|
|
|
|
1.
Первое воспоминание – запах нагретой солнцем резины. Я лежу в коляске с поднятым козырьком, мне жарко (коляска у меня почему-то была голубого цвета, в более сознательном возрасте я нашла у мамы в шкатулке с рукоделием заплатку из голубой резины, которая продавалась вместе с коляской, долго ее нюхала, вспоминала детство) вижу синее летнее небо перечеркнутое зелеными ветками, ору, зову на помощь. В поле моего зрения появляется незнакомое женское лицо. Я точно знаю, что звала не ее и продолжаю орать еще громче, сменив регистр на более «алармный». Я точно знаю, кто мне нужен. Я хочу увидеть именно ее. ( Когда через 20 лет я ждала своего первенца и выбирала для него коляску, то засовывала голову под поднятый козырек и внимательно принюхивалась, не пахнет ли там резиной). Уже в более старшем возрасте мои ранние воспоминания были подкреплены рассказами бабушки Нины о том, что в мое первое лето семья снимала дачу в Фирсановке, и из Архангельска приезжала моя вторая бабушка – Зина (папина мама ) на меня посмотреть. Старые фотки с бабушками, мамой и мной в коляске дают представление о том как мала была я, когда всё это запоминала.   С мамой, на даче  С бабушкой Зиной  
С бабушкой Ниной и дедушкой Сережей на даче Бабушка Нина Александровна была образованной интеллигентной женщиной. Окончила гимназию и женские курсы, где ее научили печатать на машинке. Работала в конторе на железной дороге, там и познакомилась с дедом Сергеем Леонидовичем Федосеевым – инженером путей сообщения. Выйдя замуж, бабушка работу бросила и всю жизнь вела хозяйство в нашей постепенно увеличивавшейся семье. Я целыми днями находилась на попечении бабушки Нины, пока остальные члены семьи работали и учились. У нее было много дел, к вечеру надо было купить и приготовить еду для всей семьи, убрать квартиру, постирать (стиральных машин тогда еще не было). Мной заниматься ей было особенно некогда. Она за мной присматривала, кормила, но всё время была чем-нибудь занята, и я ходила за ней хвостиком по квартире, пока она делала свои домашние дела. Так и помню: бабушка на кухне между плитой и раковиной, а я рядом на полу из коричневого линолеума со своими игрушками – кубиками, зверюшками, пупсиками, позже – с книжками. Так я собственно и читать выучилась. Детская книжка с картинками лежала на полу, я тыкала в нее пальцем, бабушка , глядя через плечо, называла буквы, а я запоминала. Лет с пяти я начала осваивать содержимое большого книжного шкафа в гостиной (позже его переставили в коридор, когда Таня вышла замуж) и к 7 годам практически перечитала всё его содержимое. Были у нас с бабушкой и прогулки. На троллейбусе №7 мы ездили гулять на Ленинские Горы, а пешком ходили на Кутузовский проспект в кулинарию за котлетами по 6 копеек, и по дороге заходили в сказочно притягательный магазин «Дом игрушки». Его посещение – как поход в музей. Он был огромного размера, длинная пристройка с несколькими входами вдоль жилого дома. Заходишь с одного конца, идёшь мимо всех отделов, смотришь игрушки и выходишь с другого конца.  