Михаил Болотовский
Живой Журнал, запись от 2 ноября 2001

СЛОВО В ЗАЩИТУ НАСЕКОМЫХ
(К обмену репликами с  trurle'м)
          Воспроизожу здесь свою старую (четырнадцатилетней почти что давности) статью о стихах Александра Левина. Изъять бы сегодня из нее пару-тройку экстремистских формулировок... да уж что было, то было.

          Начиная обзирать стихи Александра Левина... Нет, постойте, что это за слово - "обзирать"? Различима в нем неблагозвучная и совершенно посторонняя двусмысленность. Я желал употребить лишь слово "обозревать", и надо же - вышло этакое... Ибо не следует браться за критическое перо сражу зе по прочтению стихов. Вот - извольте - "сражу зе". Опечатка; а впрочем - нет ли тут какого-либо тайного смысла? Ведь увидав в стихах Левина слово "дьвол", я долго искал ему истолкование (сами стихи к тому обязывали!), но не нашел, и успокоился лишь тогда, когда в следующей строфе встретил разгадку - речь о дьяволе. Всего-то! А я уж успел надумать невесть чего, какой только вздор в голову не шел... Впрочем, мне простительно. Стоит автору хоть раз оглоушить читателя неразгадываемым символом, как тот, несчастный, принимается отыскивать тайны решительно во всем, и уж, разумеется, чаще там, где их нет, - а не найдя, казнит себя и ругает дураком или (что хуже) озлобляется как на всю мировую литературу, так и на ее отдельных представителей. Увольте, увольте меня от озлобления, а разрешите только произнести краткое слово в защиту насекомых. Но прежде...
          Прежде признаюсь, что первое мое впечатление от стихов Александра Левина было ошибочным. Не в том смысле ошибочным, что я, мол, сначала счел эти стихи прекрасными, а потом передумал и увидел, сколь они плохи (отнюдь нет! - стихи талантливы и скорее хороши); ошибка заключалась в выборе поэтического предтечи Левина. Тогда сама собой возникла мысль о Хлебникове. Немудрено.
          Вот у Левина:

        Смеящик здоровянный, стоитственно молчацкий,
        гудносый шкафиози, лялярий труляляцкий.
        Показывало выпучил: любо-очные истошнии,
        ур-радости пупафные, издохновенье мошшное.
        ...
        Изъячествуют грымзо мадамные фификторши.
        ...
        Шайбуйствует, поючит, талдычет спальцем в кадр
        пояркий и пестрический простратственный шкафандр.

                                                                                        ("Выливайзор")

          А вот у Хлебникова:

        Я смеярышня смехочеств 
        Смехистелинно беру
        Нераскаянных хохочеств
        Кинь злооку - губирю.
        Пусть гопочичь, пусть хохотчичь
        Гопо гоп гопопей
        Словом дивным застрекочет
        Нас сердцами закипей.

                                      (Из книги "Дохлая луна", 1913)

            Застрекочет! Тем более, что "застрекочет"! Тут, как сказали бы в верхах, крепнет и развивается нерушимая связь Левина с Хлебниковым. В стихах Александра так много насекомых вообще и так много стрекота в частности (есть даже существительное "стрекочик"), что это потребует отдельного разговора. А пока - вот еще пример.
            У Левина:

          Лети мое леталище
          стальное рукокрылище
          огнепальное моторище
          сердечно-сосудистовое!!!

          и внял ему божища всеприсутственный
          и приподнял за наушники
          и облобызнул
          и елеем поелеил
          как из верхней половины человека

          а тот вскочил в своем колбасилище
          и кратно ему проурал

          и дивно таращилалось него
          пустоэхое опустелище
          и гордилось йим

                               ("Адекватный перевод древнеацтекского текста...")

            (На полях: никогда не мог понять, чем три восклицательных знака отличаются от одного... но это на полях. Вернемся к теме.)
            У Хлебникова читаем: 

          Летатель... "Лётское дело" - воздухоплавание. Для женщин удобно сказать "летавица"... Первак воздухолетения... Летчайшина... Летивейший из русских, летивейшина г.Петербурга... летоба - авиация, как проявление жизни...

