Когда в сверхсекретной политтехнологической лаборатории успешно завершились опыты по скрещиванию ужа и ежа, полученная субстанция, живая и мыслящая в отведенных ей границах, начала стремительно распространяться, оплетая все живое и мыслящее вне границ, утвержденных в кремлевских кабинетах. Через полмесяца была надежно оплетена Москва в пределах Садового кольца. Через месяц стратегический продукт вырвался за пределы кольцевой автодороги и с равными скоростями двинулся на север, на юг, на запад и на восток, исполняя две возложенные на него функции: препятствуя превращению потенциальной энергии тех слоев населения, которые не поддаются дрессуре, в кинетическую, и распространяя на периферию директивные сигналы Центра...

* * *

Ну, вот, с этого мы и начнем, реанимировав старинный анекдот и придав ему современное звучание. Так и сделаем, нравится тебе, мой юный друг, это или нет. Скорее всего – не нравится, поскольку ты, несомненно, начнешь упрекать меня в вульгарной политичности. Твое право. Но знай, что вульгарной может быть только аполитичность, которая наивно полагает, что отруби в кормушке не закончатся никогда. А политичность, напротив, чрезвычайно изощренна, что с блеском демонстрируют наши так называемые политтехнологи. Сии господа дошли уже до такой степени виртуозности, что, окажись они в Европе, в настоящей Европе, а не в нашей Еврожопе, им определенно несдобровать. Покладистые европейцы тут же озверели бы до такой степени, что ввели бы мораторий на гуманизм и перебили бы политтехнологам канделябрами пальцы. А то и развешали бы их на фонарях.

В общем, непросто это. Непросто найти верный тон, который вел бы автора в фарватере, зажатом между проповедью и исповедью. От первой, как я понимаю, тебя коробит. Вторую, исходящую от человека мало чем примечательного, то есть не мелькающего на экране телевизора, ты не примешь даже с доплатой в виде внедорожника-трехлетки, которого у меня все равно нет. Так что будем втискиваться в узкое пространство между тем и этим.

Вот Гоголю было гораздо проще. Потому что он абсолютно не знал России. Да, именно так. Даже его самые «жизненные» «Мертвые души» населяют исключительно блестящие эстетические фигуры, выплясывающие причудливые танцы в голом метафизическом пространстве. Потому-то так изумляют и завораживают его исповеди и проповеди, собранные в «Выбранных местах переписки с друзьями».

Ну, взять хотя бы вот это место: «Обращаюсь к нападеньям вашим на глупость петербургской молодежи, которая затеяла подносить золотые венки и кубки чужеземным певцам и актрисам в то самое время, когда в России голодают целиком губернии. Это происходит не от глупости и не от ожесточения сердец, даже и не от легкомыслия. Это происходит от всем нам общей человеческой беспечности. Эти несчастия и ужасы, производимые голодом, далеки от нас; они совершаются внутри провинций, они не перед нашими глазами, – вот разгадка и объяснение всего! Тот же самый, кто заплатил, дабы насладиться пеньем Рубини, сто рублей за кресло в театре, продал бы свое последнее имущество, если бы довелось ему быть свидетелем на деле хотя одной из тех ужасных картин голода, перед которыми ничто всякие страхи и ужасы, выставляемые в мелодрамах».

Впечатляет и его знание государства и нравственного потенциала населяющего его народа: «…эта церковь, которая вся с своими глубокими догматами и малейшими обрядами наружными как бы снесена прямо с неба для русского народа, которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословье, званье и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу России изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала…»

Ну, а советы относительно того, как построить крепкую и здоровую семью, исходящие от человека, который никогда не состоял в браке, читаются как сочинения вселившегося в Гоголя Кафки.

Что же касается меня, то я, во-первых, отчетливо вижу, что наши любители оперного пения из Барвихи стараются облегчить участь несчастных весьма оригинальным способом. Вместо того, чтобы распродавать свое последнее имущество, они стремятся свести их в могилу, где, как известно, никаких страданий нет.

Во-вторых, Гоголь, проведя почти половину жизни в Европе, наблюдал за совершенным устроением российского государства исключительно умом и сердцем. Но никак не глазами. Я же, находясь безвылазно здесь, созерцаю его исключительно глазами и мозгами, которые из меня все эти годы пытались вышибить.

В-третьих, в отличие от Николая Васильевича, я уже тридцать четыре года состою в браке. И прекрасно понимаю, что любые мои советы молодоженам в скором времени будут отплачены царапанием лица советчика.

Поэтому мои проповеди, обращенные к русскому читателю, могут быть исключительно банальными и предельно неинтересными. Вот если бы я начал советовать малайцам, как надо вялить мясо моржа, а эскимосам — как выращивать манго, то тогда — да, тогда канешна!