Снимок сделан на Ленинских горах корреспондентом газеты «Советская Россия», опубликован ко дню защиты детей – 1 июня. Игрушек, самых разных, там было так много, что даже не возникало мысли просить что-то купить. Ведь ясно было, что всё это счастье купить просто нереально, а выбрать что-то одно очень сложно. Но постепенно мечта всё-таки сформировалась и окрепла. Немецкая кукла – хочешь с карими, хочешь с серыми закрывающимися глазками, размером с настоящего четырёхмесячного младенца, полностью имитировавшая особенности младенческого организма: ножки скрюченные, толстенькие, с перевязочками, ручки – с крошечными пальчиками, а тельце – предусмотрительно мягкое, чтобы его приятно было держать на руках. Стоил младенец огромных денег – не то 12, не то 14 рублей. Когда я поделилась своей мечтой с бабушкой, она предложила деньги накопить. Каждый месяц, получая пенсию, она давала мне по одному рублю, и я бережно складывала их – не помню уже куда – бумажка к бумажке. Где-то ближе к концу этого процесса накопления, месяцев через восемь–девять, собравшись добавить очередной рубль, я обнаружила, что денег нет… Горю детскому не было предела. Я рыдала до самого вечера, и когда мама пришла с работы, пришлось ей всё рассказать. Она меня выслушала, а на следующий день вечером принесла резинового десятисантиметрового немецкого пупсика, одетого в голубые ползунки, распашонку и чепчик. Он довольно прилично имитировал облик младенца, но был слишком маленький и очень жесткий, личико было нарисованное, глазки не закрывались. Отчаявшись объяснить маме неравноценность такой замены, я снова начала копить – рублик к рублику. Однако, месяца через три обнаружила в «заветном месте» полную сумму, необходимую для осуществления заветной мечты. До сих пор не знаю, кто меня «субсидировал» – мама, бабушка или, может, они как-то всей семьёй скинулись… Помню, как мы с бабушкой пошли с этими деньгами в «Дом игрушки», и я долго выбирала самого симпатичного младенца. Глазки у него оказались серые, а не карие. Взяв его на руки и прижав к себе его мягкое податливое тельце, я впервые ощутила «радость материнства». Мы с бабушкой после некоторых сомнений решили, что всё-таки он будет мальчиком, и назвали его Костюшей – так моя мама мечтала назвать меня, если бы я не оказалась девочкой. Следующий раз такое счастье я испытала, когда родила своего кареглазого первенца.  С Костюшей на даче в Отдыхе, 1963 3. В 1964 году я пошла в школу. За день до начала учебного года мы переезжали с дачи, где все лето провели с бабушкой и тогда уже парализованным дедушкой. Приехали мама с папой с грузовым фургоном за вещами и дедушкин шофер на служебной легковушке. Когда доехали до дома и поднялись на этаж, то оказалось, что пока меня не было все лето, родители переехали в квартиру напротив. В четырехкомнатной коммуналке им выделили освободившуюся комнату 25 метров, потому что мамина сестра Таня к тому времени уже тоже вышла замуж, ждала ребенка, и в бабушкиной квартире стало слишком тесно. Войдя в свое новое жилище, я увидела, что в небольшой нише рядом с дверью мне выделен собственный уголок с новой мебелью: полноразмерная взрослая кушетка и небольшой однотумбовый письменный столик, над которым висела книжная полка. Вечером я никак не могла заснуть на новом месте, плакала и просила позвать бабушку, которая раньше всегда меня укладывала. Мама ненадолго вышла в коридор и вернувшись сказала, что бабушка уже спит. Похлюпав носом еще какое то время, я уснула. Так началась моя школьная взрослая самостоятельная жизнь. Первого сентября мама взяла отгул на работе и меня проводила. В тот год в школу пошла еще одна девочка из нашего подъезда с 3-го этажа – Оля. На правом фото мы с мамой, с Олей и ее бабушкой Марией Николаевной.  
