и трансформации третьей ступени, наиболее загадочные и малоизученные. Их способны осуществить считанные единицы землян, поскольку требуют от исполнителя не только освоения сложнейшей техники, но и владение послойным видением неравномерностей миров.
Если еще раз воспользоваться нашей кинетической моделью, то такие трансформации предполагают нахождение вверху некой «лунки» и забрасывание в нее мяча, который в данном случае уже никогда не вернется на землю.
Да, эта трансформация приводит к полному и окончательному исчезновению мага. Кто-то совершает такой переход за несколько мгновений до своей физической смерти, дабы избавить своих близких от тягостной обязанности общаться с паталогоанатомами, с гробовщиками, с могильщиками... Но есть и отчаянные люди, решающиеся на этот необратимый шаг, будучи в расцвете физических и духовных сил. Причем движут ими, как правило. довольно эксцентричные мотивы.
Нельзя не отметить, что в высшей касте магов бытует множество совершенно необоснованных домыслов, которые невозможно ни доказать, ни опровергнуть, как невозможно описать, скажем, строение загробного мира, не попав туда. Например, трое из супер-магов придерживались версии, согласно которой возможно осуществление цепочки последовательных переходов «от меньшего к большему», несмотря на потерю памяти при трансформациях третьей ступени. По их мнению, превратившись в намеченное существо с большими, чем прежде, возможностями, маг в силу «трансфазового переноса генетического магизма» в своем новом воплощении снова станет магом и освоит технику перехода третьей ступени. А затем опять превратится в новое существо с еще большими возможностями. Таким образом эта троица решила последовательно приближаться к Абсолюту и, если подфартит, заменить его собой.
Надо сказать, что этот скорее поэтический, нежели метафизический принцип «трансфазового переноса генетического магизма» вскружил голову многим. Уповая на него, другая группа безумцев намеревалась осуществить беспрецидентную материальную экспансию. Дело в том, что маг может превратиться в тело, масса которого превышает его исходную массу не более чем в 30-40 раз. Исходя из этой арифметики, данная группа надеялась, что в процессе последовательных превращений в тела с большей массой, они в конце концов смогут вместить в себя всю материю Вселенной. После их ухода ученики нашли рассчет геометрической прогрессии с коэффициентом 40.
Но встречались и вовсе легкомысленные мотивы, более свойственные азартным игрокам, нежели мудрым покорителям глубин бытия. Многие из них ушли в никуда, т.е. в ничто, последовательно уменьшая свою массу и возможности. Их целью было нелепое соревнование – кто, прежде чем кануть в нуль, совершит большее число трансформаций. Причем надежда на то, что их спор будет разрешен и утвержден в качестве мирового рекорда, была еще более эфемерна, чем принцип трансфазового перехода. Они, видите ли, верили в то, что где-то там наверху фиксируются все их трансформации. Хотя о каком таком «верхе» может говорить серьезный маг, когда, казалось бы, и ребенку прекрасно известно о принципе подобности великого и малого и о замене главных признаков на несущественные и наоборот при движении как от великого к малому, так и от малого к великому ( от 0 к Ґ и от Ґ к 0).
Но как бы то ни было, все эти воистину великие и дерзновенные духом люди уже ушли и странствуют на каких-то неведомых нам кругах, к чему-то приближаясь или от чего-то удаляясь. Возможно, где-то совсем рядом с нами, не замечаемые нами, ибо они уже не имеют ни привычной нам плоти, ни знакомых голосов, не проявляя ни малейшего интереса к нам, погрязшим в человеческой ограниченности.
А здесь, на земле, осталась лишь одна гнусная мелочь. Выучат пять-семь примитивных пассов и с их помощью капитал наваривают, воспользовавшись оставленной учителями геометрической прогрессией с коэффициентом 40.
Я сирота, оставленная в родильном доме мамой, которую до сих пор ни разу не видела. После непродолжительного пребывания в доме младенца была переведена в спецдетсад. Была я тогда глуповатой трехлетней девочкой, а через четыре года повзрослела лет на пятнадцать.
