|
|
|
1. ЭПИГРАФЫ
Виртуозу Антипу
На лире золотой когда Орфей играл,
То горы и леса и Тартар подвигал;
А ты, Антип, когда на скрипке заиграешь,
Смычок лишь подвигаешь.
Ему же
Коль Роде или Диц играет –
В веселье каждый восклицает,
Восторга ощущая жар:
О музыка! небесный дар.-
Но лишь Антип в гудок зазвонит,
То каждый охает и стонет,
Вопит: о бедствие людей!
О музыка! ты бич ушей.
Ему же
Что, каково вчера оркестром мы играли?
Мне с гордостью Антип сегодня проворчал:
– О Боже! я вскричал:
Вы слух мой растерзали;
Согласья нет у вас: иль скрипки ваши в ссоре?
– Согласья? крикнул он в задоре:
Какой нелепый вздор,
Искать согласия меж нами:
Меж флейтой, скрипками, басами –
Когда в Европе всей господствует раздор!
Эпитафия Антипу виртуозу
Весь век Антип играл, несносно слух терзая;
Он умер наконец, гудок свой обнимая,
И положить его с собою завещал.
Прохожий! берегись, чтоб он не заиграл.
Ему же
Здесь плоть Антипова по смерти почивает,
Но в аде дух его нынь должность отправляет:
Для муки грешников на скрипке там играет.
Ему же
Неутомимый здесь Антип слег для покоя:
Он был толь дивный виртуоз,
Что от игры его во время летня зноя
Крещенский каждого по коже драл мороз.
Ему же
Прохожий! трепещи, могилу зришь тирана;
Он зверством превзошел Нерона, Тамерлана:
Покоя никому мучитель не давал;
Младенцев, старцев он, родных, друзей терзал;
Ни плач, ни вопль его не трогали утробы;
Он резал у живых сердца, был тигр, палач!
Дрожишь и хочешь знать, кто, кто сей изверг злобы,
Кто был сей живодер? –Он был Антип скрипач.
Аким Нахимов
2. СОЧИНЕНИЕ
Чимароза – самородок
Блещет всюду и везде.
Странный, словно зимородок,
Вьющий гнезда на воде,
Тайный, словно самородок,
Поглотивший свет и тень,
Вдвинул скрипку в подбородок
И застыл – как цифра семь.
И застыло без дыханья
Благородное собранье
От портрета до колонн
(Зимородок по преданью
Усмиряет Аквилон).
Чимароза в назиданье
Вывел первый вавилон.
Обтекая изваянья
Декольте и эполет
Свечи сверху льют сиянье,
Освещая высший свет
И иное состоянье,
Двадцать душ по двадцать лет –
Взоры, полные отваги,
А в мундирах Марса нет,
Неначищенные шпаги,
Из сапог торчат бумаги,
Словом, университет.
Отрицатели приличий,
Вольнодумцы, антре ну,
Что им Бог, что городничий!
Ходют, воют на луну,
Докучать берут обычай
Обывательскому сну:
Ночь под окнами прошаркав,
В спорах вспомнют сатану
И плюют с обрыва в Харьков,
В отраженную луну.
Хуже всех Аким Нахимов,
Дворянин из жидовинов,
И Акимов антипод,
Древлеросский патриот.
Антипода звать Антипом,
Он, разинув длинный рот,
Огласил собранье хрипом,
Как казарменный фагот.
Виртуоз белее гипса:
Перед ним Антип воздвигся,
Пьедесталом выбрав стул,
Стал на нем подобьем икса,
Над собой взметнул баул
И ужасной тенью Стикса
С пьедестула сиганул:
– Не дозволю сих турусов –
Россов за нос водит галл!
Государь биет французов,
Как Суворов их бивал!
Соревную! – из баула
Шустро выпростал гудок
(Сей снаряд кузнец Вакула
Шил из липовых досок),
Взял воинственную позу,
Курью шею накруглил
И француза Чимарозу
Тот же час перепилил.
Оттесненный на задворки
Зимородок скок да скок,
От погудки-живодерки
Подскочил под потолок
И крючком своей семерки
Зацепился за крючок.
А тщедушный бич французов,
Преградив дорогу злу,
Все скребет лучком о кузов,
Словно кремнем по стеклу.
Где Антип – ищи Акима,
Оный харьковский пиит
Сочетает доблесть Рима
С пиетой Ерусалима –
И дерзает, и дрожит
(Рифма просит: аки огнь).
Разорделся перед птицей:
– Экскюзе ну, нотр ами,-
Потянулся к ней десницей
И поставил пред людьми,
Дабы те могли сторицей
Руки выплескать свои.
Черновласый, тонколицый,
Схожий с римской единицей
И десятеричным i,
Поелику в одиночку
Надо всем поставил точку
В гордом пламени стыда:
– Зимородок – Альциона,
Не вина ее беда,
Если в поисках притина
Цесаревна Аквилона
Залетела в нашу тину
Отовсюду никуда.
Скифской мерзости пример
Встать пред гостьей, точно хер.
Знай, рожденный бить баклуши
И давить зевая мух:
У осла велики уши,
Невелик ослиный слух!-
Напрягая ворот бычий,
Въяве грезит городничий:
Хер преломлен пополам,
Голый зад поверх колена,
И свисают оба члена,
Как углы, по сторонам.
Древлеросс, подобный козлам,
Враскаряку внемлет розгам
Вредоносных эпиграмм.
Русский бдением поносным
Перед гостем вышел монстром,
Это стыд, но пущий стыд,
Что в раченье самочинном
Дворянин над дворянином,
Жидовин над славянином
Экзекуцию чинит!
Зря попрание приличий,
Туго мыслит городничий,
Что в его полку служил
Маиор Нахимов старший,
Николай (Нафанаил) –
В жизни словно бы в испуге,
В дружбе добр, в службе бодр.
(Дикой милостью монаршей
Сим Нахамам за заслуги
Даровал дворянство Петр).
Пропуская годы мимо,
Достоял неколебимо
Городничий до ста лет,
Много пережил Акима,
Видел посрамленье Крыма
И сему открыл секрет,
Изумляя по гостиным
Захолустный высший свет:
Де причина всем кручинам
Горбоносый адмирал –
Будь Нахимов славянином,
Севастополь бы не пал.
Забавное созданье человек.
Я, например, или Жозеф Денницын –
Влетел в архив, за полу тащит шубу,
Взметает а ля леттр пыль веков:
– В столице – бунт! Почти из первых уст:
Ядром снесло Петрушу – конь и ноги:
Из Петросавловской стреляли в Зимний.
Коломна подоспела на подмогу,
Адмиралтейство тоже отвечало.
А гвардия – ее и след простыл.
Великий день: грядет другой Пожарский!-
– Зачем он? – говорю. –Кого спасать?
Не нас ли от самих себя? Мы месяц
Лениво присягаем Константину.
Чего ж еще? Прекрасная пора...
Благослови, Всевышний, нашу лень!-
И Кока Мглинский тоже человек;
Сияющий младенец с толстой жопой,
А вызубрил и немцев, и французов:
– Две армии стоят у Петербурга.
Командующий первой – Витгенштейн,
Пружина в вахтпарадном сюртуке,
А во второй – шотландская овчарка,
Залысый белолобый Остен-Сакен.