Мы с Олей, 1 сентября 1964 
Первая школьная линейка На второй день утром меня разбудил папа, мамы уже не было дома. Папа напоил меня чаем с бутербродом и ушел на работу, сказав что в школу я поеду то ли с бабушкой, то ли с Марией Николаевной вместе с Олей. Я оделась, собрала портфель и вышла на лестничную клетку, дверь за мной захлопнулась. Я постояла у двери бабушкиной квартиры, потом спустилась и постояла на 3 этаже. Никто не выходил. Я опять стала подниматься на 4-й и, стоя между этажами, услышала, как внизу хлопнула дверь и Мария Николаевна с Олей быстро стали спускаться по лестнице со словами: пошли скорее, мы опаздываем. Из бабушкиной квартиры вышла Наташа (мамина младшая сестра), она шла на работу. Наташа сказала, что бабушка еще спит, и предложила меня проводить. Мы вышли из подъезда и вместе дошли до остановки. Наташа дала мне 8 копеек на проезд и уехала на первом же подошедшем автобусе, а я осталась ждать своего троллейбуса. В троллейбусе я купила билет за 4 копейки и тщательно подсчитала количество остановок до школы, чтобы суметь вернуться обратно. После уроков ко мне подошла Оля и сказала, что они с бабушкой могут меня взять с собой, но им надо еще заехать в магазин в другую сторону от дома. Вспомнив про свой скромный бюджет, я отказалась от путешествия в противоположную от дома сторону, и сказала, что доеду сама. Выйдя из школы, я благополучно перешла дорогу на зеленый сигнал светофора, дождалась своего троллейбуса, купила билет, отсчитала остановки и вышла напротив своего дома. Переходить Бережковку было довольно страшно, светофора тут не было, а улица была широкая, по несколько полос в каждую сторону плюс в середине выделена полоса метра два шириной, по которой обычные машины не ездили, но время от времени проносились правительственные «Чайки» на хрущевскую дачу на Ленинских горах. Я подолгу дожидалась момента, пока машин не будет ни с той, ни с другой стороны, чтобы перебежать, не задержавшись посередине. Вернувшись 2 сентября из школы, я позвонила в бабушкину квартиру, т.к. никаких ключей у меня не было. Но там меня не ждали. Дверь открыл Игорь, танин муж, и сказал, что я здесь больше не живу. Правда на гвоздике в коридоре у них нашлись ключи от нашего нового жилища, в которое он меня милостиво запустил и ушел. Через некоторое время зазвонил телефон, он стоял в общем коридоре, трубку сняла соседка и позвала меня. Звонила мама и ругалась, почему я дома, а не у Оли. Я ей объяснила, что Оля с бабушкой поехали в магазин, но она велела мне немедленно спускаться к ним, потому что меня уже ждут. Я спустилась и позвонила. Мне не показалось, что меня там ждали. Дверь открыла Мария Николаевна, сказала, что Оля занята и убежала куда-то в глубину квартиры, оттуда доносились голоса взрослых, Оли не было ни видно, ни слышно. Я постояла в темном коридоре некоторое время среди разбросанной обуви и ушла домой. Больше к телефону я не подходила ни в тот день, ни в другие. Если соседка была дома, то услышав телефонный звонок, я запиралась на ключ и гасила в комнате свет. А если кроме меня никого в квартире не было, то просто не снимала трубку: спорить с мамой не хотелось, и ходить в гости без приглашения тоже. По утрам папа оставлял мне банку рыбных консервов, теплый сладкий чай и батон белого хлеба, мелочь на дорогу и ключи на резинке от трусов, чтобы вешать на шею, но они были холодные и грязные, поэтому я просто швыряла их в портфель. У соседей по новой квартире младший сын Женька был моим ровесником, но учился в другой школе. Бывали дни, когда он тоже оставался один дома (его мама работала врачом в поликлинике посменно). Женька не переносил одиночества и в отсутствие матери постоянно приглашал к себе друзей. Мне было слышно, как они бесятся в соседских комнатах. Когда им это