Так что, мой юный друг, сиди и читай этот продукт, который я стараюсь приготовить для тебя с максимально возможной писательской честностью. То есть исключительно повествовательным методом. Ну, а уж ты своими мозгами, которые, смею надеяться, из тебя еще не успели вышибить, делай всяческие выводы и обобщения. Даже спорь со мной, если хочешь, опровергай, если, конечно, чувствуешь за собой должный интеллектуальный потенциал и достаточную нравственную силу. Ну, или если тебе так больше нравится, то мощь, нравственную мощь.

* * *

Верхушка сопки начала светлеть, что тут же было воспринято очнувшимися ото сна птицами как повод для пиликания, чирикания, посвистывания, воркования и клекота. Собравшийся за ночь в распадке туман стал рассеиваться, обнажая хвойную строгость, кое-где разбавленную полянами с цветущим разнотравьем.

– Ну, пора! – с какой-то отчаянной веселостью в голосе сказал поджарый мужчина лет сорока с небольшой шкиперской бородкой смоляного цвета, подчеркивающей выдающиеся скулы.

– Николай Степаныч, – откликнулся русоволосый паренек с длинными кудрями, ниспадающими на плечи, – а, может, еще немного подождем? Может, оно все-таки взойдет сегодня?

– Три года не всходило, а сегодня с какого бы это бодуна ему взойти? – ответил Николай Степанович. – Так что ждать нам нечего, Санька. Сегодня мы должны сделать это. Согласен со мной, Серега?

– Да, точно, ждать нечего, – согласился мускулистый подросток с черным ежиком на голове и решительным взглядом темно-зеленых глаз.

Николай Степанович достал из рюкзака внушительных размеров ножницы. Те самые, которыми его прадед, будучи батальонным разведчиком, во время войны с Германией проделывал лазы в заграждениях из колючей проволоки.

– А она не ядовитая? – робко спросил Санек. – Вон, зараза, на шипах какие-то капли висят.

– Не-а, – спокойно ответил Серега. – Это роса. Я неделю назад на Жульке испытал. Прижал ее несильно, чтобы кровь немного показалась. А потом йодом помазал. И ничего с ней не случилось. Только за палец меня, зараза, цапнула. Но это не от болезни, а от обиды.

– Хватит базарить! – решительно сказал Николай Степанович. – И да поможет нам бог, пусть современная физика его и не признает!

И начал щелкать ножницами, перерезая серебристую колючую проволоку. Та извивалась, словно щупальца осьминога, и тянулась, чтобы вновь срастись. А Серега между тем, достав из своего рюкзака внушительных размеров бутыль, мазал концы обрезков проволоки серной кислотой, отчего те вначале шипели, но вскорости затихали, обмякнув.

Работали молча и ожесточенно, что создавало ощущение того, что это воскресший прадед Николая Степановича и двое его молодых бойцов в далеком тысяча девятьсот сорок третьем рвутся в неприятельский тыл, чтобы взять языка или устроить диверсию. Но то были люди исключительно штатские, ни разу в жизни не нюхавшие пороха. Николай Степанович был учителем физики, а Серега с Санькой – его ученики, неделю назад закончившие девятый класс.

И прорывались они не от своих к врагам, а наоборот – в противоположном направлении. Поскольку назвать своей землю, над которой уже три года не восходит солнце, – язык не поворачивается. Достаточно было взглянуть на лица этих троих, мертвенно-бледные лица, к которым три года не прикасались нежные солнечные лучи, чтобы понять это.

Три года они, как и все граждане России, могли видеть солнце лишь на специальном телеканале «Ярило», который под симфонический оркестр транслировал светило от восхода до заката. Как только солнце скрывалось за горизонтом, приятный женский голос ласково произносил широко используемую в народном фольклоре фразу «Спокойной ночи, россияне. Завтра мы начинаем прямую трансляцию в...» И называлось точное время восхода солнца.

* * *

Ну, давай, давай, мой юный друг, давай, начинай, воспылав негодованием, обвинять меня в антипатриотизме. Мол, при любых обстоятельствах гражданам этой страны необходимо демонстрировать героический стоицизм, благодаря которому через определенное время все должно наладиться. То есть Россия вновь станет Великой державой!

В связи с чем должен тебе напомнить весьма красноречивое латинское изречение: Ex ungue leonem, то есть по когтю льва можно судить о его чудовищных размерах. Так вот оглянись, дорогой мой, посмотри повнимательней – вокруг тебя этих самых когтей раскидано до хрена и больше! Сядь, например, за компьютер, открой Word и напиши слово «антипатриотизм». И ты убедишься в том, что программа проверки грамматики подчеркнула это слово красной волнистой линией. То есть нет такого слова! Его уже запретили!

Вот из таких когтей и строится зверь рыкающий – Великая Держава, которая набирает силу, пожирая своих граждан. Которые, разумеется, будучи патриотами, сами лезут в пасть.