Не иначе, один из них – Пожарский!–
– Да что Пожарский, разве мы горим?
Примите, – говорю, – из первых уст:
Герои ваши не идут в герои:
Пролаза-грек, мильонщик Астанзаки
Купил за пол-цены мундир и имя
И может взять на откуп пол-России.
А человек-пружина Выкинштейн –
Полишинель, упрятанный в шинель –
Бежал от немца в Риге из вертепа,
Расстроил кукольное представленье
И жив, пока жандармы наши спят.
Уж если врать, друзья, извольте: Миних –
Тьфу, что я, Минин, русский гражданин:
Грядет с Кавказа генерал в ермолке –
Ну, в мурмолке – и плисовом халате
С гусарскими шнурами, как у Глинки –
Он лень от истребленья сохранит.
Я не умею видеть через стену,
И Кока не умеет, и Жозеф, –
А надо бы. Пока мы тут болтаем,
К Москве летят порожние возки –
Один, два, десять, сто, наверно, больше –
И растекаются по переулкам,
И окружают в сумерках дома
И наш архив. Три двери разом настежь –
По диспозиции иль мизансцене –
Кордебалет, помещичий театр,
Уездный фарс – на каждого из нас
По три солдата с ружьями на взводе,
По два жандарма с палашами дыбом,
По дворнику с метлой наперевес.
Смешно, противно и зачем-то жутко.
На каждого – возок, линялый кокон,
Рассохшийся от тряски и покляпый –
Чтобы с удобством за пять сотен верст
Сквозь тоненькую арочку вкатиться
В казенный двор – и поминай, как звали.
На следствии я пел и танцовал,
Жозеф, как говорят, метал перуны,
А Кока философию порол.
Друзья мои, зачем, друзья мои?
На людях всяк иной, чем по себе –
Зачем же быть иным себе во вред?
Как говорит заслуженный пиита:
"Вся жизнь моя – ристание над бездной".
Ристай, ристай, ты камни вержешь вниз –
Из-под себя – и сам не загреми.
Что значит бонмотист и обормот?
Друзья: свободу. Петербургский дядя
За вахлачка легко замолвил слово.
Я поплясал, а он похлопотал,
Так что важнее, что меня спасло?
У Коки – дядя, у Жозефа – дядя...
Друзья мои, других мне не найти,
И по пути домой теперь осталось
Молиться на кладбищенскую церковь.
Проглянет солнце – и ему не рад.
Что может осветить оно? Такое,
Чему обрадуется сумасшедший.
Скорей бы ночь! Во тьме зажгутся свечи,
Оставшиеся съедутся на бал,
Чуть-чуть раздастся черная тоска.
Приедет не заслуженный поэт –
Он возвратился. Совестно подумать,
Что на больших весах существованья
Он перевесил сгинувших друзей.
...Забавное созданье человек...
И совестно сказать, что , слава Богу,
Мою Полину он не чтит вниманьем.
А что до вящей славы в поколеньях –
Слепой Козлов воспел ее красы.
Часть I. МЕТТЕРНИХ
1.
Поди сюда, поди сюда, смутьян!
Я не кусаюсь, а – глаза в растрате.
Австриец, младочех и басурман
Передо мной сошлись в одном дитяте;
Перед тобой – отживший интриган
На солнце дрогнет в ваточном халате.
Я – призрак дел, ты – испаренье книг,
Но все ж немецкий – общий наш язык.
2.
Идеалист, послушай лицемера:
Ты все в Европе проклял наперед –
Но это старомоднее Вольтера!
Ты пробуждаешь к жизни свой народ –
Опять ветхозаветная химера!
Потом народ пускаешь в оборот,
Дуришь его дурманом мессианства
И топишь в гуртовом котле славянства.
3.
А что славянство? Далеко зашло?
В холодную, на царские полати.
Меж тем у нас привольно и тепло:
Когда страна – заплата на заплате,
Мундир не душит, и, срывая зло,
На братев-немцев можно срать в Рейхсрате.
Ну, как же тут не подрывать основ?
Прости, я для тебя не слишком нов?
4.
Теперь, шаблоны школьные отбросив,
Взгляни на мир со всех шести сторон:
О диво! Недалекий Франц-Иосиф
Куда мудрей, чем сам Наполеон –
В полях сраженья не багрят колосьев,
Дунай гудит под Брамсов камертон,
Избытком чувств клокочет оперетта...
Да, трудно жить в спокойный век расцвета.
5.
Вооружись подзорною трубой –
И вот Европы скифская изнанка:
На Вацлавском мосту ко мне спиной
Среди сокольских спин твой ментор Ганка
В обвислой шляпе, с чинною удой
И рядом, как у всех, ведро и банка,
Хотя он ловит души, а не рыб,
И ветер нам доносит жаркий хрип:
6.
"...порукой древний Краледвор. Не много ль
Мы Габсбургов терпели произвол?
Пусть разум в сущем обнаружит Гегель!
И что за имя – истинный козел.
Другое дело – полнозвучный Гоголь!
Он вывел русский паровой котел,
Он сочинил чугунную дорогу.
Кто храбрый – гей в Россию на подмогу!"
7.
Верь, верь ему, фантазии купай
В разлитии национальной скверны.
На скверну ты ответишь: "Маха, Май".
Но слов красоты краю соразмерны –
Дашь маху, коли хватишь через край.
Зачем отец твой, урожденный Черны,
Славянский, как и ты, провинциал,
Стал Шварцем и Европой забряцал?
8.
Затем, что мать истории Европа –
Столица чести, чувства и ума.
В дерме ж ее гнездится род микроба –
Спасительская русская чума.
Спасители не крышей, крышкой гроба
Покроют возводимые дома
И вместе с нами в них умрут. Отвествуй:
Того ли для тебя хотел отец твой?
9.
Херр Шварц! Он был достоинства пример.
А ты схватился за бродяжий посох.
Ну, что же, каждый врет на свой манер;
Но я, старик из кресла на колесах,
Скажу: Москва бранится словом "херр",
Затем что у скуластых и раскосых
Достоинство не ставится ни в грош...
Ступай! Еще в герои попадешь.
Часть II. ПУТЕШЕСТВИЕ
1.
В Россию путь – на русском колесе.
Сокольский хор отгрохал "Гей, славяне",
Момент – и в приграничной полосе
Богемской сталью кованые сани
Кресалят по рокадному шоссе,
И с гор бегут гуцульские крестьяне,
Чтоб искру драгоценную в горсти
Домой, до черной печки донести.
2.
Во время оно кельты, карпы, даки
Здесь разжигали жизнь, и ей в ответ
Вопили жертвы, плакали собаки;
Но постепенно все свелось на-нет.
Идет гуцул. Душа его во мраке
От перебытых зря двух тысяч лет.
Он шляпу снимет, с добрым днем поздравит
И добрый день до вечера отравит.
3.
Сыреет в яме Лемберг, он же Львов,
От жалоб украинских самостиев:
Шинки рыдают о правах батьков –
Их, только их первоначальный Киев,
А москали пошли от комяков
И превратились в новый бич Батыев
И тем страшней, что для царя хохол
Иуда Гоголь порох изобрел.
4.
А по кофейням толк – уже немецкий:
"В Санкт Петерс Бурге силу взял масон,
Католик и поляк Мартын Пилецкий
(Распутный педель, что когда-то вон
Был выгнан из Лицея силой детской),
И двор славянством польским полонен,
И православью смерть в борьбе религий."