надоедало, они начинали меня терроризировать. Если дверь в нашу комнату оказывалась не запертой на ключ (просто закрытой она была всегда), кто-нибудь из мальчишек забегал ко мне, хватал первую попавшуюся игрушку и убегал. Я очень боялась, что жертвой окажется мой любимый, выстраданный Костюша. Глазки у него были фарфоровые и в голове хрупкий механизм, управляющий открыванием-закрыванием. Едва заслышав шум пришедших к Женьке гостей, я Костюшу прятала в шкаф, и дверь запирала на огромный черный ключ с бородкой, типа «Буратино». Хулиганов это не останавливало, они разбегались по длинному коридору и со всей дури долбились в мою запертую дверь, так что она ходила ходуном и громко стучала. Когда мое терпение кончалось, я брала в руку маленькую алюминиевую кастрюльку с одной длинной ручкой (раньше в ней варили мне манную кашу, а позже мама приспособила ее для варки яиц), залезала на бельевой ящик, в который на день убирали постельные принадлежности, он стоял сбоку от двери , и тихонько отпирала замок. Разогнавшийся по коридору «бандит» неожиданно для себя под грохот распахнувшейся и стукнувшейся об стену двери оказывался в комнате лицом к лицу с торцевой стенкой огромного трехстворчатого гардероба и вдобавок получал сзади сверху кастрюлей по башке. Тогда я, конечно, не знала, что неприкосновенность жилища защищается законом, но была твердо убеждена, что правда на моей стороне. Поэтому меня удивило, что когда, наконец, влетевшим в комнату оказался сам Женька, получив свою шишку на башке, он в тот же день пожаловался матери. А она сказала моей маме, что я покалечила ее ребенка. Я на голубом глазу соврала, что Женька сам стукнулся об шкаф, не заметив, что дверь не заперта. Не думаю, что на страшном суде меня за это покарают. В один весенний день 1965 года в класс вместе с учительницей Натальей Сергеевной Егоровой вошли какие-то незнакомые люди. Они поздоровались и стали просить по очереди вставать девочек. Отобрали человек пять, включая меня. Нас посадили в военный ГАЗик с брезентовым верхом и куда-то повезли, ничего не объясняя. В длинном корридоре со множеством дверей, куда нас привели, было очень много маленьких девочек, в основном с мамами или бабушками. Я терпеливо ждала, когда же наконец, прояснится, зачем я тут стою. Вопросы задавать и вообще заговаривать с незнакомыми людьми я стеснялась. Ждать пришлось долго. Уже когда коридор практически опустел, приветливая женщина попросила меня зайти в дверь. За дверью оказалось огромное пространство, слабо освещенное (окна были где-то далеко позади, в глубине) с кучей непонятных вещей и предметов черного цвета. В центре помещения стоял длинный стол со стульями, на один из них меня посадили. Женщина попросила меня представить, что я получила двойку и должна рассказать об этом маме. Передо мной поставили суповую тарелку с ложкой, женщина стала изображать маму, кормящую меня обедом, что-то говорила перемещаясь вокруг стола, я возила ложкой в тарелке и ждала паузы, чтобы начать рассказывать про двойку, но она вдруг куда-то исчезла. Я посидела-посидела и начала украдкой поглядывать по сторонам, пытаясь понять, куда же она делась. Она появилась так же внезапно непонятно откуда и сказала, что я свободна. Меня вернули в школу, но уроки уже закончились, и я поехала домой. Какое-то время все шло, как обычно и об этом странном приключении я успела забыть, но потом родителям позвонили и сказали, что меня приглашают сниматься в кино у режиссера Инессы Селезневой. В кухне на Бережковке состоялся семейный консилиум. Мама была категорически против («Девочке надо учиться… возить некому – все работают…»), а папа сказал, что хочет сам все посмотреть, и на следующий день сам повез меня на Мосфильм. Именно там в тот день были сделаны профессиональные снимки для фото пробы.  
