Известное дело: самим фактом своего появления настоящая вещь расставляет все по местам, играючи и разом совершая то, что критика негативного толка делала бы с борьбой и натугой, однако без явного шанса на успех. Казалось, все - критики, читатели, даже редакторы "толстых" журналов - поверили в то, что о советском нашем прошлом можно писать лишь в инфернально-постмодернистской либо занудно-соцреалистической моде. Но вот выходят в "Вагриусе" под одной обложкой оба существующих в природе сборника рассказов известного московского переводчика, драматурга и колумниста "Московских новостей" Асара Эппеля "Травяная улица" и "Шампиньон моей жизни", где, в общем-то, то же, что и у других, - военно-послевоенное позднесталинское детство, - выходят, и становится ясно, что все осталось по-прежнему: что нет исчерпанного материала, исписавшихся поколений и устаревшей стилистики. А есть талант, который, как всегда, редкость. Налицо - бесспорное событие, зрелый и сочный плод на изрядно поросшей сорняком ниве русской прозы. Событие при том даже, что все рассказы, составляющие книгу, публиковались уже ранее - и в толстых журналах, и каждый сборник по отдельности, и даже переводились на иностранные языки. Все-таки, что ни говори, марка известной серии солидного издательства, тяготеющего к "лауреатиздатскому", так сказать, статусу, сама по себе является заявкой на определенное значение, вес. И проще простого выяснить, взят ли этот вес: стоит лишь открыть книгу…
Итак, перед нами девятнадцать рассказов, действие которых в основном происходит на северо-западном краю Москвы (где-то в треугольнике между сегодняшним метро "Щербаковская", платформой "Яуза" и Шереметевским дворцом в Останкине) 40- 50-х, где в одноэтажных частных домиках и наскоро сколоченных бараках герои Эппеля живут свою "слободскую" жизнь. Подобная жизнь пестра, как происхождение этих самых героев, - убогий нищенский, в общем, быт писатель воссоздает в тональности, сочетающей мягкий юмор воспоминаний об утерянной безвозвратно экзистенциальной нечаянности с экзистенциальным же величием, что роднит рассказы Эппеля с итальянским неореалистическим кино, но еще больше - с прозой Исаака Бабеля. Сравните, допустим, такое: "Прошло много лет с тех пор. За это время много раз получал я деньги от редакторов, от ученых людей, от евреев, торгующих книгами. За победы, которые были поражениями, за поражения, ставшие победами, за жизнь и за смерть они платили ничтожную плату, много ниже той, которую я получил в юности от первой моей читательницы. Но злобы я не испытываю. Я не испытываю ее потому, что знаю, что не умру, прежде чем вырву из рук любви еще один - и это будет мой последний - золотой". И другое: "Мы же, умнейшие из людей, мы, дурачье, отвлеклись на мелочи, на задворочное суемудрие, на глубокомыслие напраслины ради. И ошиблись в главном. Обретя пару заносчивых прозрений, остальное всё потеряли: весну потеряли, распутицу несусветную, бесстыжую раскисшую землю и голубое надо всем блюдечное небо".
Понятно, что эта почти библейская экспрессия требует, в свою очередь, соответствующих персонажей. Потому так много среди них евреев (впрочем, их действительно было немало в той Москве, они и сейчас еще нет-нет, да и встречаются), а также выходцев с Украины и иных "южан". Потому и говорят они примерно как герои Бабеля, пережившие Закат: "Я делаю грех, - вскричала она, высовываясь из-под ротонды, - я смеюсь, Аба… Скажите лучше, как вы поживаете и как семья ваша? Спросите меня о чем-нибудь другом, - пробурчал Аба, не выпуская бороды из зубов и продолжая читать газету. Спросите его о чем-нибудь другом, - вслед за Абой сказал отец и вышел на середину комнаты". Так у Бабеля. А вот так у Эппеля:
"- А чулки на ноги у нее есть?
- Наши чулки вы знаете…
- Даже шелковых нет? - продолжает веселый лавочник. - Ц-ц-ц!