Герой решил проведать Ставропигий.
5.
Се был Москвы передовой собор,
В австрийстем Риме община монасей.
К чужим дозор, а от чужих забор,
За коим сонм ученых ипостасей.
Там в русской филологии запор
Усердный тайнописец Копростасий
Навеки вызвал, "Слово о полку"
По вдохновенью взявши с потолку.
6.
Ключарь открыл герою, что Украйна –
Окраина Руси. Другой монах
Хотел сказать про Киев, но нечаянно
Соврал, что был у Гоголя в гостях.
А бывший царскосел видал случайно,
Как Пушкин – ангелок о двух крылах –
В Пилецкого стреляет из рогатки.
С монасей дале были взятки гладки.
7.
Из польской Праги прибыл скороход,
И братия, решась, Отца и Сына
Упорно молит ночи напролет,
Чтоб, не дождав до торжества Мартына,
Полупаны, студенты, прочий сброд
Восстали – ибо клин взыскует клина:
Да разрешит державный мордобой
Старинный спор славян между собой.
8.
Бог свят. Закрыты русские границы.
Во тьме варить историю спорей,
И над душой не виснут очевидцы
С причудливым чутьем нетопырей.
Пилецкий клином выбит из столицы –
Ему Березов, каша и Борей.
Пока шалят варшавские смутьяны,
В Россию путь ведет через Балканы.
9.
Момент – и в русском воинстве герой.
Яицкий есаул калмык Черняев
Стоит за брата сербского горой:
То щиплет оттоманских попугаев,
То ищет под дубовою корой
Добро упрямых, как дубы, хозяев.
Узрев российства с азиатством связь,
Союзников домой спровадил князь.
10.
Вот Чичиков досматривает сани.
По щиколотку потонув во мху,
Хор трубачей выводит "Гей, славяне".
Пустырь. Кусты. Поодаль на ольху
Пейзанин в монополечном тумане
Наносит милый вензель "Ха" и "У".
Знакомый мир – за полосатой гранью.
Герой, прими награду за старанья.
Часть III. АПРАКСИН ДВОР
1.
Россия для приезжего – орех,
Который надо разгрызать зубами,
Экзаменуясь под зевотный смех
На роль в еще не сочиненной драме
С негаданной развязкой. Юный чех,
Как чацкий мотылек, летел на пламя
И сам подставил шею под удар,
Порхнувши с парохода на пожар.
2.
Апраксин двор горел стоймя, как свечка.
Спекались кожи, фыркали меха,
Искрило сало и стреляла гречка.
У красного родного петуха
Народ локтями добывал местечко
Поближе к пре, подальше от греха.
Купечество учло небес немилость
И воевать стихию не стремилось.
3.
Герой сразбегу взял барьер толпы,
Нырнул в бурун крошащегося крова
И вынес штуку ситца, куль крупы
И дикого с похмелья домового, –
Но не разгрыз расейской скорлупы
И был предъявлен в качестве улова,
Когда пожарный заспанный обоз
На поджигателей повысил спрос.
4.
Всегда фекаловатый Чернышевский
Петролеем и серой вдруг запах;
Он выскочил на освещенный Невский
В покрытых свежей копотью очках;
Ему навстречу мчался Достоевский;
Городовой был рядом, в двух шагах,
Но по гнилой интеллигентской складке
Писатель не донес и слег в припадке.
5.
А встав, он поднял виденное зло
До эсхатологического чина:
– Отечество нам Царское – Село,
А Верховенским адская – машина:
Безумцы бредят, что в аду тепло,
Что бытие – колеса и пружина,
Что надо рвать Россию как запал,
Чтоб мир взорвался и в тепло попал.
6.
Москва гудела, запирая крепость:
– За Бологим чадит чухонский хлев!
Неправый левый видел в нас нелепость,
Но если правый прав, то левый – лев,
И днесь являет зверскую свирепость,
Как здесь являют мудрый древний гнев:
Мы, москвичи, пошли от Хомякова
И нам с Европой спорить ох не ново.
7.
А в Питере мундирный воротник
Героя притеснял в казенном доме:
– Тебя из чешской Праги Матерник
Прислал погнить в холодной на соломе?
Ты бунтовщик, ей-Богу, бунтовщик
И живо загремишь к царю Ерёме.
Нам твой дружок Поганка не указ:
Ни херр отсюда ни хера не спас.
8.
Орех раскрылся дружбой часового:
– Ну, что ты, что ты, это, брат, того,
Того, а не чего-нибудь иного –
Оно ведь, право слово, ничего,
Тем более, что ничего такого
И, стало быть, сойдет безо всего.
Вот так-то лучше. Ладно, не печалься,
Рассудит Карла Карлыч. Он начальство.
9.
– Вы взяли имя Черный? Это жаль.
Верните Шварц. В России хватит черный.
Вы как герой с балканская медаль
Найдет занятий чистый и просторный –
Учить московский барышня рояль.
Российский человек – слуга покорный,
Хороший человек. Вы заживет,
И ни назад не надо, ни вперед.
Часть IV. ШВАРЦ
1.
Сто лет Россия киснет без реформ
И колупает старые болячки.
Страну пустили на подножный корм,
И я, дошкольник, озверев от жвачки,
Алкая цельных красок, чистых форм,
Вязался с бабкой в гости, ждал подачки
И с нищих брал свой нищенский оброк –
Открытку, марку, царский пятачок.
2.
Однажды нас окликнули: –Ирина
Никитична, зашли бы! Это внук? –
...Под белым полотенцем пианино,
На нем Бетховен, Моцарт, Гендель, Глюк,
На полочках фарфор, фаянс и глина,
По стенам Беклин, Рафаэль и Штук
В багете под стеклом. С голодным жаром
Я прилепился к дивным обжедарам.
3.
Седой хозяин был заметно рад:
– Мой друг, я вижу, ты прекрасным занят.
Ты видишь то, чем славился Закат:
Пока хватает глаз, гляди на Запад,
Пока хватает сил, иди назад –
Иначе можно обезуметь за год...
Ты любишь ли стихи? Сильней всего?
Вот чешский Пушкин, гений, божство.
4.
Он прожил двадцать три или четыре,
Но Махе поклонился весь народ:
О Данте, о Гомере и Шекспире
Чех слышал слух – и видел перевод.
Да что такое русский Пушкин в мире,
Сам Бог отсюда вряд ли разберет.
Вселенские проистекали души
Лишь из вселенских языков. Но слушай:
5.
"Был поздни вечер, првни (первый) май,
Вечерни май, был ласки (ласки) час,
Звал благовоньем вдаль боровы гай,
Звал к ласки грам грдлички (птички) глас..."
Как музыка. Но нет, не понимай,
Что это слышит кто-то, кроме нас:
Наш чешский слишком избранный сосуд.
Учи немецкий – все тебя поймут.
6.
Ах немцы! Я взрывался, как шутиха,
И проповедал ложный идеал,
За что имел отслушать Меттерниха –
О как он врал, какую правду врал...
И здесь у вас, когда изведал лиха,
Мне русский немец в руку подыграл.
Ах если бы философ нами правил,
То русским немцам памятник поставил!
7.