Мне тут 7 лет, но играть мне предлагалось шестилетнюю девочку не умеющую читать. Рабочее название фильма «Папа сложи». Сняться я успела в двух эпизодах. Первый – в тот день, когда приехала с папой, и он подписал договор. Прямо во дворе Мосфильма на асфальтовой дорожке у кустов стояла лавочка, меня на нее посадили, дали мне красного вареного рака и велели заворачивать в носовой платок и петь колыбельную. Младенцев я к тому моменту пеленала профессионально (натренировалась на Костюше), песню из «Спокойной ночи малыши» знала наизусть и довольно чисто воспроизводила, но рак… Это усатое чудовище, да и еще с огромными клешнями наводило на меня ужас, вызывало отвращение, противно воняло рыбой. Меня долго уговаривали потрогать его хотя бы одним пальцем, но потом разрешили петь, просто вертя в опущенных руках носовой платок (рака потом подмонтируем). Пение сняли быстро, буквально за пару дублей, но потом к лавочке должен был подбегать актер Владимир Рецептер, игравший моего отца, хватать меня на руки (типа он сильно опаздывает) и бежать прямо на камеру, которая отъезжала по рельсам, протянутым вдоль асфальтовой дорожки, на которой стояла лавочка. Эту беготню переснимали до конца рабочего дня. То слишком медленно бежит, то слишком быстро, то на рельсах споткнулся, то неправильно меня держит, то еще что-то… Актер взмок – на улице было жарко, светило солнце. Объявили перерыв, актера переодели, протерли полотенцем, перегримировали и опять все по новой: лавка, рельсы, беготня. К концу смены у меня болело все тело, голова кружилась и слегка подташнивало, я весь день ничего не ела, не пила, всю дорогу была на солнышке. Вечером эмоциональный папин рассказ о съемках, пересказ услышанных актерских баек и анекдотов дико разозлили маму, она явно ревновала и сказала, что он туда больше не поедет. Второй мой съемочный день случился уже летом, когда я жила на даче с бабушкой, парализованным дедушкой и грудным Димкой (сыном маминой сестры Тани). Везти меня было некому, и с Мосфильма за мной прислали машину с шофером. В тот день снимали сцену в пивнушке. В павильоне Мосфильма стоял круглый столик на высокой ножке, вокруг него стояли незнакомые дядьки и мой «папа», мне велели что-то у него спросить (сейчас уже не помню что), но взрослые оживленно что-то обсуждали, и я не решалась перебить. Вот, наконец, в разговоре возникала пауза, я набирала воздух, поднимала глаза на «папу», собираясь спросить, но как только я открывала рот, заговаривал кто-то из взрослых, и я замолкала, опустив голову. Так мне и не удалось за весь день ничего спросить. Я очень огорчалась и боялась, что меня будут ругать, но все остались довольными и разошлись на обед. Помощница режиссера повела меня в буфет и предложила выбрать в стеклянной витрине, что бы я хотела съесть. Со мной такое случилось первый раз в жизни. Я обычно ела то, что передо мной ставили на стол мама или бабушка, ничего выбирать не предлагалось. По-моему я выбрала прозрачный бульон и румяный пирожок. Все было сказочно вкусным, и я поела с большим удовольствием. На обратном пути я уснула на заднем сидении и проснулась только ночью в своей кроватке (видимо шофер отнес меня, спящую, на руках). Проснулась я от шума – кто-то тарабанил в дверь и окна дачной терраски. Разбуженная бабушка пошла открывать дверь одной рукой тряся орущего Димку. Это оказались мои родители, мама хотела удостовериться, что меня привезли назад в целости и сохранности. То, что ей не позвонили с Мосфильма, вывело ее из состояния равновесия, и на следующий день моя артистическая карьера была ею завершена, так и не начавшись. Уже много позже, став взрослой я сообразила, что мне на съемках специально не давали спросить, а просто снимали мою огорченную нерешительную рожицу. Таков был хитрый режиссерский замысел… Фильм так и не был снят. Видимо другой такой стеснительной девочки не нашли. Осенью мы вернулись с дачи, и я пошла во второй класс. Вскоре после начала учебного года в класс опять пришли