Наш садик, обнесенный высоким забором с колючей проволокой наверху, находился в подмосковной Малаховке. Воздух был свежим, что помогало расти нам крепкими и здоровыми, без чего в будущей нашей работе обойтись нельзя.
В садике было четыре группы, в которых содержалось 80 таких же, как и я, сирот. Воспитателями были мужчины. В нашей группе – капитан Иван Иванович Сорокин и старший лейтенант Сергей Сергеевич Соловьев. Нянечка, совмещавшая заботы по нашему кормлению с функциями сексуального манекена, -- лейтенант Елена Еленовна Воробьева.
Весь первый семестр был посвящен постепенному вхождению в ритм сада, привыканию ко внутреннему распорядку, прослушиванию курса лекций о почетной и романтичной работе советского чекиста. Ну и, конечно, физподготовка – перекладина, гири, кроссы, с чем у нас пока еще было слабовато. «Слабаки нам не нужны, из-за них много бед может случиться!» – приговаривал Иван Иванович во время порки не уложившихся в нормативы. И мы вскоре начали обрастать мускулатурой, становиться гибкими, прыгучими и храбрыми. Когда куратор сада, полковник Ласточкин, в январе принимал у нас семестровый парад, то промерзлый плац буквально звенел от наших шагов.
Потом пошли спецзанятия. Начинали с азов. Разбившись на пары, собирали компромат на условного идеологического противника и тайно передавали его воспитателю. Причем это не было только лишь детской игрой, разоблаченный «враг» карался основательной поркой. Доносчик же, напротив, получал поощрение в виде дополнительного питания. Однако, если донос был ложным, то недобросовестный агент вместо тарелки овсянки либо получал десять розг, либо лежал на полу с руками за головой два часа.
Много чего мы изучили в нашем садике. Например, научились работать с рацией, шифровать, бесшумно снимать часового, выживать без продуктов и спецснаряжения месяц, юридически корректно инсценировать самоубийство...
Кстати, половую жизнь я начала в саду, на последнем курсе. Это тоже входило в учебную программу. Отчетливо помню, как Иван Иванович собрал нас как всегда в 6.30 в учебном классе и сказал: «А теперь, когда вы уже многому научились, пора узнать, что в руках опытного чекиста пиписка может оказаться мощным оружием в борьбе с врагом».
Все засмеялись, но капитан рассказал о том, что такое половой акт и сколько секретных сведений было получено при его помощи. Вначали мальчики работали с Еленой Еленовной, а мы с Иваном Ивановичем и Сергеем Сергеевичем. А потом, усвоив азы, начали оттачивать технику друг с другом. В конце курса нас познакомили с частным случаем, к которому порой приходится прибегать за время долгой и счастливой чекистской жизни, -- с однополой любовью.
А после экзамена, который как всегда прошел удачно, всем девочкам удалили яичники. Иван Иванович объяснил, что материнство может не только повредить карьере чекистки, но и поставить под угрозу срыва выполнение ответственного задания.
Если секс мы прошли довольно быстро, то курс «Казни и ликвидации» был растянут неоправданно долго. Вначале, на первом курсе, нас учили с удовольствием давить мух, тараканов и пауков. Потом перешли на мышек и лягушек. До кошек и собак включительно все шло как по маслу. Но на обезьянах кое-кто из нас стал спотыкаться. Однако учебная программа, составленная умными и дальновидными людьми, предусматривала всестороннюю тренировку эмоциональной устойчивости. К нам из морга привезли три трупа, и мы вначале их смотрели, трогали. А потом под руководством Сергея Сергеевича разрезали им животы и грудь и смотрели, что там у них внутри. При этом Сергей Сергеевич говорил, что умирать им было совсем не больно. Потому что когда убивает опытный человек, то боль гораздо меньше чем от порки или лечения зубов. И показывал видеозаписи приведения в исполнения высшей меры наказания. Мы спрашивали, а почему порка – просто наказание, а расстрел высшее наказание. Он нам объяснял, что это же лучше – высшее наказание, ведь и колбаса высшего сорта лучше и дороже чем первого или второго сортов.