Без немцев, господа, не вглубь, а вширь
Растет когда-то славное славянство,
Историю свою ведет в Сибирь,
А географии дает дворянство.
Без них кругом китайский монастырь,
И если где-то шум, то, верно, пьянство,
А если книга, то словесный сор,
Как "Слово о полку" и "Краледвор".
8.
Так что меня к России повернуло?
Я услыхал, что Запад – западня
И убежал от участи гуцула.
О как меня звала назад родня!
Но тут болото мигом затянуло,
И силы вдруг оставили меня...
Друзья, прошу прощенья за ворчанье;
Примите этот снимок на прощанье. –
9.
Прямой старик на жактовском дворе
При галстуке, с лопатой, возле тачки;
Покатый лоб в косматом серебре,
Усы на взлете – никакой потачки,
Напоминатель о былой поре
Живой и бодрый в центре общей спячки;
А ближе – клумба, кажется, в цвету
И рамка, подводящая черту.
От небритости колюч
Вышел месяц из-за туч
Послонялся над поселком
Понаделал зубьев елкам
Поболтался над рекой
По песку провел щекой
И смотался
Утром рано
Смотрят дачники
В длину
Всей реки
Погранохрана
Протащила борону
Ваше милое здоровье
Нет уж ваше Это что ж
Госграница в Подмосковье
Не проедешь не пройдешь
Это ж более чем это
Ваша мать Едрена вошь
Председатель поссовета
Бывших красных каторжан
Яков Сарыч Суперман
Поскакал искать совета
На столе седьмой стакан
И пузатый словно бомба
Трехведерный самовар
Квартирант
Четыре ромба
Спозаранку гонит пар
Командарм товарищ Урин
В заседаниях прокурен
Надо воздухом дышать
К сообщению прищурен
На глаза спускает прядь
По воззрению нахмурен
Кто-то будет отвечать
И не видя что сказать
Тоже помнит вашу мать
Яков Сарыч скачет вон
Не удово летворен
Балетмейстер Агний Птица
Рассуждает на вопрос
За границей – заграница
Кто по случаю случится
И боязни не боится
Там
Для габтовских мимоз
Или мхатовских берез
Добывает фильдекос
Заглотав такие речи
Сарыч крыльями гребет
И пыля желает встречи
С категорией народ
А народ как на картинке
У крамольной полосы
Апаше
Полуботинки
Кепки
Тапочки
Трусы
Платья
Зонтики
Панамы
Тюбетейки
Галифе
Майки
Тенниски
Пижамы
Гимнастерки
Сарафаны
Полотенца на плече
Нам бы только окунуться
Окунуться и вернуться
Выпить чаю с сапогом
И на станцию бегом
На работу на работу
Опоздания у нас
Подвергаются учету
За минуту под указ
И еврей Исай Механик
Чует нацией Госстрах
И открыв пожарный краник
Рухнул кучею в слезах
Грубияны Пьер и Петя
Понимают все на свете
Может выгорит
Пора
Обмахнуть свою планету
Если под бок Магомету
Вдруг подъехала гора
Или может по секрету
Где-то что-то началось
И ушли ступая на ночь
Через речку на авось
За окошком Яков Сарыч
Кепку вешает на гвоздь
И за пачкой папирос
Сочиняет в Наркомспрос
Вышел месяц из тумана
Вынул ножик из кармана
Буду резать буду бить
Буду родину любить
Полномочный Филька Шкворень
По привычке смотрит в корень
Бывших красных каторжан
Подчистую в Магадан
Их дома напостоянно
Передать под детский сад
А смутьяна Супермана
Размолоть в суперфосфат
Закачались палки елки
Дрогнул мир при свете фар
И фугасный самовар
Разлетелся на осколки
Разложенец бывший Урин
В помещении бравурен
И за лишний тарарам
Получает девять грамм
Балетмейстер Агний Птица
Очень может пригодиться
В политическом вопросе
За границами везде
Погорит на фильдекосе
Сам запросится в Уде
А еврей Исай Механик
По профессии кларнет
Угодив-таки в предбанник
Обратился в Наркомбед
Похвалил казенных нянек
Всем доволен жалоб нет
Но сознательно печален
Тут всего товарищ Сталин
На сто нас один портрет
Меж кустов паучьи сети
Время возле сентября
Грубияны Пьер и Петя
Вроде шастали зазря
В перекрашенном поселке
Копошится детский сад
Самоварные осколки
В чистом воздухе висят
Что упало то пропало
Что прошло то миновало
На сегодня кончен кон
Пьер и Петя вышли вон
Сигети в восторге от Буси Гольдштейна
Клемперер поцеловал руку Брюшкову
А я больше всех люблю Льва Оборина
Нейгауз про него сочинил стишок
"Велик Оборин он и робок и Лев"
Если прочитать справа налево –
То же самое что слева направо
"Велик Оборин он и робок и Лев"
Я не знал что Нейгауз пишет стихи
Конечно Нейгауз Игумнов и Гольденвейзер
Большие виртуозы но какие-то не наши
Вот Миля Гилельс и Лиза Гилельс
Получили первые премии в Варшаве
Но самая талантливая Роза Тамаркина
Такая молодая и вдруг умерла
Оксана Петрусенко тоже умерла
Говорят неудачный аборт от Ворошилова
Знаете он в Киеве был на маневрах
Мне наркоматская массажистка говорила
Мейерхольд зарезал Зинаиду Райх
Шпиллер повесилась из-за Козловского
Теперь ему назначили спецохрану
В Кратове у дачи Лемешева в выходной
Забрали четыре машины лемешисток
Из-за него утопилась Пашкова и Целиковская
Пришлось отменить премьеру у Вахтангова
"Ромео и Джульетта" постановка Охлопкова
Музыка Хренникова слова Исаковского
Неправда мы были на этой премьере
Пашкова играла Сакко – Целиковская Ванцетти
Не Сакко и Ванцетти а Монтекки и Капулетти
"Сакко и Ванцетти" это карандаши
Карандаши что-то совсем не пишут
На обложках Пушкинских тетрадок вредительство
Из моря у дуба выходят белогвардейцы
Вещий Олег – вылитый Бухарин
А если перевернуть тетрадку с Калининым...
В учебнике истории для пятого класса
На пуговице у Ленина фашистский знак
Не верите сами посмотрите в лупу
Какая гадость кому это нужно
Мы живем никому не мешаем
Почитайте "Гитлер и Германия" Эрнста Генри
Как же почитайте ее изъяли
Вы читали окончание "Тихого Дона"?
Говорят Шолохов пишет не сам
Говорят говорят мало ли что говорят
Про других ничего такого не говорят
Правильно что писателей надо критиковать
Здорово Ильф и Петров придумали
"Критиковать значит крыть и ковать"
Старостин подковал вратаря Замору
Ему запретили бить с правой ноги
Эйзенштейна опять крыли и ковали
Любовь Орлова развелась с Александровым
Вдова Чкалова и вдова Серова
Снимаются в картине "Свинарка и пастух"
Я думала вдова Чкалова выйдет за Белякова
Правда у Серовой роман с Симоновым?
Что вы что вы подымай выше
Я слыхала что Молотов любит балерин
Давайте лучше заведем патефон
Только не Козина – тембр такой приятный
Такой лиричный и надо же чтобы
Утесова не надо у самого голоса нет
А тянет за собой эту пищалку Эдит
Говорят на даче у них написано
"Нам песня строить и жить помогает"
Заметили в "Сулико" неприличное слово?