незнакомые люди. Опять стали отсматривать девочек, и опять меня отобрали. Я подумала, что это снова киношники, но привезли нас не на Мосфильм, а на Ленинские Горы во Дворец Пионеров, в новенький, только что построенный из стекла и бетона, спортивный корпус. Там женщина тренер с хриплым голосом подходила по очереди к каждой девочке, и придерживая рукой за талию, просила прогнуться назад. Удивившись тому, как трудно девочкам дается такое ерундовое задание, я легко встала на мостик без посторонней помощи. Девочек отпустили, а меня подвели к гимнастическому бревну, подставили стул и, держа за руку, помогли мне залезть. Тренер спросила, не кружится ли у меня голова, и объяснила, что внизу подстелены страховочные маты, и в случае потери равновесия, я легко могу спрыгнуть вниз. Затем мне предложили расставить руки в стороны и пройти до противоположного конца, я прошла, потом прошла обратно, не расставляя рук, потом легко сделала ласточку. Десятисантиметровое бревно казалось мне широченным по сравнению с подлокотником дивана в гостиной на Бережковке, на котором я лет с пяти проделывала подобные трюки, тренируясь на балерину (мамина младшая сестра Наташа занималась в балетном кружке клуба Русакова, а я обезьянничала). Тренерши Дворца Пионеров не были в курсе моего бэкграунда и сбежались на меня смотреть. Я спокойно ходила по бревну, делала вполне приличную ласточку, и даже бегала и прыгала на нем, не глядя под ноги, удивляясь, чего они на меня вылупились, ведь это совсем не трудно, ширина бревна вдвое больше моей ножки. Потом мне объяснили, как правильно выполнить соскок: шагнуть в сторону, взмахнуть руками, прогнуться и приземлиться на ножки-пружинки. У меня получилось! Спортивной гимнастикой я прозанималась ровно год. В школу мне надо было во вторую смену, поэтому с утра, съев бутерброд с рыбными консервами и запив холодным чаем, я на троллейбусе отправлялась на Ленинские горы в Дом Пионеров, а уже потом, к обеду, – в школу на Мосфильмовскую улицу. Домой попадала часам к шести вечера. В конце учебного года на итоговых соревнованиях я заняла первое место. Но в третьем классе позаниматься гимнастикой получилось лишь два месяца. В школе провели туберкулезные пробы, у меня реакция Перке оказалась положительной. Мы с мамой поехали в тубдиспансер. Врач обратила внимание на мою худобу и стала спрашивать, как я питаюсь. Я рассказала про утренний бутерброд и вечерний ужин, а мама стала говорить, что я все вру, что меня бабушка и соседка Мария Николаевна по очереди кормят обедом. Я искренне удивилась, насколько она не в курсе моей жизни, ведь в обеденное время меня не бывает дома. Врачиха вздохнула и сказала, что ее бы воля, она бы таких матерей лишала родительских прав, и направила меня в лесную школу, из которой я вернулась в конце учебного года, уже в новую квартиру на Щелковскую. Понятно, что о том, чтобы ездить со Щелковской на Ленинские горы заниматься не могло быть и речи. Так моя спортивная карьера накрылась медным тазом, но я на всю жизнь сохранила гибкость, привычку тянуть голову вверх, выгибать спину и разворачивать плечи, ставя ноги так, будто я иду по бревну. Лесная школа принадлежала заводу ЗИЛ, находилась в ближнем Подмосковье – в Лыткарино. Представляла собой отдельные двухэтажные корпуса, стоявшие в лесу за высоким забором из металлических прутьев. Сквозь прутья виднелся берег широкого водоема, за которым на противоположном берегу стояли белые многоэтажки. Посередине каждого корпуса – вход и широкая лестница на второй этаж, а там при входе – раздевалка: два ряда крючков на вешалках вдоль стен, поперек – длинный коридор: налево комнаты девочек, в каждой по четыре кровати, направо – комнаты мальчиков, в центре корпуса – большая игровая комната, по концам коридора – туалетные комнаты. По утрам, проснувшись и умывшись, стайка замотанных платками ребятишек в валенках под руководством педагога-воспитателя брела в утреннем морозном полумраке по тропинке через сугробы в