А за что хорошим наказанием нужно наказать обезьянку, -- не унимался мальчик Вова. А за то, Вова, что эта обезьянка в зоопарке вырвала у девочки из рук красный флажок с нашим гербом и порвала его. На, Вова, пистолет Макарова и накажи ее, чтобы ей не было больно.
Дошли мы и до людей, для чего во время грибного сезона нас возили в Истринский район Подмосковья. Ликвидировали не случайных законопослушных граждан, а заслуживших наказания. О преступлениях каждого такого «грибника» нам подробно рассказывали воспитатели. Все были отъявленными врагами, но все умерли без боли. На тех истринских практических занятиях параллельно отрабатывались приемы направления следствия по ложному следу. Это было очень опасное для нас испытание, потому что те дети, на чей хвост сядут менты, также подлежали ликвидации. Однако все отработали чисто.
Взрослели мы в саду очень быстро, потому что к моменту выпуска от нас требовали уметь всё, что умеет взрослый агент. Например, пить и не пьянеть. Вначале рвало, раскалывалась голова, снились очень плохие сны, происходили срывы на занятиях по сексу. Но Иван Иванович нас ободрял, рассказывая, что и у него раньше тоже так же было. А через полгода, когда научились пользоваться таблицами, нас невозможно было не только свалить с ног, но и заставить спьяну проболтаться о чем бы то ни было.
И вот наступили выпускные экзамены. В государственной комиссии собрались генералы, ветераны, сверхсекретные агенты, доктора госбезопасности. Воспитатели вытягивались перед ними по струнке и страшно нервничали. Но все прошло очень удачно. Начальник управления всех нас поздравил, пожал каждому руку и подарил по подарку. Мне досталась большая кукла Нина с голубыми глазами и мохнатыми ресницами. Потом все пили чай с конфетами и пирожными, а начальник управления в кладовке трахал Елену Еленовну...
А осенью мы все должны были идти в специнтернат КГБ для особо одаренных детей. Однако в августе Советский Союз отменили, и интернат, который был в Казахстане, забрали себе казахи. Так что пока откроют наш, российский, кантуюсь в обычной школе для хрен знает кого. Ну и козлы же здесь подобрались, как школьники, так и учителя! С нежностью вспоминаю нашу группу. Как вы там, мальчики и девочки?
Впервые я попал на эту электричку в уже начинавшем покуривать детстве. Году, кажется, в 63-м, когда мы с пацанами отправились из Мытищ в Тарасовку, чтобы посмотреть игру дублирующего состава «Спартака», куда в том сезоне попал наш дворовый паренёк Лёха.
Было начало июня, а, стало быть, и каникулы и, естественно, прекрасная погода, которая бывает только в детстве, поскольку все мечты сбываются только в прошлом.
Однако та мечта – начала июня 63-го, где ты сидишь на пустынной трибуне, положив ноги на переднюю скамейку, покуриваешь по кругу «Астру» и орешь: «Лёха!» – не сбылась даже тогда, не говоря уж о сейчас, когда уже и служба в армии приобрела свои приятные стороны.
Сбежав по мосту на вторую платформу, мы запрыгнули в первую подошедшую электричку, которая по законам железнодорожной логики должна была идти либо до Загорска, либо до Пушкина, либо до Софрина, либо до Александрова. Ехать надо было всего лишь три остановки, поэтому мы сразу же в тамбуре пустили по кругу «Беломорину» и, как обычно, начали травить анекдоты, комментировать вчерашнюю игру «Торпедо» – «Нефтчи» и судачить о том, за что отсидел Стрельцов.
Когда двери с шипением распахнулись в третий раз, мы высыпали на платформу. И обомлели. Прямо перед нами, как послание далеких миров, висело название неведомой станции: «Реутово»!
