Через несколько месяцев исполнится 20 лет с выхода примечательного специализированного выпуска московского культурологического еженедельника «Гуманитарный Фонд» – номера, посвящённого теме тотемов. Этот пионерный (во всяком случае, первый нам известный) коллективный¹ акт в современной русской культуре, связанный с тотемизмом, основывался на классических представлениях, согласно которым тотем – это передающийся по наследству абстрагированный образ животного, растения, предмета или природного явления, считающегося фамильным или племенным предком, оказывающий влияние, как правило, покровительственное, на свойства своего носителя и на его судьбу. Однако уже сама установка на выбор себе тотема «в реальном времени», вне «родства» с ним в прошлом, задавала новую, облегчённую, игровую парадигму тотемизма, каковая, по нашим наблюдениям, развивается с тех пор (вне какой-либо очевидной, эксплицитной связи с этим первым опытом) в среде русских литераторов.

Игра в тотемы

Наследовавший «тотемическим» литературным чтениям московского клуба «ПОЭЗИЯ» в Палеонтологическом музее, 12-й номер газеты за 1993 год состоял из публицистических и стихотворных текстов известных членов клуба – Евгения Бунимовича, Игоря Иртеньева, Нины Искренко, Александра Левина, Владимира Строчкова, Александра Ткаченко, Марка Шатуновского. «…В этом мире есть не что иное, как намёк на глобальную симметризацию пространства и времени в форме эсхатологического предчувствия, крайне неприятного для всякого живого и биологически активного существа, но посещающего нас, тем не менее, помимо нашей воли и любых разумных устремлений. Это и другие «звериные», неконтролируемые чувства и эмоции имеют, по крайней мере, некую мистическую связь с древними дорелигиозными представлениями людей о тотеме — зооморфном предке, покровителе рода, ещё не божестве, но — праотце или «старшем брате», грозном и всемогущем заступнике», – пишет во вводной статье «Язык мой – зверь мой»² Нина Искренко, инициатор клубной акции и тематического выпуска «ГФ».

Наиболее «тотемичными» в классическом понимании этого термина среди текстов номера являются, пожалуй, биографические заметки Евгения Бунимовича «А если это тотем?», где этапы творческой судьбы автора рассматриваются в связи с образами встречавшихся ему в нежном возрасте водоплавающих птиц (чайка, цапля)³. Весьма любопытным представляется также небольшое космогоническое эссе (стихотворение в прозе?) Игоря Иртеньева «Из глубины веков» о мировом абсолюте в виде козла, некоторыми моментами напоминающее современный вариант гностического мифа («…"Творец создал мир", как написано в отрывном календаре. Но кто, в таком случае, создал Творца, в свою очередь поинтересуемся мы. Ответ, полагаем, ясен…»⁴). Отметим также очерк Марка Шатуновского «Тотем как повторение пройденных несовершенств», где автор в самоироничном, даже самоуничижительном ключе пытается подобрать себе персональный животный тотем, и не находит ничего ближе и точнее, чем комнатная муха. Любопытны рассуждения Шатуновского о природе тотема как проекции человеческих «несовершенств», соответствующих низшим стадиям вертикальной биологической эволюции⁵ – перекликающиеся с пассажем Бродского в его эссе 1989 года «Набережная неисцелимых», где поэт раскрывает образы мифических существ как отражение исторической памяти человека о своём филогенезе: «…все эти бредовые существа – драконы, горгульи, василиски, женогрудые сфинксы, крылатые львы, церберы, минотавры, кентавры, химеры, – пришедшие к нам из мифологии (заслужившей звание классического сюрреализма), суть наши автопортреты, в том смысле, что в них выражается генетическая память вида об эволюции»⁶. Однако демонстрируемое Шатуновским и Бродским эволюционистское понимание человека как существа во всех отношениях высшего по отношению к животному, противоречит самой сути тотемизма: человек копирует, воспроизводит определённые важные свойства, присущие избранному тотемическому животному как нравственному или по меньшей мере поведенческому эталону; тотем заведомо выше человека.

