В одной старой моей статье была страничка, посвященная Ивану Ахметьеву. Перечитав ее, я понял, что по крайней мере с двумя наблюдениями могу согласиться и сейчас:
        что художественное открытие Ахметьева в чем-то сходно с открытием господина Журдена: тот обнаружил однажды, что разговаривает прозой, а Ахметьев обнаружил, что разговаривает поэзией. То есть, что обыденная речь имеет второй – чисто художественный план;
        что основной художественный метод Ахметьева сродни метонимии: природа целого выявляется по структуре фрагмента.

        Последнее замечание мне в любом случае пришлось бы повторить, потому что оно еще и указатель в нужном направлении: от частного к общему. Потому что – прошло время, а время это что-то вроде расстояния: ты оказываешься в другом месте и тебе интересны другие вещи. Интересно не «как сделано», а «что делается»: работу какого рода совершает данный автор; что побуждает его к этой работе. Или: откуда он говорит, где источник его голоса.

        Думая об Ахметьеве в таких категориях, можно заметить за его деятельностью одно ощущение (лично мне очень близкое):
        что самое подлинное высказывание – не то, которое ты сам выстраиваешь, но то, которое уже существует помимо тебя, – оно как бы висит в воздухе. Это, собственно, и есть высказывание воздуха, его свидетельство. («Этот воздух пусть будет свидетелем…».) Оно почти произнесено, но его невероятно трудно услышать. И главная задача – именно в этом.

        Есть поэзия твердой и поэзия мягкой словесной ткани. Поэзия Ахметьева – безусловно мягкая. Слова мягко собираются, зыбко обозначаются внутри какой-то общей глубокой паузы. Кажется, что не слова, не фразы создают вокруг себя зону молчания, как свое необходимое продолжение, а наоборот: именно молчание является здесь основной и вне-словесной тканью. И уже эта ткань временами как бы морщится словами, обозначая свою внутреннюю форму.