Все наши наивные надежды на то, что мы проскочили пару лишних остановок не оправдались. После «Тарасовки» были «Клязьма», «Мамонтовская», «Пушкино», «Заветы Ильича», «Правда», «Зеленоградская», «43-й километр», «Софрино», «Ашукинская»... Не было на Ярославской дороге никакого «Реутова». Ни до «Тарасовки», ни после, ни на боковых ответвлениях...
Помню, как понуро добрались до Москвы, по кольцу доехали от «Курской» до «Комсомольской», сели на электричку, раз пять спросив, идет ли она до «Мытищ», и не солоно хлебавши уже затемно вернулись домой.
Дня три беспрерывно обсуждали эту загадочную поездку. Наши гибкие детские умы строили песочные башни всевозможных фантастических версий, тут же рассыпали их и возводили новые. А на четвертый день, как это и положено в неокостеневшем возрасте, случилась какая-то новая глобальная тема для обсуждений, кажется, «Великолепная семерка», и электричка ушла из оперативной памяти в долговременную.
Для нынешних циников и скептиков из последующих поколений необходимо отметить, что анаши мы тогда не курили, и «Беломорина» была обычной папироской, коих на фабрике «Ява» делают мильоны в месяц.
Правда, следующее столкновение с этим феноменом произошло уже не при столь безукоризненных, с наркологической точки зрения, обстоятельствах. Был я уже студентом, возвращавшимся из столешниковского пивбара. Однако, хоть и несколько юзил, но провалов в памяти не было. Сел на Ярославском, вышел в «Обнинске».
Можно было бы, конечно, обвинить во всем триста граммов водки и шесть кружек пива. Но даже если человек движется на автопилоте, то трудно ожидать, что он, войдя в метро на «Проспекте Маркса» (название станции «Охотный ряд» в 70-е годы"), перейдет сложнейшими подземными коридорами на «Площадь революции» и доедет до Киевского вокзала. Несостоятельна и версия: «Проспект Маркса» – «Комсомольская» с пересадкой на кольцо.
Третья встреча, которая произошла спустя два года, оказалась роковой. Она перевернула всю мою последующую жизнь.
Дело было промозглой осенью. Я ехал с Ленинградского вокзала к другу в Химки. После «Левобережной» вышел в тамбур и стал, покуривая, дожидаться «Химок». Электричка отстучала свой ритуальный ритм на мосту через канал. И внезапно, вместо того, чтобы въехать в нужный мне городок, углубилась в довольно глухие леса. И минут десять чесала на бешеной скорости, пока не остановилась у какой-то совершенно безлюдной, поросшей мхом и грибами платформы. «79-й километр» – прочел я. И решил, что хрен выйду, пока не выясню в чем дело.
У пассажиров мои расспросы и недоумения по поводу отсутствовавших «Химок» вызвали довольно широкий спектр чувств: от веселого «Меньше пить надо, парень» до мрачного «Пошел ты туда-то». Все ехали в сторону «Александрова». И, действительно, в конечном итоге электричка пришла в «Александров».
В тот раз мои действия, конечно, были уже несколько осмысленнее, чем прежде. Однако все попытки выяснить причину такой трансцендентной езды отличались крайним дилетантизмом.
В дальнейшем я понял: как надо распознавать электричку, называемую нами в зависимости от настроения то «Летучим голландцем», то «Бешеной блохой», как можно ее подстеречь, не тратя лишних сил и времени.
Года через три меня в конце концов признали за своего и приняли в сообщество, насчитывавшее на тот момент человек пятьдесят.
За двадцать два года мы отработали массу гипотез, многие из которых сулили окончательную и бесповоротную победу человеческого разума над косной материей. Сколько раз мы были на волосок от успеха, но после раскладывания всех предыдущих поездок по полочкам единой классификации, последующая не лезла ни в какие ворота.
Но перейдем к фактам, сразу же оговорившись, что некоторые данные, например, способ распознавания «Летучего голландца», содержатся сообществом в строжайшей тайне. Могу лишь сказать, что встретить ее удается не чаще двух раз в месяц.