столовую, а потом в учебный корпус. Там до обеда педагог-воспитатель проводил по очереди все уроки. Потом опять – по заснеженной тропинке через лес в столовую, а после неё – в спальный корпус на тихий час. После сна – опять в столовую – на полдник, потом в учебный корпус – делать домашнее задание, потом на ужин, в валенках через лес, и наконец, – в спальный корпус, где перед сном можно было провести час-полтора в игровой комнате с привезенными из дома игрушками. У меня с собой была страшная облезлая обезьяна, которую мне зачем-то купили перед самым отъездом, и она абсолютно не ассоциировалась у меня с домом. Но постепенно мы с ней сроднились, так как других друзей у меня там не случилось. В столовой каждый класс сидел за отдельным длинным столом на узеньких длинных лавочках без спинок. Еду развозили на тележках по центральному проходу и скидывали алюминиевые миски на ближний край стола, а дальше их футболили самостоятельно. В первый раз я презрительно обнюхала содержимоея миски, слегка порылась в нем плохо вымытой алюминиевой ложкой, за неимением салфеток вытерла руки подолом и стала ждать скандала. К моему удивлению, никакой реакции не последовало: через некоторое время все просто ушли в раздевалку, и никого из взрослых не заинтересовало, как дети поели. То же повторилось и в следующий раз… Постепенно я научилась находить в поставленной передо мной миске отдельные съедобные компоненты, а к концу «срока» спокойно и даже с аппетитом вычищала миску до блеска. Практически, то же самое произошло и с выполнением домашних заданий. Дома это было целое представление: вернувшаяся с работы мама обычно заставала меня на родительской широкой софе с книжкой. Единственное, что ее интересовало из всей моей многогранной жизни – это сделала ли я уроки. Я на этот банальный вопрос не считала нужным отвечать: ясно же, что нет. Лежа на софе и продолжая читать, я методично доводила свою мать до бешенства. В конце концов, наступал момент, когда она начинала за руки и за ноги тащить меня к письменному столу. Обычно ее силы кончались где-то посередине двадцатипятиметровой комнаты, и оставив меня там лежать, она уходила успокаиваться на кухню. Обратно возвращалась уже с приготовленным ужином. Мы молча ели, каждый – глядя в свою книжку. Потом еще немного почитав уже в своей кровати, я засыпала. Самое интересное, что когда учительница раздавала тетрадки с проверенным заданием, я с удивлением обнаруживала там ровные строчки написанных букв, решенные примеры и соответственно высокие оценки. В лесной школе на приготовление домашнего задания отводилось определенное время, когда все сидели в классе, а воспитатель поддерживал тишину и отвечал на вопросы, если кому чего непонятно. Когда время выходило, все поднимались и шли гулять, а потом ужинать. Сначала я ничего не успевала, долго сидела, ждала, пока на меня обратят внимание и спросят, почему я ничего не делаю. Так этого и не дождавшись, я легко стала отличницей уже самостоятельно, и мне это даже понравилось. Когда, много позже, собираясь стать матерью, я прочла книжку доктора Спока про воспитание, стало ясно, что я всю его науку уже постигла, побывав в лесной школе. Вернувшись из лесной школы, последние месяцы третьего класса, я доучивалась уже на новом месте жительства. До школы было всего минут пятнадцать пешком, никаких дорог переходить не требовалось. Поскольку район был новый, детей школьного возраста оказалось очень много, классы были переполнены. В моем 3Б оказалось 43 человека. Я была худенькой, и меня сначала посадили с самым толстым мальчиком в классе, а потом и вовсе подсадили к нам третью девочку, тоже худую, но высокую. Писать было очень неудобно. К счастью, через месяц учебный год закончился. Осенью парт уже всем хватило. После переезда, в новой квартире у меня появилась своя девятиметровая комната, выходящая окном на крышу пристроенной почты. Боком к окну прижимался мой однотумбовый письменный столик, а к его боку – моя узенькая кушетка. Над столом – книжная полка. Огромный трехстворчатый гардероб занимал всю противоположную стену – тот самый, бок которого бодали на старой квартире Женька с приятелями. Моя комната по совместительству выполняла роль родительской раздевалки-переодевалки, т.