В целом публикация имеет отчётливую игровую направленность, часть материалов выдержана в пародийном или даже юмористическом ключе. Очевидно, что понятие тотема здесь – лишь повод для фантазии, для образного раскрытия – и, по возможности, художественного исчерпания – очередной избранной темы⁷. Особенность эксперимента заключалась в том, что объединяющим и направляющим началом для акции, для написания текстов и их публикации был не один из возможных конкретных тотемов (разряд или, на языке систематики, таксон животных – определённый вид, род, семейство и т.д.), а сама по себе голая идея тотема, концепция тотемизма, абстракт. Наполнить его конкретным «зоологическим» содержанием и предлагалось каждому игроку самостоятельно; избранные участниками индивидуальные тотемические образы в большинстве своём обладали оттенком окказиональности, решая сиюминутные художественные задачи, связанные лишь с данным текстом или шире – со всем вышеописанным «тотемным» проектом клуба «ПОЭЗИЯ».

В целом же эта культурная акция обозначила важную инновацию в сфере тотемического: тотем отныне не передаётся человеку по наследству, а подбирается им себе самостоятельно, исходя из собственных внутренних задач.

«Рыбная тематика»

В последующие несколько лет в «тотемической» теме на литературно-артистической сцене России наступает затишье. Воспользуемся этой паузой, чтобы упомянуть отдалённо родственный интеллектуальный жест более серьёзного, если не сказать – гуманитарно-научного плана, имевший место в соседском культурном пространстве, а именно на страницах Малой украинской энциклопедии актуальной литературы, вышедшей в 1998 году⁸.

«В произведениях авторов, принадлежащих к «станиславскому феномену»⁹ и некоторым другим метапространственным явлениям современного украинского литературного процесса, навязчиво встречается символ Рыбы (Великий Рыб – Перфецкий у Андруховича, персонаж по имени Карп у Издрика, Чёрная Рыба в романе «Адепт» Ешкилева и Гуцуляка и сборник О.Сливинского «Жертвоприношение великой рыбы»). Согласно К.Юнгу, символ рыбы является определяющим для текущего христианского эона. Не исключено, что феномен «рыбной тематики» связан с подсознательным тяготением современных украинских литераторов-постмодернистов к универсальным знакам Сущего, которые онтологически абсолютно «не даются» художественной игре»¹⁰, – пишет Роман Бончук в энциклопедической статье «Рыбная тематика»¹¹. Следует отметить, что энциклопедия, откуда приведена цитата, в целом заряжена экспериментальным духом, пафосом культуротворчества, многие статьи несут на себе печать мистификации; как отмечала критика, этот проект являлся не только и не столько констатацией фактов, описанием текущей украинской литературной панорамы, сколько прогнозированием/конструированием будущего украинской словесности, разметкой возможных путей её развития. Однако данная статья на этом фоне не выглядит сколько-нибудь фантазийной или игровой: персонажи с соответствующими особенностями действительно имеют место в произведениях, упомянутых авторов, а часть этих авторов входили на момент выхода энциклопедии в ядро актуальной украинской литературы.

Добавим здесь, что с нашей точки зрения, описываемый культурный феномен хорошо объясняется через известные культурные коды, заложенные ещё на исходном этапе формирования национальной украинской литературы, прежде всего – через знаменитый афоризм-автоэпитафию философа Григория Сковороды: «Мир ловил меня, но не поймал», напоминающий об одном из важнейших свойств рыбы – способности к выскальзыванию. В эпитафии выражен сценарный инвариант украинского интеллектуального стоицизма: мир как безжалостный хищник или охотник, преследующий независимую личность, и автор как эскапист, находящийся в перманентном бегстве¹². Самый известный случай «рыбной тематики» в новой украинской литературе, убедительно иллюстрирующий наше предположение – история упомянутого в энциклопедической статье поэта Станислава Перфецкого, главного героя романа Юрия Андруховича «Перверзия», обладателя нескольких откровенно «ихтиологических» псевдонимов (Иона Рыб, Карп Любанский, Сом Рахманский), в финале уходящего от преследования путём инсценировки самоубийства в венецианском канале.