Часть из нас в свободное от поездок время занимается естественнонаучной чепухой. Поэтому вполне естественно, что эти люди в свое время производили всевозможные физические и прочие замеры, которые абсолютно ничего не дали. Ни радиации, ни каких бы то ни было частиц. Ни неизведанных материалов – сталь да стекло, дерево да дермантин на сидениях.
Медики тоже измеряли нас до и после перехода. И тоже ничего необычного. Поэтому уже лет десять мы не перегружаем борт-журнал подобной ахинеей.
Люди с нормальными профессиями, то есть без специальных знаний, на заре движения, которое началось в 58-м году, действовали хаотично, методом бессистемного тыка. Ломились в кабину машинистов, пытались у них доискаться правды. Но сталкивались с недоумением. Мол, чего вам, мужики, надо, выехали с Павелецкого, едем в «Каширу», не мешайте работать, милицию вызовем... То же самое говорили и контролеры, и тетки-смотрительницы из хвостовых вагонов. Пассажиры, естественно, посылали.
Наиболее наивные зачем-то ходили в МПС. Наиболее «хитрые» следили за машинистами, которых, как вскоре выяснилось, было не двое (машинист с помощником), а великое множество, как и на обычных электричках.
Так вот, машинистов выслеживали, вынюхивали: где они живут, куда ходят, с кем встречаются. Работа была, конечно, абсолютно непрофессиональная. Один даже залез в отсутствие хозяев в квартиру, за что расплатился психушкой. Однако навряд ли это можно расценивать как серьезную жертву, поскольку она меркнет на фоне восьми наших похорон.
Первый сорвался под колеса, когда на ходу под днищем вагона исследовал работу генератора. Второго убило током при измерении напряжения в контактном проводе. Третий во время движения пытался расцепить вагоны. Четвертый неосторожно ковырялся в высоковольтном шкафу. Пятый и шестой во время киносъемки с крыши вагона не заметили приближающегося тоннеля. Седьмой во время отработки гипотезы о биологическом импульсе, возникающем в момент смерти кого-либо из пассажиров, сам, добровольно ушел из жизни. Восьмой, также добровольно, прыгнул под электричку, предварительно высказав версию о скачке, который она совершает, пытаясь предотвратить наезд. Однако он ошибался...
Все эти, порой бессмысленные, порой героические, эксперименты продолжались до середины семидесятых. Потом, до середины восьмидесятых, было какое-то трудно объяснимое «буйное время», которое, пожалуй, можно сравнить с периодом заката Римской империи. Начались какие-то тотализаторы – по принципу угадывания места и времени перехода. Закрутилась мельница любовных интриг, благо в сообществе насчитывается девять женщин, довольно разнообразных по возрасту, колеру, темпераменту и нравственным принципам. Немало тому, несомненно, способствовало то, что к тому моменту в силу известных причин все семьи членов сообщества распались.
Так что наши поездки стали во многом увеселительными, с флиртом и портвейном, с шашлыком и игрой в волейбол на привалах. Даже вычерчивали какую-то идиотскую карту кладов. Тотализатор, вначале традиционный, через некоторое время распался на три части. Большинство по-прежнему играло на деньги. При этом размер ставки был невысок и колебался от рубля до пяти. Вторая группа играла на коитусы, которыми добровольно и, судя по всему, с большим удовольствием одаривали выигравших две наших дамы. Пятеро по сложной схеме играли на убийство какого-либо из пассажиров. Надо сказать, что склонность к убийству у них родилась не в поездках, а возникла гораздо раньше, поскольку вся эта великолепная пятерка изрядное время провела в тюрьмах.
Может возникнуть вполне естественный вопрос: что же всех нас, таких разных, сблизило. Ответ прост: сверхзадача, на фоне которой не имеют ни малейшего значения какие бы то ни было человеческие различия и непохожести – интеллектуальные, нравственные, возрастные, имущественные... В сообщество входят два бомжа и один профессор, актер и домохозяйка, милиционер и карманник... Правда, сейчас мы изрядно снивелировались. К тому же о какой этике можно говорить, имея дело с регулярным проявлением неведомых сил, которые не зависят ни от чего. И от этики в том числе.