"В поисках уйдя далеко" Ничего себе
В других песнях у него тоже самое
"Служили два друга в нашем полку"
"Широка страна моя родная" не лучше
"Много в ней лесов полей и рек"
Скоро будет страшно подойти к патефону
Да что вы Утесов такой душевный
Жить не могу без его "Парохода"
И "Легко на сердце от песни веселой"
Давайте поставим "Эх хорошо"
Нам ведь на самом деле хорошо
Столько молодежи все такие талантливые
Везде занимают первые места
Будем честными время ласковое
I.
По Москве, как обычно, шатались Гиштонцы,
Гишпанцы, Гишландцы и прочий Зюйд-Вест и Норд.
Визитеру инкогнито Виллему Хенрику Монсу
"Сахотеель себья слобода намен Франс Лефорт".
Вилли Монс был потомком Петровского патера.
Он прославился тем, что в вечерней "Гааг Газетт"
Заявил, что папанинцев было пятеро:
Пятый был Просоданов (В дальнейшем утерян след).
В обтекаемом мире удобно упрощены связи –
Сообщенье наутро читали на ста языках.
Романтический блик на густой политической грязи
Позабавил Европу, поверженную во прах.
На ростках и руинах резвились бесхозные дети,
Листовое железо небес сотрясали латунные глотки громык.
Было время судов. Из земли выходили свидетели,
Недостаточно знавшие русский язык.
Во дворцах заседали возвышенно и лицемерно.
На столе перед каждым скрипел целлулоидный флаг.
Мир давно переплюнул Платона, Дефо и Жюль Верна:
Просоданов восстал из имперских бумаг.
Соучастник какого-то исполкома,
Русской печи размах и подзола податливый стих,
Весь пшеничный, продельный и васильковый,
Улыбнулся – и славу распили на четверых.
II.
Трасса вечно в ремонте. Машина считает ухабы.
Перерыв на обед. Над забором слепые часы.
Землекопы с цыгарками. Черные, в ватниках, бабы
Возле пастей продмагов выстраиваются в усы.
"Я хотель мне увидеть немеески кладбушке..."
Кроме парочек, кто забредает сюда?
Ну, а Вилли услышал – грохочут потешные пушки,
Юный Петр сокрушает игрушечные города.
А потом в ассамблеях полно иностранцев
Под единым российским названьем: Немчин.
Костомаров еще не успел поделить на Гишпанцев,
Гишландцев, Гиштонцев и прочих заезжих Мущин.
Над маршалем Вобаном изволят персоны и лица
Надрывать в конверсациях тонкие ниточки тайн.
Ритурнели играют. И не шевелится
За спиной ненасытный Кит Китыч Китай.
Дорогие могилы оставили люди в России.
А Россия забыла. Растила на них лебеду.
Время было домарксово: за усилья
Получали приезжие не по труду.
Но чтобы туриста извелечь из кладбищенских зарослей:
"Зеен зи? Новостройка. Гебаут". "О, я". "Вир марширен".
Здесь Москва вылезала в буэносы айресы
И на эпос выклянчивал каждый аршин.
Всюду елок борьба за сосновые высшие принципы,
И поэты, как чорта, чураются длинной строки.
По земле поспешают калошные аргентинцы,
По-боярски задравши барашковые воротники.
На оазисы дышат колючею злобой барханы,
По песчинке стекает единый великий песок.
На хромых лошадях спотыкаются чингисханы,
И опорой у моря замер Владивосток.
III.
Вилли был здесь в тридцатых. Работал посильно,
Создавал эталоны тарелок, туррелей, тазов, мисок,
масок и касок кастрюль, капониров, корыт.
Улыбаться Востоку считалось тогда прогрессивно.
Возвращался Куприн, наезжал Андре Жид.
И казалось, что вдруг на казанских тишинах,
Там, где Богвтехнопомощь и новый Потемкин-Дерстрой,
Происходит вселенское исправленье ошибок,
И исправленный мир, сами видите, не за горой.
Не Петровское шуточное переодеванье –
Направленье не то и начальственный дух не Петров,
Да и гонка такая, что меридианы,
Затрещав, остаются в шершавых руках шоферов.
Хитрый Шоу сказал "Хорошоу" и фигу в кармане
Затаив покатил на родной Белорусский вокзал.
И бежали за Шоу якуты, киргизы, армяне.
Вилли тоже бежал, но потом понемногу отстал.
IV.
Кто вас тронул за локоть? Все тот же ветер...
Мерно тикают в небе слепые куранты властей. Тишина.
Под чекистские шорохи туго светающих веток
На постели ворочается страна.
И не верит, и верит приписанный к Аргентине,
Беспартийный, продельный крамольный, глухой, винтовой,
В то, что был кто-то пятый на исторической льдине,
Что китайцы желают не мира, а две плюс одна мировой.
В то, что люди без спичек, не ведая как обогреться,
После общего бенца забившись в забытый закон,
По хохлацко-бурятской степи поплетутся к второму прогрессу
Под эгидой монгольского слова ООН.
что ем их русский хлеб, чтоб лучше у-
бирался, и что там мне будет хуже.
Но я же не скажу, что хлеб канадский.
Потом переживаю, переже-
вываю, говорю с самим собой...
Не смейтесь над несчастным инвалидом.
Вы не смеетесь? Правда? Извините,
я, кажется, ошибся к вам окном.
Я дверью, если поздно, избегаю –
кругом соседи, длинный коридор
коленом. Получать под зад коленом?
Спасибо.
Есть окно. Спасибо, первый
этаж. У вас второй? Ну да, ошибся.
В мои года и вы начнете путать.
Нет, я не сумасшедший: вы живете
Олеко Дундича,четыре, восемь,
а я четыре: я как раз под вами.
Над головой ни топота, ни крика,
ни телевизора. Я удивляюсь –
интеллигентный тихий человек.
Я вас давно заметил и – простите –
хочу поговорить с разумным русским.
Вы не боитесь? Я не помешал?
Спасибо, не курю. Вот чай – спасибо.
Что хорошо, так это быть не дома.
Сидишь – никто не застучится в дверь,
что я забил их унитаз капустой.
Вы оцените: я и вдруг капуста!
И не припрется патриот Белявский:
– Послушай, ты позоришь переулок
Олеко Дундича. А если Тито
захочет вдруг приехать посмотреть
на память югославского героя?
Из-за таких, как ты, нам будет хуже.
– А что мне Дундич? Так, рубака-парень.
Я сам бывал на фронте. Только псих
под пулями гуляет с папироской.
Я б с Дундичем в разведку не пошел.
– Ага, проговорился, сам сказал:
"Я бздун." Ты бздун и судишь по себе.
Ты ненавидишь нас за нашу славу.-
Он прав. Я мало верю в славу. Я
всю жизнь боялся, всю. До револю-
ции – погромов, после ре-
волюции – своих же комиссаров:
они забыли счет,
что нас – чуть-чуть.
В тридцатых – это ужас, что в тридцатых!
В войну боялся немцев, после – русских:
вы вспомнили, что вас-то – ой-ой-ой!
Вас – не боюсь. А почему? Сказать?