          ("Пощечина общественному вкусу", 1913)

      Перечисление подобных сходств можно затянуть на добрую полусотню страниц. Однако, в самой идее поиска заимствований мне видится что-то порочное. Разоблачение эпигонов, столь увлекшее нынче многих наших критиков, отчего-то напоминает мне о трудах хабаровского прокурора Ковбасюка, недоучившегося студента-филолога, строившего обвинительные заключения на стилистических сходствах статей и писем подсудимых со статьями и речами Троцкого. Ирина Бенционовна Роднянская, громя в третьей книжке "Нового мира" стихи Парщикова, утверждала, что Алексей говорит одновременно голосами Маяковского, Ахмадулиной, Вознесенского, Бродского, Заболоцкого, раннего Пастернака, того же Хлебникова и, в довершение всего, Мандельштама. 
      Если это действительно так - он гений.
      Ведь очевидно, что поиск поэта, который не вырос ни из кого, а чудесным образом сформировался сам по себе, на абсолютной литературной целине, - этот поиск сколь увлекателен, столь и бесполезен, ибо такого поэта нет и, даст Бог, никогда не будет.
      Нельзя же, судя по строкам Левина
      Но все как безумный лопочет густой телевизор,
      и все как по нотам задорно танцуют поюны.
      А рядом проходит дремучая партия баса
      по лестничной клетке на третий этаж со второго

                                           ("Жемчужина")
– утверждать (вспомнив "И некому молвить из табора улицы темной..."), что это - мандельштамообразные стихи! И нельзя, увидев у него:
      утюгатыми ногами...
      ...
      рычагатыми руками...
      ...
      Он прикатит на меня телегу,
      изобьет рублем,
      арестует, заматует 
      и ударит костылем

                     ("Композиция в стиле рок")
– тревожить тень Корнея Чуковского, ибо (во-первых) автор сделал это и без нас, и (во-вторых) стихотворение само по себе не имеет малейшего отношения к "Мойдодыру". Зато на примере этого стихотворения можно делать сопоставления чуть более интересные, не на одних только внешних признаках основанные. Итак, некто с утюгатыми ногами и рычагатыми руками лезет в дверь к автору, желаючи избить его рублем, арестовать, заматовать, ударить костылем и, наконец, посадить всуе помянутого Генералиссимуса управлять страной. Что же дальше? Ситуация, прямо скажем, скверная.
      Но ломается пружина
      с криком петуха,
      и безумная махина
      уползает от греха,
      и, ладейным шагом мерным
      уходя в зенит,
      кулаколоколом медным
      медленно грозит...
      Отметим отличное слово "кулаколокол". Но вспомним неизбежно приходящую на память песню Александра Галича о ночном параде сталинских статуй. (Тут я еще раз хочу уточнить: речь не о заимствованиях! Автор вполне мог и не слышать этой песни, а хоть бы и слышал - стихотворение отличается от нее во всем, кроме, разве что, концовки - ведь и у Галича "утром розовым... восвояси уходит бронзовый". Но здесь, видимо, простое совпадение.) Итак, отчего я отдаю предпочтение варианту Галича и зачем - применительно к стихам Левина - вообще затеян этот разговор. На первый вопрос есть субъективистский ответ: Галича слушать страшно, а Левина - хоть режь! - нет. Тут мне возразят: к гордой, презрительной насмешке над собирательным Сталиным-сталинистом, исчезающим всего-то от петушиного крика, и призывал нас автор! Ежели так, то дозвольте мне все-таки "бояться по Галичу", а не "смеяться по Левину".

