ВЕЛИКИЙ МОГУК
Поэма-эпикриз
о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!
И. С. Тургенев. "Русский язык"
1.
Как тяжко ворочается язык
под небом нации. Русский дух
саднит в понедельник. Это азы:
про быструю езду.
А ять засажена по рукоять
на сажень в жирный культурный слой.
Косая сажень не может стоять...
Вот девушка и весло.
Стоит безносая с русой косой
по паркам отдыха горьких культур...
От тюрков прибыл пряный посол,
каракулевый куркуль,
и Посполитая Речь ведет
за осэлэдэц щирую мысль,
чухну белесую от болот
и эста с масляных мыз;
и пьяный пpасол, ваpяжский гость,
пустынный сланник и гзак-кончак
сюда сходились, как пальцы в гоpсть,
не зная, с чего начать.
Но этот язык как союз – предлог,
он высосал всех вальяжных гостей,
под игом татарским щенил приплод
и жил себе без костей.
Ему на каркас киргиз кургуз
и хрупковат на костяк остяк;
славянский мосол подпирает груз
все тысячи лет спустя,
как мятый трешник в крупной игре,
а то рукава парней-рубах,
сплюснив языческий свальный грех
и мощь во святых гробах.
В сосудах его – буза и квас,
он с твердым знаком спиной знаком,
и самая связная наша связь –
уздечка под языком.
2.
Стоит курносая с русой косой,
краса и гордость ПКиО.
Недвижна шуйцы ее консоль,
надвечен покой его.
В ее деснице реет весло,
она гребет под себя века.
Забылась тяжким бессонным сном
история в ЦПК.
А Паркам отдыха не видать,
не ведать края, тянуть ту нить,
пока подергивается вода
гадливой тиной в тени,
пока продергивается в иглу
верблюд, горбом цепляя за край,
а сальный язык на чужом колу –
мочалом без мыла в рай.
Из недр ракушек, хищных рапан,
исполняется здравый смысл эстрад.
В ее глубинах плещет распад,
и плесень дает экстракт.
И цепкий ягель ползет из тундр,
лишайник, увечная мерзлота.
Культуру слизывает свистун,
вынутый изо рта.
Хрипят динамики без языка,
из них свисают связки вязиг,
и легкая смердь нежна и сладка,
и с ней проглотишь язык.
3.
Легка этан-азия. Этан-ол
Евразия пьет. Золотой век.
Язык-бормотуха его эталон,
приставленный к голове
не тем концом. А на том конце –
Шамбала информационных средств,
шаблон, автомат, возведенный в цель,
чей поперечный срез –
мишень, концентрическое клише,
язык, на котором хирург-менингит
при помощи энцефалитных клещей
врачует с корнем мозги.
О лобной доле поет ланцет,
вослед затягивает кетгут.
Напев бессмысленен, как процент,
и как акцент тягуч.
В углах сознания радиосеть
развешивает бормотливый паук.
Косая сажень не может висеть,
но пядям во лбу – каюк.
И верным курсом лоботомий
за нос ведя корабль дураков,
как верный лоцман неутомим,
гребет на мертвый прикол
транквиливизор, орлиных бельм
просветленное голубое очко,
язык-панацея от всех проблем,
блесна с уютным крючком.
4.
А отдых каплет с конца иглы,
досуг, сипя, заполняет шприц.
Плывет на колесах из радужной мглы
прыщавый прекрасный принц.
Вокруг головы его – целло-фан,
сияет нимбом аэрозоль.
Он – светлое будущее, целакант,
он – радостный мезозой.
Простой, как мычанье, его язык,
пустой, как карцер, его глазок,
его сознанье гибче лозы,
стерилен его мазок.
Он не подонок и не плебей,
он твой потомок, юннат-плейбой.
Он, в мир вступая, дает судьбе
свой нерешительный бой;
а жизнь идет своим чередом,
за аттракционом аттракцион,
суля одним галопиридол,
другим – гала-ацетон,
третьим – голяк, этиленгликоль,
они втроем всегда сгоношат,
а что не сделает алкоголь,
доделает анаша,
и что не сделает анаша,
доколет массовый героизм
инъекций в Вену. В земной шар
не надо въездных виз.
5.
И вечен отдых при ЦПК,
и дух его стоит нежилой.
Стоит перевозчица, и цепка
рука; весло тяжело.
Она опирается на весло,
свистит пустота из двуствольных глаз;
она умножается, как число,
она охраняет лаз.
Она встает, как зубной посев,
равняя и вздваивая ряды,
и свищет блеск в отбитой косе,
язык Золотой Орды;
и кружит чертово колесо
в припарках культуры пивных ларьков,
и смотрит сверху некий Ясон,
как строят новый арго,
кроя обломки прогнивших слов,
узлом спрягая рванье снастей,
вербуя роты этих – с веслом,
с глазницами без ногтей.