В отличие от украинского контекста, в современной русской литературе «рыбную тематику» в качестве отдельного явления выделить проблематично. Наиболее любопытный, скорее даже исключительный пример особой важности «рыбной тематики» представлен в повести Виктора Астафьева тридцатишестилетней давности «Царь-рыба» (1976). Причём поучительная история гибели браконьера, запутавшегося в собственной сети вместе с пойманной вожделенной царь-рыбой (исполинской белугой), является, на наш взгляд, саркастическим парафразом сюжета охоты на рыбу-меч в новелле «Старик и море» Хэмингуэя, где живы остаются и рыбак, и рыба¹³.

Зоософический диалог

Следующее заметное проявление тотемической темы в пространстве русскоязычной художественной культуры – стартовавший в 2000 году литературно-дискуссионный цикл «Зоософия» Крымского клуба в Москве, проходивший в Институте проблем экологии и эволюции РАН, а с 2010 года – в Образовательном центре Московского Зоопарка. Вечера цикла представляют собой масштабные, длящиеся по нескольку часов круглые столы, посвящённые различным таксонам животных, и объединяют в диалоге, с одной стороны, известных писателей, поэтов, художников и критиков, а с другой – зоологов, охотников и звероводов, специализирующихся по данному конкретному таксону. Одним из основных предметов полемики является, соответственно, проблема новых, современных форм тотемизма, тотемического сознания и тотемического поведения – проявляющихся как на уровне коллективного подсознательного, так и на уровне индивидуальной целенаправленной художественной игры. В числе наиболее резонансных акций – «Грызуны и зайцеобразные в литературе», «Лемуры – герои книг и мировой эволюции», «Epea pteroenta, или Птичий базар. Птица в небе и в литературе», «Слоны, мастодонты и мамонты в литературе, мифологии, истории», «Ушки, усы и когти. Семейство Кошачьих в текстах и дома», «Гады в литературе»¹⁴, а также «Кастинг тотемов»¹⁵, проведённый Крымским клубом в 2007 и 2012 годах.

Термин «Зоософия» взят нами из работы Герберта Спенсера 1891 года «Опыты научные, политические и философские» (том второй, эссе «Классификация наук»)¹⁶, где мыслитель упоминает зоософию как один из разделов авторской натурфилософской системы, предложенной в 1807 году его немецким коллегой Лоренцем Океном¹⁷.

Спенсер вслед за Океном рассматривал зоософию как предполагаемое будущее направление научной мысли, нацеленное на осмысление феномена жизни (zoosophia как буквальная «животная мудрость», «мудрость живого») и, вероятно, на рефлексию в отношении натуралистических исследований живого (zoosophia как «философия зоологии», «мудрствование о знании живого»). Подобное научное направление, однако, до сих пор исторически не сложилось.

В практике дискуссий Крымского клуба понятие «зоософия» используется в максимально расширительном смысле (по отношению, во всяком случае, к значению, подразумевавшемуся Океном и Спенсером), который возможен на семантическом пространстве между греческими морфемами «???-» и «?????» – «исследование смыслов, связанных с образами животных». Причём, что важно, речь может идти не только о животных реально существующих, но в равной степени и о животных фантастических, и вообще о выдуманных существах, не обязательно зооморфных: единственным необходимым общим их свойством должна быть жизнь (???). Правомочность данного семантического расширения обосновывается фундаментальным отличием зоософии от зоологии: если последняя занимается реальными животными, то первая – идеальными образами живых существ, и вопрос, соответствуют ли эти образы реальным животным или являются порождениями исключительно идеального мира, оказывается не столь важным.