Я видел вас с учебником иврита
тут, за столом, в окно: я дальнозоркий.
Вы тоже да? Ну да, не к, а от.
Вы русский, значит, вам не будет хуже.
Там ничего, но много трескотни.
Я это знаю, потому что знаю.
Ну, просто я там был не так давно.
Ну, был и был. Не можете поверить?
У вас тут есть альбом "Иерусалим".
Вот посмотрите: двор, а это дом.
А кто идет по лестнице? Узнали?
Ну, то-то. Каждый может, как умеет.
Мой сын с невесткой подали и ждут.
Начальники грозятся больше года,
а я считаю так, что им завидно.
И есть чему – ведь это, правда, счастье,
когда чего-то ждешь, и есть надежда,
и разочарованье не сейчас.
А я? Что я? Я прожил слишком много.
На что мне счастье, было б хорошо.
Но хорошо ни здесь, ни там не будет.
Мои уедут – что ж,
и я тогда подам –
отцу не хорошо быть хуже сына –
а повезет – не доживу до визы.
Вы замечаете – все вверх ногами.
Стол вверх ногами, мы ногами вверх,
сидим на потолке; над головой –
линолеум, ботинки и диван.
Но почему не падает диван?
И шкаф, и книги с полок? Может, мы
уже в Австралии? Мы антиподы...
Тс! Тише! Это патриот Белявский.
Меня нашли, какой там к телефону!
Скорее уберите мой стакан.
Прощайте. Я в окно. Все вверх ногами,
и я имею шанс упасть на небо.
Пустите! Я уже держусь...
Просвет меж веток чист
Высокий купол пуст
Просох опавший лист
И вдруг багровый куст
Квадратный чинный луг
Сухой австрийский лист
В Лесу на белый бюст
Набрел cюрреалист
Все чуждо что вокруг
На пол-пути на юг
Движенье и пейзаж
Дыханье и словарь
Похож один портрет
Усталый белый бюст
Похож Почти что наш
Освободитель царь
На большем склоне лет
Освободитель царь
Ушел в подполье дом
Жилье слилось с быльем
Быльем порос родник
Расчищенный с трудом
И мыслящий тростник
В краю запретных книг
Удерживает крик
Не размыкает уст
Кричит Кричит
молчком
Чтоб отчужденный крик
В безжизненной среде
Рождался как бы сам
Не наводил на след
Не подводил под суд
А словно был ответ
Собрата по беде
Так утвердилось там
Так повторилось тут
Я Я хочу сюда
Хочу остаться здесь
Мне надо быть неда-
леко оттуда Есть
Естественная честь
Хранить хотя бы часть
Попав на новый круг
Насущный даждь нам днесь
Я вырвался сюда
Отсюда гонит власть
А там остался друг
Багрово-черный куст
Весь прогорел насквозь
Но не посмел опасть
Усталый старый бюст
Не размыкает уст
Мой сударь, что стряслось
Стряслась земная ось
Напал взаимный сглаз
Мы покатились вниз
За скобками у вас
Осталась напрочь Транс-
И три четвертых Цис-
Но в скобках вы спаслись
А мы вот разрослись
За скобки Но внутри
Но что у нас с людьми
Молчу Шуми шуми
Послушное ветри-
Размежевался свет
И век на Да и Нет
На тот и этот свет
И то где кто живет
Слывет за этот свет
Или наоборот
И нет ни Да ни Нет
Кругом порочный круг
Я вырвался сюда
Отсюда гонит власть
А там остался друг
Привычная среда
Болезненная страсть
Всему что есть вокруг
Давать двойной ответ
По месту жизни Да
По отношенью Нет
Я вырвался Я здесь
Он там или Бог весть
Должно быть он решил
Не покидать родник
Заглохший под быльем
Или не стало сил
И воли на подъем
Но нет Он проводил
Меня в тернистый путь
И если разомкнуть
Реченье Путь Тернист
Мне достается Путь
Ему боюсь Тернист
О кто бы доказал
Какая часть мудрей
Традиционалист
Он почитает вас
Добрейшим из царей
И положить букет
И рассказать рассказ
Просил Но денег нет
И в мыслях теснота
И все ж я наломал
С горящего куста
Букет на ваш алтарь
Вот так и мы горим
Примите государь
Спасибо пилигрим
Всё теперь по Москве: не вступишь – прощай весы. И не то беда, что вступил – все там будут, – а то, что в партии пьют. И помолиться за тебя неудобно.
На горе из кустов Ривка помешанная зовет:
– Дядя Георге, когда на Москву поезд?
– Откуда мне знать?
– Ты ж на железной дороге!
Идет Марюкин отец пьяный домой, тоскует. Два часа на носу. Над Говерлой звезда зажглась, одна, как свеча, не к добру.
Так и есть: дорога уже не ведет. Впереди вода, слева вода, справа тоже вода, сзади, где только шел, обратно вода. Не должно быть воды на горе!
Дома мама с Марюкой изводятся – нет отца, хоть ищи. А как искать? Не на улице ночью страшно, в своей ограде. Вчера отец подбивал Марюку:
– До помидор дойдешь – десять рублей дам.
Марюке деньги вот так нужны: язык до Тячева доведет, а до Хуса – плати. Но не итти же ради десятки ночью на огород!
(Хус, конечно, не Хус, немножко не так, но все говорят: Хус, чтобы русских не обижать, хотя русских в Солотчине нет и не было).
С петухами мама с Марюкой смотрят – колодезный журавель сам собою качается. Ходит бадья вверх-вниз, в бадье отец спит. Стали его будить – добудись тут!
Попа к отцу теперь не позвать. Хорошо, есть бобыль, дед Жован, он разное может. Отнесла ему мама новые ватные шаровары, а он в них харк! – и скорей в солекопню плевок смывать. Бросил в соленую лужу, сверху опять присолил. Натянул на себя, согласился:
– Поедем в Италию.
Дома отцу петухом крикнул в ухо, потом в другое. Проснулся отец – ничего не помнит. Помнит одно, что вступил и пить теперь должен.
Всё теперь по Москве, а Москва – она где? Никто не знает, и Ривке помешанной не узнать, хоть весь мир спроси, хоть столетнюю бабу Марию – баба разное знает и хвост у нее обезьяний.
Бегут за Марией по Тячевской мальчишки, а может, девчонки, кричат:
– Ведь-ма, ведь-ма! – и за хвост норовят ухватить.
Она их черными юбками отрясает, а после с порога глядит дурным глазом.
Из-за Москвы в Солотчине полдень теперь в два часа. А всё случается в полдень.
Марюка на часики глянула, вспомнила:
– Домой пора, два часа... –
и тут же Дица далеким голосом зазвенел:
– Помогить, помогить, тону...
Друг его Гица, как был в новых брюках, бултых в Тису, да как бросится – нет, не к Дице, на ту сторону, там и пропал в камышах.
А Дица звенит комаром:
– Тону, тону, тону... –
и плывет ногами вперед, головой воду черпает. В корни у берега врос ногами – не оторвать, голова под воду ушла.
Тот же час и столетняя баба Мария душу свою отдала – Богу, а может, не Богу.
Увидали мальчишки – осела она на пороге, и хвост обезьяний сухим корешком из-под юбок выкатился – хватай кто смелый! И смерклось вдруг, и град без дождя помидоры побил. Не Дица это, тут баба Мария.