к. других платяных шкафов в квартире не было. В моем классе училась еще одна девочка из нашего дома – Ира. Она после уроков должна была оставаться на «продленке», обедать и делать домашнее задание, а меня дома на плите дожидалась огромная шестилитровая кастрюля с супом, который я должна была самостоятельно разогреть. Поджигать плиту я боялась, спички ломались, обдирая коробок, а вспыхнув, быстро прогорали, обжигая пальцы. В кастрюле плавали или целиковая курица с торчащими вверх ногами, покрытая противной пупырчатой кожей, или кусок говядины на кости в окружении резаной капусты. В обоих вариантах холодный суп был покрыт толстой пленкой жира, и аппетита у меня не вызывал. Если количество супа за день не уменьшалось, мама это замечала, поэтому чтобы избежать разборок, я просто, сначала отливала половником холодный суп в тарелку, а потом из тарелки – в унитаз. Грязную тарелку я оставляла на столе в качестве вещественного доказательства, и уровень супа в кастрюле понижался ровно настолько, чтобы мама осталась довольна. Когда Ира об этом узнала, она сбежала с продленки и пошла домой вместе со мной, спокойно подожгла газ и разогрела суп. Потом мы вместе его поели. С этого момента Ира перестала сдавать деньги за «продленку». После уроков мы сначала шли к метро, покупали на ее деньги по мороженому, а потом шли ко мне «бороться» с супом. У нашей школы был свой лагерь в Крыму – под Алуштой, на горе, в совхозе «Розовый». Лагерь был трудовой: совхоз кормил школьников за то, что они собирали на горных плантациях розы для его парфюмерного заводика, выпускавшего розовое масло. После четвертого класса туда съездила Ира, а меня мама не отпустила. На следующее лето мы поехали туда вместе. Школьники жили в фанерных домиках с крашеными дощатыми полами. В передней стенке – дверь, и два окна по бокам от нее. В середине – от двери до задней стенки – длинный, узкий проход, а по обе стороны от него – прямо на полу – лежали вплотную друг к дружке полосатые матрасы. В ногах каждого матраса в проходе стоял чемодан или рюкзак с вещами. Домиков было около десяти, и стояли они в кружок на горке. В середине под горой располагалась ровная, утоптанная площадка для утренней линейки и спортивных игр с мячом. Отдельно – кухня с большой крытой терраской- столовой и домик с отдельными комнатками для преподавателей-вожатых (в нашем отряде воспитателями-вожатыми были школьные учительницы – одна по русскому, а другая по математике). Подъем был в пять утра, потом – линейка и зарядка «на плацу». Затем по крутой горной дорожке надо было подниматься на плантацию – розы собирать. Каждому выдавали огромный холщовый мешок с лямкой – повесить на шею или через плечо, чтобы руки были свободны. Мы шли по полю вдоль длинных рядов розовых кустов и одновременно двумя руками отламывали головки розочек, складывая их каждый в свой мешок. Когда огромный (от пальцев ног до подмышек) мешок наполнялся, его волокли на весы. Приемщица записывала, кто сколько собрал. В день каждый должен был собрать определенную норму, примерно три мешка, после чего уже разрешалось спуститься по горной дорожке в лагерь, на завтрак. После завтрака нас на автобусах везли по асфальтовому серпантину в Алушту – на пляж купаться. Всю дорогу, примерно полчаса, мы в автобусе орали песни. По пути от автобусной стоянки до пляжа заходили на рынок за фруктами. У каждого были карманные деньги, выданные родителями в Москве. В конце смены, перед отъездом я получила свою первую зарплату за перевыполнение плана. В качестве сувенира в Москву все привезли по пробирочке розового масла. Его запах, слишком сильный и приторно-сладкий, мне совсем не нравился, но пробирка долго хранилась как память.  1969, Крым, Никитский сад |