      Перечитывал недавно Чонкиниаду Войновича, и понял, наконец, что именно всегда смущало меня в этой книге. Не готов я к панибратству со Сталиным, Молотовым и Берией тож. Не готов смеяться над этим, тошно мне. Как тошны анекдоты об Олимпиаде в Освенциме - с заплывами в серной кислоте, метанием черепов и бегом по пересеченной комсомолке. И в самом снижении "планки серьезности", в традиционном ныне смешении сталинизма и сталинистов видится мне немалый изъян и причинно-следственный сумбур. А для стихов Александра Левина характерны и панибратство с великими злодеями или великими поэтами ("И бледный ангел низошел / к нему на темя. / А он все пел, / и свет вспотел, / и то и дело / спускали воду, / гром гремел, / свеча горела", - "Певец"), и причинно-следственная путаница, и все это приводит его в конце концов к закономерному стихотворению "Новая история", которое весьма символично поставлено финальным.
      Он падлой женщиной рожден
      в чертоге укуса и брома.
      Имелась в тюфяке солома,
      имелся семикратный слон,
      имелась троица волхвов:
      Петров, Бурмакин и Орешин,
      подарки: мыло, пуд черешен
      и пожеланье быть здоров.
      Пастернакопроисхождение стиха честно признано автором и в этих строчках, и в последующих ("Засим имелся сеновал..."). В чем же суть дела? Нам предложен еще один вариант Второго Пришествия. Христос-октябренок, Христос-пионер, Христос - сын врага народа, Христос - сирота при живой, но пьянствующей и б....ующей матери... и, наконец, в сакраментальные годы застоя - Христос, давно забывший о своем Божественном предназначении, простой совслужащий. Такова "Новая история".
      Подозреваю, что Иисус, даже поставленный автором в такое свинское положение, все же в моей защите не нуждается. Тут другое. Ну, казалось бы, стихотворение душеспасительно: мол, не докатывайтесь до жизни такой, православные граждане!.. Но так ли? Восхищает, насколько сильна в авторе вера в беспредельность и всемогущество тоталитарной системы. Насколько же беззащитен - по его мнению человек - перед "безумной махиной" сталинизма и, пуще того, брежневщины, насколько слаб он, что даже Христос, одолевший сатану, не в силах ей противостоять. Самооправдание, самоутешение лирического героя: не я, дескать, один... вон, сам Христос, и тот... Увы, осознанно или подсознательно затеянный спор с Пастернаком заканчивается не в пользу Левина, ибо стихи и жизнь самого Пастернака - убедительное за весьма малыми изъятиями опровержение удобных сетований на непреодолимость преодолимого.
      ...Однако, настала пора вернуться к Хлебникову и объяснить, отчего первое, поспешное суждение о родстве Левина с Великим Будетлянином было затем признано ошибочным и отметено. Тут уместно призвать на помощь самого Хлебникова. "Слово шире смысла, - писал он в брошюре "Трое". - Слово (и составляющие его звуки) не только куцая мысль, не только логика, но главным образом заумные иррациональные части, мистические, эстетические...". В полемику с кубофутуристами ввязался тогда Чуковский, но и он вскоре для самого себя незаметно заговорил едва ли не по-хлебниковски: язык должен быть "самовитым", слово - самоцелью, а не "скромным средством для выражения мыслей и чувствований, подвластных logos'у".
     Логос, смысл, слово, мировой закон, гераклитов разум. Именно дурно понятый, до внятности ужатый разум всегда вступал в противоречие с очевидной стихийностью жизни поэтического слова, отказывал ему в праве на "самовитость", не давал многим и многим поэтам постичь те реальные законы, которым все-таки подчиняется эта стихия. Но только способность слепо идти за словом, жертвовать кажущимся смыслом ради звука - и никогда наоборот! - вот что во многом определит будущее русской поэзии. И те смыслы, что таятся во внешне странных сочетаниях слов и созвучиях, станут ясны. 
      Увы, рассудочное словоконструирование в стихах Левина лишь в редчайших случаях основано на самоценности и самоцельности слова. Конечно, за одно только
      Пискливый комарад слетает,
      вонзило ловкое надрючив

                        ("Ночь")
– можно простить и десятки мертворожденных слов; и банальности (верхом которых является песнь о лебеде, поставившем щуку раком - анекдот прадедушки), и по-шестидесятнически настойчивые обличения "мурла мещанина", из которых, естественно, проглядывает весьма сходственное мурло; и нерусскости (типа "ножки сучит" или "Мы вам не дадим обижать амфибрахий, / суровый и мощный любимец богов" или "ее полет следя глазами"), и многое, многое можно простить... Но общее впечатление от коллекции неологизмов Александра Левина невеселое: это скорее не поэзия, а хобби - нечто вроде собирательства марок Республики Барбадос или гравировке "Материализма и эмпириокритицизма" на срезе ячменного зернышка. 
      И это тем более невесело, коль скоро речь идет о поэте безусловного дара. 
      Приветливо-пристрастный и вдумчиво-шальной
      под дождиком прекрасным он ходит босиком
      и, детскую улыбку подмышки приподняв,
      какую-то липучку бормочет нараспев.