Тот период буйных забав, как теперь видно воочию, был необходим для нашего единения, сращивания в монолитное сообщество. Если быть точным в определениях, то мы являемся как бы человечеством, которое обитает на своей планете, живущей по своим особым законам. Все, что вне ее, – сон, иллюзия. Так что как можно осуждать те убийства на пари абсолютно чуждых нам существ. Ведь ни человечество, ни наше сообщество не состоят ни в каких всекосмических конвенциях.
И это не красивые слова, колеблющие воздух. Мы действительно коренным образом отличаемся от всех остальных. Об этом свидетельствует то, что они не ощущают скачков электрички в пространстве. Их сознание в момент перехода, подчиняясь неведомой команде, вытесняет старую цель и намеченное место поездки. Билеты тоже почему-то изменяются. Так что у них иное пространство, нежели у нас.
Году в 87-м мы начали искать истину уже в совсем ином измерении. Закинули к чертям все напряжёметры, барометры и счетчики Гейгера. И перешли в область семантики. Часть из нас пытается расшифровать некое послание, закодированное в форме переходов. Часть использует те же самые статистические данные в эстетических поисках. Я же думаю, что эти две ветви в конечном итоге должны слиться.
Теперь о том, как мы это делаем. Начнем с «эстетов». Один из них занялся графикой. Нанеся в определенном масштабе на чистый лист бумаги точки, соответствующие железнодорожным станциям, он соединяет отрезками те из них, между которыми происходили переходы. Причем, чем больше времени прошло между предыдущим и наносимым на рисунок переходом, тем толще соответствующая ему линия. Получается нечто кубистское и нефигуративное. При этом зритель четко улавливает определенный ритм. Некоторые рисунки, а он изображает не всю глобальную картину с 58-го года, а какие-то ее временные фрагменты, пожалуй, даже проникнуты некими настроениями – грустью, тревогой, некоторые радостны. С прошлого года он начал работать в цвете, разбив всю гамму на 48 тонов в зависимости от времени перехода. Например, если переход произошел в 0 часов, то выбирается красный цвет, если в 23:30, то фиолетовый.
Несколько человек пишут музыку, каждая нота которой опять-таки соответствует какому-либо конкретному переходу и зависит от его параметров: дальности, направления вектора, времени езды между двумя станциями. Порой учитываются атмосферные характеристики, число пассажиров, день, месяц и час перехода... И опять-таки какая-то музыка, именно музыка, а не какофония, порой проскальзывает. Все это говорит о присутствии в переходах определенной гармонии, неведомой и недоступной логике, но улавливаемой зрением и слухом!
Но большинство из нас занято другим – расшифровкой послания.
Вначале мы пошли по наиболее очевидному пути – кабалистическому. Начали брать первые буквы из названий станций, между которыми был переход. Затем, вычислив максимально возможное число букв в такой паре станций ("Лосиноостровская» – «Платформа сто восемьдесят девятый километр"), которое равняется пятидесяти четырем, стали работать по модулю 54. То есть из первой пары названия станций перехода брали первую букву, из второй – вторую и т.д. до пятьдесят четвертой. А потом опять начинали с первой буквы.
Надо сказать, что на этом пути земли перелопатили и песочка промыли ох как много. Дошли до того, что определяли порядковый номер буквы в зависимости от расстояния, времени, имени делавшего запись в журнале, приблизительного числа жителей, проживающих в городе или поселке, соответствующем станции перехода, года или века основания данного населенного пункта. Даже переводили местное время в гринвичское...
Однако самое длинное осмысленное буквосочетание, полученное на этом «русском пути», было «МОГ». И тогда мы стали переводить названия станций на английский язык. Затем с очень большой степенью произвола – на латынь. Следующим шагом, вне всякого сомнения, должен был быть перевод на арамейский, однако нашему сообществу оказался по зубам только идиш. Но ни послания, ни тайного имени Бога мы не смогли извлечь и здесь. Каббала, как и следовало ожидать, изучив плоды трудов наших гораздо более старших предшественников, нас разочаровала.