Зоософия vs зоопоэтика

Лексема «зоософия», как уже было сказано выше, не стала общеупотребимой, однако спорадические её возникновения в исследовательском контексте вполне соответствуют обозначенному нами дискурсу. Так, этот термин использует философ Надежда Григорьева в своей докторской диссертации 2009 года «Эволюция философской антропологии в 1920-1950-х гг.: радикализация образа человека» (глава «Зоософия и театральность в антропологических теориях. H.H. Евреинова, X. Плесснера и Р. Кайуа»)¹⁸. Автор определяет зоософию как философствование о живом¹⁹. Хотя, на наш взгляд, семантическое поле лексемы «зоософия» в применении Н. Григорьевой в значительной степени соответствует другому термину, выдвинутому Жаком Деррида в вышедшем уже посмертно сборнике «L’animal que donc je suis»²⁰: зоопоэтика, то есть совокупность выразительных средств, связанных с образами животных, и исследовательская дисциплина, занимающаяся этими образами. Зоософия имеет функцию в каком-то смысле противонаправленную зоопоэтике: не передача определённых смыслов через животные образы, но наоборот, осмысление животных образов, поиск и анализ заложенных в них смыслов.

Ещё одно важное различие между зоософией и зоопоэтикой, снимающее их полярность, разводящее их в разные семантические пространства: если «зоопоэтика» – это термин, то «зоософия» термином в точном смысле слова не является, это скорее терминоид, по определению А. Д. Хаютина (1970)²¹, или прототермин, по Сергею Гриневу (1990)²². Смысл слова «зоософия» всё время находится в становлении, как это было в течении почти трёх десятков лет в отношении слова «геопоэтика», а трактовках разных авторов приобретавшего едва ли не противоположные значения. Можно согласиться в предположением философа Михаила Бойко (высказанным в частной беседе в сентябре 2012 при подготовке интервью о зоософии для «Литературной России»²³), что зоософия – это не сфера знания и не направление исследований, а, скорее, новый способ мышления, оперирующий образами живых существ как мыслительными инструментами или художественными тропами.

Нам пока не известны исследования того, насколько современная эпоха в культуре отличается от предыдущих эпох с точки зрения зоопоэтики – например, количественно, статистически (в плане частоты возникновения животных образов в литературе и искусстве). Однако трудно отрицать изменения в зоопоэтике качественные: лавинообразное обогащение художественных произведений в последнее столетие новыми и новейшими образами фантастических существ. Это связано как с развитием кибернетики и связанной с ней мифологии (вспомнить хотя бы многообразие киборгов, или, например, «законы роботехники»: фантастический свод поведенческих правил для роботов, не совпадающий с человеческой ритуальностью и этикой, и уже поэтому имеющий не меньшее отношение к зоософии, чем к антропологии), как и с переносом места действия произведений на другие планеты или в параллельные миры, что требует изобретения всё более экзотических антуража, персонажей и фауны.

При рассмотрении с точки зрения зоософии и зоопоэтики современной ситуации в отечественной литературе, обнаруживается не очень заметная для постороннего глаза, но достаточно определённая тенденция, заключающаяся в том, что образы животных всё чаще используются писателями в литературном быту, прежде всего – с целью символической автопрезентации. Этот феномен и позволяет нам, с определёнными оговорками по поводу обновлённого значения термина, утверждать о наличии элементов тотемизма в современной русской литературе.

Аватар, маскот, неототем

Один из пионеров этого разрозненного и пока не манифестирующего себя в какой-либо форме «движения», поэт и бард Александр Левин (участник, напомним, «тотемического» выпуска «ГФ»), объясняет вышеназванную тенденцию через появление блогосферы и социальных сетей, одним из важных элементов участия в которых является юзерпик. Человеку приходится подбирать визуальные символы для облегчения идентификации своей личности контактёрами в пространстве коммуникации, и для многих наиболее приемлемой и комфортной оказывается презентация себя в образе определённого симпатичного им животного. Так в социуме закрепляется стереотип о наличии обязательных соответствий (психологических, мистических и т.д.) между индивидуальностью человека и кем-то из представителей животного мира. Писатели же, с их находящейся всегда в боеготовности фантазией, отдаются этому поветрию с особенным энтузиазмом.