И бьет по струнам некий Орфей,
увешанный связками Эвридик.
Сочится морфий его морфем
в гнусавом "уйди-уйди".
6.
Уйди, уйди: за бычий пузырь,
за затхлый тещин язык,
в худом борту конопать пазы,
иные ищи азы.
Ищи свищи, плыви на родном
от этих парковок, от точки "ноль",
от берега, где золотое руно
побила серая моль,
где речи вытоптанный пустырь
сам превращается в плац-парад,
где плоский, словно кости плюсны,
вылинял транспарант,
где бродят отары сытых словес,
глазея на новые ворота,
а в них не лезет ни чудь, ни вепс,
ни тюркская баранта;
при них вахтерша с веслом на часах
заместо стрелок, как мертвый час,
и нервный тик зудит расчесать
косу литовскую, часть
отбитой вечности, где кишит
орда паразитов, тифозных слов,
где намертво лозунг паршой пришит,
эрзац первооснов...
Ремонт культуры. Вот лавр с плющом
из арматуры. Свистит пропан.
Висит табличка: "Вход воспрещен.
Народная тропа".
Фанерный мрамор. Эрзац-гранит.
Язык потемкинских деревень
прилавок с памятником роднит
и клюкву с кровью из вен.
Корчуя корни сросшихся слов,
библейский торф, перегной былин,
бульдозер сносит культурный слой
до рыжих безродных глин.
Эррозия гложет за пядью пядь,
от пыльной бури мутнеет Даль;
теченье речи пущено вспять,
всплывает мусор и шваль...
Мели-оратор, знатный, как шах,
глушит сознанье наркозом цифр;
эфир бездумно звенит в ушах
союзным напевом цитр.
7.
И строят новенький Вавилон,
писсантскую1 башню Сююм-Беки2.
Косая сажень торчит колом,
сплетаются языки.
Пейзане беседуют. Пастораль.
Их речь течет, как паста-томат.
Два слова в связке на полтора –
язык-самобранка, мат.
А рядом хлещет тяжелый рок,
попсовый бейсик, хиповый слэнг.
Голодный – хлеб запасает впрок,
а сытому нужен – слег3.
А рядом с магнитофонных лент
ползет короста блатных музык...
Седьмым коленом интеллигент
изящно чешет язык.
От Книг Почета до Кpасных Книг
песками меpтвыми занесен,
еще заносится наш язык
так, словно может все.
Но, петли стягивая винтом,
летальный кpужится аппаpат,
чиновничий штуpмовик-фантом;
гашетку жмет бюpокpат,
И бьет навылет язык дырокол
на гиблом ведомственном пути.
Он шьется к делу, как протокол.
Кровавое конфетти
летит в корзину. Язык контор,
губя родное, бубнит свое;
их строгий выговор – как картон,
"давальческое сырье"!..
И взор скосивши, словно газон,
на грудь Четвертого, стынет строй.
Стоят конторщицы с ржавой косой.
Расчет на "первый-второй"
не оправдался. Нет ни вторых,
ни первых, если весь строй безлик.
Покрылся слоем мертвой коры
коснеющий наш язык.
8.
Стоит переводчица на слепой
с глухонемого без словаря,
над пархом отдыха, над толпой
дубовым стилем паря.
Полет Валькирии недвижим,
она вальсирует на лету,
она стоит, как ей надлежит,
она переводит – дух.
Она переносчица всех зараз,
культуры выеденных бацилл,
Агарь-Агарь. Ее лейбл – "Зарайск",
диагноз ей – имбецил.
Две черных дыры у нее в глазах.
Она садится верхом на весло,
она переводит время назад,
распахивает крыло,
она совершает полет в длину
в пространстве, где нет никакой длины,
она распахивает целину;
в глазах – восторг белены.
Она парит над прахом культур,
беседкой рухнувшей языка.
Грязны подошвы ее котурн,
победа ее близка.
Она сигналит в бараний рог,
она трубит команду "Ату!"...
Язык, изъеденный, как пирог,
заканчивается во рту
под небом нации. Тяжкий дух.
Стигматы. Пустулы. Стоматит.
Некроз. Каверны... Язык протух...
Держи за зубами стыд.
На наших нивах встает осот
Иваном, вычислившим родство,
сочится память из черных сот –
серое вещество;
у нас за плечами висят века;
у нас под ногами гниют года.
Хрипит история в ЦПК,
отходит живьем вода.
А там, где мутною полосой
аллея в грядущее, светлый бзик, –
стоит девчушка с жидкой косой
и кажет срамно язык.
___________
1 писсантская – См. К. Воннегут. "Колыбель для кошки".
2 Сююм-Беки – "Падающая" башня в Казани.
3 слег – См. А. и Б. Стругацкие. "Хищные вещи века".