Тогда мы начали пристально всматриваться в рисунки нашего коллеги-художника. Их можно было вполне принять за карту неба. И мы стали выискивать в причудливых очертаниях известные созвездия. Их было шесть: Рак, Волосы Вероники, Кассиопея, Крест, Северная корона и Водолей. Конечно, тут можно было бы поискать какую-то логику, опирающуюся либо на семантику названий, либо на сопутствующую мифологию. Но мы углубились в астрологию, в конце концов ничего не найдя и на этом пути.
Но эти поиски натолкнули нас на идею совместить карту подмосковных железнодорожных станций с картой неба. Они, конечно, в точности не совпали, но с помощью конформных преобразований мы все-таки получили определенное соответствие между каждой станцией и родственной ей звездой.*
Надо отдать нам должное, кабаллистическим чтением имен звезд, то есть переходов от звезды к звезде, мы занимались недолго, почти сразу же сосредоточившись на космогонических моментах. И вдруг обнаружили, что все переходы осуществляются в естественном, соответствующем нормальным астрофизическим процессам, направлении: газовое скопление – молодая звезда – красный карлик. Это уже была железная закономерность!
Однако, как ни бились, развить свой успех дальше в этом направлении не смогли. И тут мы из макромира переместились в микромир, а затем погрузились в молекулярные структуры, благо к тому времени начали заманивать в свою команду нужных нам специалистов. Конечно, предварительно устраивая им проверки «с выбыванием».
И оказалось, что переходы электрички соответствовали также и вполне конкретным и санкционированным переходам вещества в этих областях!..
Собственно, идея существования метакода, заложенного, так сказать, и в малом, и в великом, не нова. И особенно поражаться тут нечему. Но то, что наша электричка является носителем этого метакода, это, мягко выражаясь, выходило за рамки обыденного.
Кто и зачем вложил в нее ген мироздания? Или же это случайный блик, ненароком упавший на нее с небес? Или эволюция, казалось бы, неживой материи? Пресловутая ноосфера в чистом виде?
Наши узкие спецы тут же заахали, узрев во всем этом возможность по переходам электрички открывать новые элементарные частицы и планеты, прогнозировать новые формы жизни и исторические катаклизмы.
Но самые прозорливые из нас решили выяснить возможность управления миром. Это могло оказаться возможным, если бы электричка обладала не оттиском метакода, а была бы хранительницей первородной матрицы. Прежде всего мы начали пробовать предотвратить переход. Это были страшные эксперименты. И не потому, что два раза на полдня останавливалось движение на Белорусском направлении. Что было бы, если бы наши предположения оказались верными? Никто не знает.
Теперь, казалось бы, о зашифрованном послании говорить не приходится. Число Авогадро, периодический закон Менделеева и т.д., и т.п. – все это можно узнать и не исследуя поведение электрички. Однако существует момент, который позволяет надеяться на то, что решающее, ключевое слово в конце концов будет нам передано. И мы то ли узрим все сущее, то ли погибнем. Дело в том, что за все эти долгие годы электричка еще ни разу не попадала ни на одну из станций Рижского направления. И все мы с жадностью экспериментаторов и ужасом подопытных кроликов одновременно ожидаем этого ключевого перехода. И если успеем, то сможем произнести имя Бога.
Сейчас наши путешествия похожи на поездки случайных попутчиков. И в то же время – на доживание компании старцев, знающих друг друга сто лет. Всё уже изведано, всё сказано, всё выяснено и уточнено. Все молча ждут последнего события.
При этом, чтобы как-то скрашивать остаток пути, я рассеянно перелистываю какой-нибудь наш бортовой журнал и сочиняю стихи, состоящие из ассоциаций, рождающихся из названий станций бесчисленных переходов, которые стали нашей жизнью. Точнее – жизнью нашей планеты, обреченной на одинокое блуждание в огромных просторах неведомой нам Земли.