      Бегут в больших галошах автобус и такси
      и брызгают в прохожих испачканной водой.
      И падает полтинник из тучи прямо в грязь,
      и лужа улетает, взволнованно дымясь.

      А он себе бормочет, и, локти разведя,
      на воздухе продольном взлетает над землей,
      и в воздухе спиральном кружится босиком,
      и детская улыбка летает высоко.
      Стихотворение без названия процитировано полностью. Оно представляется мне совершенно цельным. Но и "нецельные" стихи Левина переполнены отменными строками и теми едва заметными странностями, которые позволяют отличать поэзию от рифмованного нудежа. Даже в таком неровном и в общем-то бестолковом стихотворении, как "Домашние чтения у поэта "Юры", вдруг находится такой поворот, который дорогого стоит.
      Под чугунным абажуром
      пахнет сладким ля-мажором,
      запрещенным рыбьим жиром
      и затоптанным пожаром.
      Там развешивают уши,
      там разгуливают мыши,
      там поэты будят души,
      дышат, пишут, пашут, пьют.
      Пьют! Я с тоской во взоре ожидал здесь неизбежной рифмы на слово "мыши"... ну, например, "дышат, воют, пашут, пишут". А тут - "пьют"! Этот сбой, повторюсь, дорогого стоит. А вот стихотворение "Наблюдение птички" - это готовый сценарий для грузинской короткометражки, но и поэзия притом! Вот добрые люди, надев шляпы, фотографируются - ждут, "чтобы вылетела птичка"...
      И там же был хозяин птички
      со странно вытянутым глазом,
      таким квадратным как скворечник.
      И эту птичку выпуская
      на светлом празднике каком-то,
      он предлагал им улыбаться,
      махал пустыми рукавами
      и шляпой горестно мотал;
      он был рассеян и не видел,
      как все же вылетела птичка,
      и чуть раздвинулось пространство
      и с медленным спиральным хрустом
      сомкнулось за ее спиной...
      Мне неведомо, какому из двух представленных в сборнике течений собственной поэзии ныне привержен Александр Левин - стихи не датированы. Допускаю как раз, что порадовавшие меня стихи считает он вчерашними и устремляется в светлую даль словорасчленения. Бог в помощь. Остановить поэта невозможно, и требовательные фразы типа "Хотелось бы, однако, чтобы автор..." - бесполезны. Автор и есть автор, он делает то, что "хотелось бы" ему, а не критикам.
      Но критику хочется только вымолвить на прощанье слово в защиту насекомых. Нет, не жуков, стрекоз, стрекочиков и камарадов, порхающих едва ли не в каждом стихотворении Левина. Речь об ином. Алексей Ушаков некогда сравнил словарь Даля с энтомологической коллекцией, где спят, наколотые на булавку, бабочки русских слов. Вот задача, достойная поэта: как расположить, как разместить этих бабочек в пространстве стиха, чтобы ни одна не пожирала, не забивала, не затеняла других; как уберечь "самовитость" каждой из них и как создать единую "самовитость"?..
      Александр Левин - жестокий энтомолог. Он обрывает махаону правое крыло и пришивает ему крыло капустницы. Он не доверяет природе, ее вкусу, ее языку. И вот перед нами махапустница или, если угодно, капаон. Насекомое прелюбопытное. Сбегаются зеваки, все ахают и дивятся. Но идиллию убивает подвыпивший мужичок. "А летать-то эта фигенция умеет?" - спрашивает он у энтомолога. "Нет, - улыбается ученый. - Летать не умеет. А зачем ей летать? Разве не красива она и без того?". "Пожалуй, и красива, - соглашается пьяненький. - Только вот какая ж это к ядрени матери бабочка, если она не умеет летать?.."
      И еще долго бубнит, пока его не прогоняют прочь. 

Апрель 1988
   Назад, к списку рецензий