Здесь уместно вспомнить, что юзерпик, необходимость создания которого провоцирует подобное игровое поведение, имеет другое название, устоявшийся синоним – аватар. Это слово уже очевидным образом, напрямую связано с миром мистики и мифологии. Заметим, что правильный перевод исходного индуистского понятия «аватара» (санскр. ?????, avatara) – не общепринятое «воплощение», а буквально «нисхождение» (Бога – из духовного мира в низшие сферы бытия). И если рассматривать юзерпик-аватар именно как «сошествие» к его обладателю некоторых свойств, присущих изображённому на нём существу или предмету, мы получаем довольно точную схему взаимоотношений между человеком и тотемом.

Чтобы описываемый нами феномен не выглядел чересчур одиноким на мировом фоне, как уникальная тенденция «в одной отдельно взятой стране», упомянем здесь родственное явление, широко известное и активно развивающееся во всём мире – использование маскотов, персонажей-талисманов. Маскотов (как правило, это именно животные или фантастические существа) придумывают себе школьные и вузовские классы, рабочие коллективы корпораций, спортивные команды и т.д. Считается, что главная функция маскота – приносить удачу, однако очевидными являются и такие функции, как, например, консолидация коллектива, в некоторых случаях – визуализация и акцентуация желательных для члена данного коллектива личностных качеств (фиксация и передача культурных кодов). Прочно вошедшее в международный лексикон французское слово «mascotte» происходит от провансальского mascoto, буквально означающего «колдовство»; во французский язык слово было введено в конце XIX века писателем Фредериком Мистралем.

В целях отличия современного тотемического поведения мы можем использовать термины «современный тотем» или «неототем», подразумевая его отличие, неполное совпадение с классическим тотемом. «Неототем» – это характерный образ животного, растения или фантастического существа, осознанно избираемый (как правило, в силу некоторых известных за ним родовых свойств) индивидуумом или коллективом для символической презентации себя в публичном пространстве или в рамках определённой субкультуры.

В (нео)тотемическом движении, имеющем место сегодня в среде русских литераторов, наиболее близки к маскотам, пожалуй, т.н. семейные тотемы.

Семейные тотемы у писателей

Александр Левин – в своих стихах и песнях, в своих литературных выступлениях – выступает зачастую от имени (под именем) разумного животного персонажа, которого зовут Кролик. Кролик изображён и на основном его юзерпике в Живом Журнале. Сайт Левина «Друзья и знакомые Кролика» создан ещё в 90-е годы, до возникновения всяческих социальных сетей, представляет собой нечто вроде прото-соцсети: разветвлённый «подземный» (кролики – животные норные) городок, где Левин «поселил» поэтов и прозаиков своего круга. На акции в цикле «Зоософия» Крымского клуба «Грызуны и зайцеобразные в литературе»²⁴, проходившей в Институте проблем экологии и эволюции им. А.Н.Северцова 8 ноября 2000 года, Александр Левин выступал в маскарадном облачении (огромные кроличьи, или скорее даже заячьи, уши), исполнив в том числе несколько песен из своего первого музыкального альбома «Французский кролик» (1997).

По словам Левина, именно после успеха этого первого альбома у него стало постепенно складываться отношение к кролику как к своему тотему – хотя сам термин он ни в быту, ни в творчестве не употребляет. Соответственно, в семье Александра сложилась традиция собирать, приобретая в поездках, игрушечных кроликов (в чём, правда, сам автор не видит ничего необычного, проводя параллель с коллекционированием крокодилов Корнеем Чуковским после триумфа его первой сказки «Крокодил»). Но особенно близким к тотемическим традициям человечества (той их стадии, когда тотем приобретает элементы табу) представляется то, что семья Левиных осознанно отказалась от употребления в пищу кроличьего мяса.

