Воспоминания (мемуары) – субстанция неустойчивая. Завтра будет совершенно иная интонация, иной акцент, нежели сегодня. Но ты уже сегодня зафиксировал текст на листе бумаги. Все. Возвращения назад нет. Правда, можно создать новый текст. И так до бесконечности.

Все это прекрасно понимал Михаил Файнерман, хорошо знавший и любивший японскую поэзию. Стихотворение, написанное завтра, уже не передаст атмосферу сегодняшнюю. Традиция японского стихосложения требует завершать стихотворный текст сегодня, не оставляя на завтра и не переделывая после. Завтра ты напишешь об этом же совсем по-иному. И, несмотря на это, свои воздушные, акварельные, «японистые» стихи он дописывал и переписывал годами, пытаясь добиться, казалось бы, невозможного. И – добивался. Когда читаешь его миниатюры, кажется, что они написаны мгновенно, на одном дыхании. Цель достигнута.

Передо мной такой задачи не стоит. Это лишь смутные, разрозненные заметки (стружки), вырванные из пластов памяти… случайные всплески памяти… Завтра, возможно, я вспомню что-то иное и иначе, но это будет не сегодня…

Миша, насколько мне известно, стал писать верлибром в начале 70-х. Американскую и английскую поэзию он читал в оригинале. Да и японский изучал. Переводил своего любимого Иссу. Существуя на грани японской и евро-американской поэтик, он при этом создал свой, неповторимый, совершенно уникальный верлибр, фиксирующий как речевой поток, так и тончайшие, неуловимые движения души. Его стихи сразу поразили меня. Казалось бы, ничего особенного. Словно небольшой (или большой) прозаический текст, записанный как стихи. Но что-то в этих текстах так завораживало, что оторваться было нельзя. Какая-то необъяснимая, удивительная интонация. Читаешь (слушаешь) его стихи, словно в лодочке на реке покачиваешься, когда волн нет, а лишь зыбь (рябь) небольшая, или словно вышел зимой в рощу, и ветер чуть зашумел в потемневших ветках, пробежал и пропал, все стихло, только лыжня перед тобой маячит, а на душе так хорошо, так светло и печально…

Познакомились мы с ним в 1987-м году. Он приходил в профсоюзную библиотеку в Московском доме учителя к своему старому приятелю Ване Ахметьеву, с которым мы вместе работали. Немногословный, с какой-то слегка отстраненной улыбкой, блуждающей на устах, Миша изредка приносил новые стихи, монотонно, как и вообще разговаривал, читал их, с интересом слушал (читал) наши с Ваней стихи...

Под впечатлением от стихов Миши тогда же, осенью 87-го, мне захотелось составить небольшой поэтический сборник. Он был отпечатан на машинке в пяти экземплярах и назван «Этап». Там были стихи пятерых: Миши, Вани, мои, Марины Андриановой и Андрея Корфа. Сокращенный вариант «Этапа» в 1989 году опубликовал парижский альманах «Мулета». Для Миши, как и для большинства из нас, это была одна из первых публикаций…

В 89-м я написал стихотворение «В саду», которое мне захотелось посвятить Мише. Заканчивалось оно так – «я трава, растущая в сторону неба». Миша решил, что это реакция на его поэзию, на его позицию, что таким образом я понимаю его бездеятельность, читай - созерцательность. Он написал мне полемический стихотворный ответ. Не знаю, сохранился ли он – у меня его нет…

Миша жил около метро «Черкизовская». То ли на четырнадцатом, то ли двенадцатом этаже. Не помню точно. В общем, на последнем. Я был у него раза два или три. У него были две собаки. Он нигде не работал. Точнее, зарабатывал на прокорм починкой старых радиоприемников. Если я только ничего не путаю. Кажется, Боря Колымагин находил для него заказы. Или путаю все-таки?..

Миша всегда говорил очень медленно, как-то по-особенному растягивая слова. До осени 90-го мы общались часто. Чуть ли не каждую неделю он приходил в библиотеку. Потом следовала пауза, перерыв на несколько недель, а то и месяцев. И снова приходы, разговоры, чтение стихов…

После того, как в 90-м я уволился из библиотеки, общались мы с ним, в основном, по телефону, созваниваясь раза два-три в год. Виделись, как правило, раз в несколько лет. В 91-м встречались в «Иностранке». Всеволод Некрасов предложил Сухотину, а тот в свою очередь нам с Мишей переводить с подстрочника молодых словацких поэтов. Ну, мы и перевели. Переводы были опубликованы. А Миша заочно со страстью восемнадцатилетнего юноши влюбился в переводимую им словацкую поэтессу, и, если не ошибаюсь, написал потом об этом поэму. А может, что-то уже путаю. Нет, все-таки что-то написал…

Память – прескверная штука. Подводит в самый неподходящий момент. Помнишь подчас совсем не нужные, ничегонезначащие вещи, а чего-то важного вспомнить не можешь. А когда вспомнишь, будет уже поздно, текст уже будет написан и отдан по назначению… Писать, что ли, новый текст?..

В 95-м мы с Мишей встретились у метро «Парк культуры». Обменялись изданными книгами. Нашими первыми книгами. Я ему «Дезертира», он мне «Зяблика перелетного»…

Последний раз мы виделись на вечере Всеволода Некрасова в ноябре или декабре 2000 года. Незадолго до этого у Миши сгорела квартира, когда он вышел погулять с собаками. Сгорела вся мебель, а также рукопись коллективного сборника, который он составлял, и деньги на его издание, собранные по крупицам. При встрече Миша написал мне на обрывке бумаги экспромт. Куда он делся, я не знаю…

Последний раз я слышал Мишу по телефону в апреле 2003 года, за несколько месяцев до его смерти. У него была манера класть трубку, не прощаясь. Я так и не смог привыкнуть к ней…

В один из последних дней июля мне позвонил Володя Тучков и сказал, что Миша умер. Ему сообщил об этом Ваня Ахметьев…

Вот и замолчал, соловушка…