Хоронить бабу – не труд, хвалиться некому, да и поп не к селу. Поворчал дед Жован, утешил:
– Может, поедешь в Италию.
И зарыли бабу – авось успокоится.
Не то с Дицей: отец.
Когда сосед дом строил, отец свой по камешку разобрал, чтоб фундамент узорами, как у соседа.
И чтобы всё по Москве, поставил в горнице ванну из самого Хуса и к ней – электрический кипятильник, как граната, но белый, фаянсовый, изнутри спираль выдвигается, от немцев остался.
Хус ничего себе, тоже столица. Жупа его, если по старому, не в обхват на двух берегах Тисы. И за границей должны слушаться, но не слушаются, потому что граница.
Не успел отец Дицы крышу покрыть и в ванну залезть – как сына поре провожать
Отцу только бы похвалиться.
Невесту сыну купил на похороны самую лучшую. Кто лучше Марюки?
Отец у нее весовщик на железной дороге, деньги десятками считает, дочь обучает в Шишгороде.
И Марюка сама ничего – кто добрее в Солотчине, кто красивей? Такой не грех Мариорой зваться – да это в городе можно, здесь засмеют.
Дица-то ей не парень.
Марюкина парня не знают.
То-есть, все его знают, не знают, что он Марюкин.
Потому что это мадьяр Хорват Аттила, а за мадьяра родные голову оторвут.
Конечно, мадьяры ребята культурные и по-румынски умеют. Правда, румыны тоже могут по-ихнему, но уж если придется, кличут мадьяр по-русски. Дед Жован мадьяра в Италию не позовет.
Всё теперь по Москве, а Москва – она всюду.
Загнали Марюкина парня в армию, спасибо, не далеко, в хусскую жупу. То Марюка к нему в Хус съездит, то он к ней в Солотчин по-разному прибежит. Хус – не Тячев, не ближний свет...
Велика Хусская жупа, а если взять больше, получится Мараморош. Лектор болтал: Мараморос – орос по-мадьярскому – русский. Русских в Хусе полно, каждая собака брешет:
– Я русская.
А в тридцать девятом году там была Украина. Братья Августин и Максимилиан Волошины назвались Украиной, воевали со всем светом – и с Москвой, и с мадьярами, и со словаками. Кто победил – не понять. Вроде бы, не они, а вроде бы, и они: Украина так и осталась. Да чорт с ней! Вот что неясно: кто когда мадьяр спрашивал, как называть жупу?
Стоит Марюка у гроба, шапка на ней невестина, черная, шитая, сзади две ленты. В гробе – Дица, ноги ковдрой покрыты, чтобы корней не видать – так приросли, что рубить пришлось.
Народу идет – от Тячева. Гости в ограде, за оградой – баба Мария ходит, чего-то просит. Всегда просила – теперь-то чего бояться? Да и время не два часа.
Поп Поп пришел, молитву прочел, поклонился Солотчину:
– Простить Дице грехи его, вольные и невольные.
А какие у Дицы грехи? С мадьярами разве дрался – так кто не дрался? Румыны ребята грубые.
Из людей Ривка помешанная выступает, на голове коробка от торта, сзади ленты черные, матросские, с якорями – тоже невеста:
– Здравствуй, поп Поп, сына тебе родила я, а до сих пор все невеста!
Поп Поп краснеет, бледнеет, смирный такой человек, вдовец, девок бегает. Сына у него два взрослых – один в армии, другой в лагере – какой тут еще сын? И Ривка жидовской веры.
– Не бойся, поп Поп, не твоя я невеста. Я Хрущева невеста, только все до Москвы не доеду.
Надоело Марюке у гроба плакать, глянула незаметно на часики: два часа...
Всех растолкал, прибежал Гица мокрый, без новых брюк. Как на той стороне пропал – оказался в корчме, сунул десятку с Лениным – ниоткуда двое одетых в одно: пограничники. Увели, новые брюки забрали.
Увидел Гица Марюку, кричит:
– Невеста, пляши со мной! – и деньги из рукава сыпет.
Гица на брошенных солекопнях шофер. Там под землей приезжих от астмы удушьем лечат. Бедные туда не приедут. Гица всегда деньги считал десятками. Но теперь-то они откуда? За границей забрали всё!
Сыпет Гица десятками, требует:
– Музыку! Танец невесты!
Тут же из-под земли двое цыган, толстый и важный. Толстый на брюхе аккордеон пробует, зубы скалит. Важный скрипку к плечу ладит, вдоль носа смотрит.
Гица столько насыпал, что похороны перекупил – теперь у него свадьба. Дице глаза закрыл десятками, кличет Марюку:
– Пляши! – и она отказать не смеет: куплена и перекуплена.
Вдруг собака большая, какой никогда не было, прыг на Гицу – свалила! Зубы кажет, но не грызет. Не грызет – значит, это Аттила из Хуса на помощь пришел, а не грызет потому, что мадьяры ребята культурные.
Все молчат, как заснули.
Один поп Поп не заснул, добрый такой человек – перекрестил Гицу с собакой, перекрестил людей – цыгане под землю ушли, собака пропала, Гица бежать – за ним отец с топором до Тячева гонится.
– Омойте грехи, – просит поп Поп.
Всех он перекрестил, как всегда, обо всех подумал, себя одного забыл. Воздел он очи горе, опустил – и конец.
Под ногами монета белеет, до середины разрублена. Глядит на нее поп Поп, оторваться не может. Бородатая морда с монеты глазом косит, зовет. Гнется поп Поп к земле, словно тянут его.
Из людей Ривкин отец без страха выскочил, весь трясется:
– Йивочка, Йивочка, пойдем домой, ехать надо.
– Я не Ривка теперь, я Ривкуца. Погоди вот, вернусь из Москвы, всех вас жидов пиф-паф!
Мама Дицы скорей в дом – грехи отмывать. Залезла в полную ванну, кипятильник включила, бросила перед собой...
А Марюкин отец сидит сзади людей и пьет – теперь ему надо пить. Пожалел его дед Жован:
– Пропадешь, добрый человек, поедем в Италию, – и увел.
Гости толпами разбегаются.
Один поп Поп стоит, скрючился: с места ему не сойти.
Бежит Марюка домой через кладбище. В могилке младенчик взныл: зарыли, видать, некрещеного, без имени в рай не берут. Марюка скорей десятку пополам и через плечо:
– Не плачь, Васику.
И дома покоя нет, с улицы баба Мария просит:
– Марюка, ты добрая, выставь тазик с шампунем – косматую не пускают.
– Куда не пускают?
– Откуда мне знать? Может, в Италию.
Просит, а никого – пыль под луной, желтая, как свеча. На желтую пыль Марюка поставила тазик с шампунем, маму к себе позвала.
Заперли дверь, легли – сквозь дверь Дица идет, корни в ногах путаются:
– Где тут моя невеста? – глаза закрыты десятками, желтый, теплый, скользкий, отодвинул мать – и к Марюке.
В ограде цыгане грянули, собака в дверь заскреблась.
Мама Дицу перекрестила – ничего, пропал.
Над Говерлой звезда погасла.
Соседский петух пропел.
Монета с мордой рассыпалась.
Распрямился поп Поп. Людей никого не увидел, себя благословил. Слышит – дурным несет. Заглянул в горницу – мама Дицы в ванне кипит, разварилась вся.