Генезис подобного отношения, помимо того факта, что кролик, как и полагается тотему, принёс своему автору удачу, Александр Левин видит в определённых впечатлениях детства, прежде всего – в запомнившейся реплике «Сюда нельзя, здесь кролики!» персонажей старинного советского мультфильма²⁵. Этот инициатический момент, можно сказать, импринтинг в плане постижения особой ценности кроликов, поэт метафорически сравнивает с таким важным атрибутом архаичного тотема, как генеалогическое родство со своим носителем.

Исключение подтверждает правило: тотем в его современном изводе сохранил не все функции тотема архаического. Помимо необходимого когда-то фамильного родства с носителем, отсутствует (во всяком случае, примеры нам неизвестны) полностью серьёзное отношение к тотему: элемент игры всегда превалирует, и сегодня ради своего тотема его носитель, скажем, не способен совершить подвиг или, во всяком случае, преступление. Однако, как правило, в той или иной степени сохраняется главное свойство тотема – управлять свойствами своего носителя. Избрав себе тотем, человек делегирует ему функции частичного управления своей жизнью, роль незыблемого образца для подражания.

Поэт Николай Звягинцев ещё с 90-х годов избрал себе семейным тотемом Барсука. На ЖЖ-юзерпике пользователя zvyagintsev – вдохновенно задранная полосатая морда. Однако появления этого зоологического персонажа в стихах не очень заметны, тем более что поэзия Звягинцева перенаселена разнообразными зверями и зверьками. Самой яркой «отметиной» звягинцевского Барсука в последние годы стали три полоски, перечеркнувшие обложку нового сборника поэта, традиционно исполнившего роль дизайнера собственной книги («Улица Тассо», М.: НЛО, 2012).

Если «семейность» тотема Александра Левина или Николая Звягинцева известна в литературном сообществе в основном только с их слов, то, например, поэт Виктор Куллэ, распределивший со своей супругой тотемы, соответственно, Кота и Мыши, писал жене посвящения, связанные с образом Мыши, в том числе, и после её смерти. Образ Кота поэт пронёс через всю жизнь, предъявляя его и визуально, на основном аватаре в своём ЖЖ, и в обиходной речи, употребляя в интернет-диалогах и в личном общении звукоподражательные лексемы, приписываемые в народной мифологии кошкам.

Поэт, прозаик и рок-музыкант Игорь Лёвшин также развивает индивидуальную и семейную тотемную мифологию, причём тотемы здесь бывают в смешанной, гибридной (в плане таксонов животных) форме. Персональный тотем у него – Котик (употребляется зачастую с фамилией Верблюдов), у его жены, художницы Натальи Лёвшиной – Котинька Лисидзе. По утверждению самого Лёвшина, добрая половина его кличек в семейной и прочей личной жизни были связаны с представителями кошачьих. «Но главное – котик это любовь. Любовь мужчины и женщины, матери и ребёнка – это сложные чуйства, с множеством социологических осложнений, штампов и толстыми слоями культурного пирога, так сказать. Любовь к котику очищена от многих культурных отложений (но имеет и свои культурные ассоциации, конечно). Даже собаки – другое. Недаром говорят: "В Фейсбуке одни котики". А не щеночки» (из частной переписки).

Котик, помимо прочего – сквозной персонаж едва ли не большинства песен Лёвшина, населённых небольшим, но постоянным бестиарием из домашних животных и лесных зверей. В текстах Лёвшина нередко встречаются описания отношений, близких к тотемическим:

…Шурин глаз щурит
молится на Кота²⁶;

Деверь прилип к двери
(заступник – Крот)…²⁷;

Жмутся медвежатники к Медведице-Маме.
Не сдаются зайцепоклонники
в Подземном Храме²⁸.