- Шелковые чулки есть у тех, у кого есть всё на свете… - понижая голос, говорит мать девочки, ибо даже в запальчивости наводить недоброжелателей на живущих вопреки закону соседей не следует.
- Большое дело! Принести тебе чулки? Принести? - распаляется Буля. - Ты же у нас цаца!"
Однако не стоит торопиться записывать Асара Эппеля в бабелевские эпигоны: Останкино не Молдаванка, а москвичи 50-х весьма сильно отличаются от одесситов начала века - иной исторический опыт прорастает в языке иными интонациями и дополнительным клубком аффектов, которые только и создают необходимый лирический надлом, вызывающий у читателя сладкий спазм узнавания. Так, к ностальгии временной - воспоминаниям об ушедших, увы, годах юности - добавляется свежая ностальгия пространственная, ибо где как не в Москве все столько раз разрушено-застроено-перестроено? К убожеству бытовой нищеты, на которую, слава богу, можно взглянуть теперь со стороны из более обеспеченного будущего, добавляется неведомый Бабелю вкус ужаса пережитой тотальной несвободы… Все перечисленное как бы само собой взывает к любимым Эппелем описаниям "с высоты птичьего полета". Так, в рассказе "На траве двора" подобная точка зрения даже реализуется вполне буквально - с помощью учебного самолетика, из кабины которого герой высматривает свою загорающую невесту. Другая характерная черта рассказов Эппеля - отсутствие point'а, всегда открытая, несколько даже во-просительная концовка большинства рассказов, "вступающая в противоречие" со сравнительно бойкой сюжетной динамикой. Тем самым рассказы как бы становятся "немножко легендами", до некоторой степени открытыми из прошлого в настоящее, словно бы провоцирующие читателя чуть вопросительной интонацией на фабульное, а вместе с ним и нравственное сотворчество. Такое вот тяготение к эпосу местного значения, заставляющее, впрочем, вспомнить того же Бабеля "Одесских рассказов".
Написанные примерно в одно время (между 1979 и 1982 годами) рассказы, составляющие вагриусовский том, концептуально сгруппированы автором в два, мелодически несколько отличающихся друг от друга сборника. "Травяная улица" более приземленная, погруженная в конкретику сиюминутных жизненных коллизий, тогда как рассказы "Шампиньона моей жизни" в большей степени тяготеют к метафизическим обобщениям, притчам. Дается это автору не без труда, потому результат получается не совсем ровным. Наименее удачный, по всему, во втором сборнике рассказ - "Леонидова победа" - кажется не-сколько искусственным, нарочитым, напоминает разом Фолкнера, Платонова, Кортасара и бог знает кого еще… Напротив, упомянутый уже рассказ "На траве двора" са-мо-й своей фабульной коллизией (образцовый совет-ский военный летчик из года в год не может никак на-сла-диться семейным счастьем с законной женой) заставляет вспомнить не столько Кафку, сколько известное "мы рождены, чтоб Кафку сделать былью". Замечателен рассказ "Сладкий воздух", в котором герои, затаившись в сарае, фасуют украденный оптом сахарин. Действие происходит во время войны, подобные шалости чреваты высшей мерой, однако интонация рассказа иная, не авантюрно-трагиче-ская - она такая, какой придерживаются взрослые, рассказывая о детях. Поневоле вспоминается чеховская "Детвора" - но там детки, в отсутствие взрослых играющие в лото на деньги, интересны автору именно проступающими чертами своей будущей взрослой сущности, тогда как герои Эппеля - пожившие взрослые лю-ди - описываются через призму их драматического прошлого. И все же они для нас - дети. Ибо история делает нас взрослее самых взрослых людей нашего детства.
И, наконец, специально для гурманов от литературы: в рассказе "Разрушить пирамиду" присутствует совершенно гениальное описание драки, одно из двух или трех такого уровня описаний, должно быть, во всей русской словесности. Уже ради этого одного книгу стоит взять в руки.
ЛЕВ УСЫСКИН