Грехи, грехи в Солотчине, а омыть их никто не умеет.
Город – моя стихия,
Петербург или Феодосия,
раскрытый том десяти или ста поколений,
в городе понимаешь природу –
тяжелый большой ботанический сад,-
слоняюсь по солнцу в розарии
и в мои сорок три впервые
понимаю метафоры цветоводства.
Gloria Dei почти на земле
огромная роза готического собора,
но светится, словно витраж,
но свет изнутри и ярче дневного,
но прохладней, как в глубине собора, –
нагромождения музыки после суммы:
"Мария, Мария" и "Езаус Кристаус мусу Вешпоте",
но западнее, столичней –
в Германии, Франции, по дороге к Риму в Пьемонте,
но с незападной верой,
близко к земле, как слава Господня;
кто из поэтов сегодня решится сказать:
роза – Слава Господня?
Mainzer Fastnacht – сирени вспышек
угасающего карнавала;
не понять, как на улицах взрослые
хохочут, поют, дурачатся –
к тому же немцы, северяне, как мы, –
в их самозабвенье мне было бы не по себе;
другое – будничный великопостный Майнц,
породитель и порождение Гутенберга –
кажется, в каждом доме печатают книги,
книги, книги...
Centenaire de Lourde вдруг напоминает,
что Матерь Божья также являлась в Фатиме
детям, не знавшим слова "Россия"...
Я видал Острабрамскую Матерь Божью,
строгую за глухой серебряной ризой,
в окруженье серебряных рук, сердец, голов, автомобилей
над беззвучной толпой, – по логике, – русской:
поляки давно ушли через Остру Браму,
литовцы ушли при мне через Аушрос Вартай –
прелат Пукис, Толюшис, Юодялис, Наливайкене, Томас...
Что осталось? "Столетье Лурда" благостно утешает,
забываешь про "Лурд" Золя
с толкотней туристов минувшего века –
смесь "Лоригана" и пота, и смрада железной дороги.
Ясная Поляна – как можно!
Лев Толстой не одобрил бы розы в Ясной Поляне:
в сущности,бесполезная вещь.
Почти языком Чернышевского...
Приезжает Чайковский с квартетом,
старик плачет, наутро бесстыдно в дневник
словами главлита: в сущности, лишнее...
Высокий призрачный куст без цветов
тактично скрывает бесвкусицу и неуместность.
Feuertanz – Cаломея Бердслея,
Иродиада Оскара Уайльда,
пляска с английского на немецкий,
венский, пляска болотных растений,
болотных огней, ядовитых линий,
линий фасадов, дверей и роялей,
линий стеблистых, переплетенных,
тонных, томительных и усталых,
бледных принцев, мертвых русалок –
Пшибышевский прозрел в растенье
букву "эль" и открыл растленье.
Dame du coeur – Гранд Опера,
вспученный бархат лож,
Кармен,
духи Кармен,
пудра Кармен,
помада Кармен,
брильянтин Кармен,
фиксатуар Кармен,
депилатуар Кармен,
пургатив Кармен,
конфертатив Кармен –
Франция Наполеона Третьего, Третьей республики
ногу уже задрала для последнего шага
к мюнхенским обжедарам,-
для дамы сердца
китч
важней, чем Эльзас-Лотарингия.
Утро Москвы не красит нежным светом,
грязно-лиловое с непрозрачными кровоподтеками
утро стрелецкой казни,
не первое, –
вместо кремлевских башен – выше, страшнее –
безъязыкие колокольни высотных зданий,
лобное место – весь город:
розы в России...
Lagerfeuer в черной ночи без дыма и желтизны
узкие красные языки на далеком склоне горы,
исхоженной, обжитой, не свалишься, –
разве ведьмы помогут –
путешественник, путник, странник,
испытатель себя и природы
расположился там на ночлег,
устроил привал, разбил лагерь –
мыслим "лагерь" без ассоциаций,
как во времена
от Вильгельма Майстера до Вильгельма Второго?
Frau Karl Druschki – свой дом или пол-дома,
влажно-алый невянущий кайзеровский кирпич
станций и трансформаторных будок Восточной Пруссии –
кто родился там, не забудет:
генеральландшафтсдиректор Шой
соблюдал каждое дерево;
Перед домиком в Пруссии, Померании, Силезии или Судетах
херр Карл Друшки, славяно-германец – что может быть лучше? –
к серебряной свадьбе выводит для фрау Друшки
нежно-розовые, невинно-белые розы;
шестидесятые годы в Баварии: переселенец Карл Друшки
к золотой свадьбе выводит для фрау Друшки
трогательно повторяющиеся семейные розы.
Lilli Marlene во множестве вдоль дорожек,
маленькие, похожие – все непохожие – крепкие, яркие –
юность, простонародная прелесть, открытая радость,
для каждого и для тебя – своя Лили Марлен:
мечта об отцовском доме и будущем собственном доме,
песня Норберта Шульце, дозволенная в сорок третьем, –
с ней успели поубивать, –
песня – воспоминание о тишине после артобстрела,
ложное воспоминание о героическом братстве,
песня – забвение прошлого,
сентиментальная глупость отжившего поколения.
Super Star – рок-н-ролл, поп-н-бит, рок –
не восковые пальцы Мими, накалываясь на иголку,
складывали, вырезали, сшивали, –
молочный акселерат щелкнул кассетником:
Супер-Стар Иисус Христос, Пол Макартни, Тухманов, –
выдал за смену план поролоновых на хлорвиниле,
вышел с кассетником под рукавом
в толпы молочных акселератов не-супер-старов:
суперы жмут на акселераторы фирменным драйвом –
штатники в кадиллаках не слабого сорок восьмого, –
папы выводят почти хиповые розы
с холуйским названием Супер-Стар.
Chicago Peace, неоновый полдень
над синтетикой набережной у текниколора озера –
купаются там? купаются; яхты скользят,
и глаз соскальзывает с глянцевитого фото
небоскребов и шумной петли на пилонах
в уют переулков к Солу Беллоу
посидеть на его московской кухне,
послушать из уст нобелевского
свои собственные суждения:
русский еврей из Канады.
John F. Kennedy алый на солнце
пылает ярко, так ярко, что можно поверить,
поверить в него и обрести надежду
и полюбить его как свою надежду –
если б его не убили, мы разлюбили бы;
если бы Картера вдруг убили через полгода
на самых гражданских правах,
он прошел бы в святые.
Queen Elizabeth – что за портретное сходство! –
вся в отца, ганноверские черты,
самая милая немолодая женщина мира,
улыбка,
Великобритания школа мира,
Англия сад Европы,
колледж порядочности и постоянства,
четыре века великих поэтов
от Эдмунда Спенсера до Дилана Томаса;
В пятидесятых мы пили
за английскую королеву –
англичанин-стажер отказался.
White Christmas, песенка Бинга Кросби,
англосаксонское Рождество на снегу,
Новая Англия, Роберт Фрост, зеленые горы Вермонта,
снег на зелени, Миддлбери, русский лагерь,
в воздухе снег и зелень:
осень с весной, Старый Свет с Новым Светом,
Россия с Америкой:
Россия – святая Русь, Америка – God`s own country –
где еще Рождество на снегу?
Идея ломится в окна.