* * *

Ну, и где, как ты думаешь, оказался Николай Степанович с двумя юными отроками, пробравшись сквозь государствообразующее заграждение из колючей проволоки? В волшебной стране счастья? В Эдеме? В Америке? Нет, конечно же. Они попали туда, куда и стремились – туда, где никогда не заходит солнце. Ну, или, почти никогда. То есть за Северный полярный круг, где в то время года, как сказал поэт, дольше века длится день.

Это ощущение остановившегося мгновения, отнюдь не такого уж и прекрасного, как может показаться тебе, сидящему в тепле перед монитором и потягивающему охлажденное пиво, усугублялось тем, что в тех краях люди занимались тяжелым физическим трудом: добывали с большой глубины каменный уголь. Так что прилипшее к небосводу солнце в значительной степени нейтрализовалось царящим в забое мраком.

Первое время Николаю Степановичу и втянутым им в заведомо проигрышные игры с государством ребятам было нелегко. Хоть и жили они в небольшом сибирском поселке, где мускульные усилия являются главным двигателем жизни, им все же удалось увиливать от физического труда. Как-никак природа всех троих интеллектом не обделила. Физик соорудил в своем подворье всяческие хитроумные машины и механизмы, которые разве что только зубы не чистили по утрам. Что же касается старшеклассников, то они уже давно объявили о решении поступать в Московский физико-технический институт, в связи с чем их семьи, дабы не отвлекать талантливых сыновей от учебы, переложили их бытовые обязанности на плечи старших братьев и отцов.

Однако со временем они втянулись. В значительной степени благодаря двум обстоятельствам. Во-первых, наши герои наконец-то начали в должном количестве получать солнечный ультафиолет, без которого, как известно, в организме не вырабатывается витамин D. А без этого витамина, люди становятся малопроизводительными рахитами. Во-вторых, они были молоды, а молодое тело можно натренировать таким образом, что всякая физическая работа становится ему не только посильна, но отчасти и приятно. Вспомни, мой юный друг, – «развернись плечо, раззудись рука»!

Со временем они начали не только выполнять, но и перевыполнять норму ежедневной выработки. Что незамедлительно сказалось на их бытовом положении. Их переселили в более комфортабельный барак и назначили дополнительное питание.

* * *

Описывать рацион питания заполярных шахтеров я не буду. Потому что ты мне не поверишь. Да и тех продуктов, которые им давали, ты отродясь не видел. А названия некоторых так даже и не слыхал никогда. Лучше мы поговорим с тобой о свойствах угля, который ты также ни разу не держал в руках. Подозреваю, что знаешь лишь о том, что он черный и горючий. Но не как слеза сестрицы Аленушки, сидящей на камушке возле омута, в который угодил ее брат Иванушка. Уголь горюч, как, например, твоя зажигалка. Или как мангал, на котором радушные ресторанные повара жарят для тебя шашлык. Так вот уголь…

Впрочем, не будем пока про уголь. Поговорим лучше про нефть. Эта тема для тебя куда актуальнее, поскольку ты, сам того не подозревая, живешь именно за счет этой маслянистой жидкости со специфическим запахом.

Так вот подавляющее большинство жителей нашей страны, включая и тебя, считает, что нефть – это горючая маслянистая жидкость, из которой при помощи крекинг-процесса получаются доллары. Данное заблуждение объясняется тем, что ученые до сих пор не смогли найти верный ответ на вопрос о происхождении этой загадочной субстанции, обладающей сакральными свойствами.

В XIX веке французы М.Бартло и Г.Биассон, а также наш Д.И.Менделеев убеждали доверчивых граждан в том, что нефть имеет неорганическое происхождение, что она возникла в результате взаимодействия воды, газов и солей с раскаленным железом. В конце века В. Д. Соколов предложил куда более разумную гипотезу космического происхождения нефти, явленной нам надмирными силами. Однако банда псевдонаучных деятелей его освистала и предала остракизму. И в середине ХХ века все утвердились в лженаучной идее, согласно которой нефть возникла в результате органических процессов, протекавших в живой материи. А конкретно – в планктоне.

Результатом этих искаженных представлений о природе нефти стали многочисленные испытания, которые обрушиваются на человечество в той же самой пропорции, в которой возрастает мировая нефтедобыча.

Античные люди, называя нефть ихором, прекрасно знали, что это кровь богов. Соответственно и пользовались ею исключительно деликатно, применяя в качестве наружного и внутреннего лекарства или возжигая в светильниках в особо торжественных случаях. О том, чтобы издеваться над кровью богов в перегонных кубах, а потом сжигать ее в бешенных цилиндрах внутреннего сгорания, – такое им на ум прийти никак не могло! Нынешнее святотатство, в результате которого у богов развивается прогрессирующее малокровие, приводит к тому, что боги все большее и больше уступают в силе злокозненным демонам. Так что удивляться по поводу экспансии техногенных катастроф, природных катаклизмов и диковинных эпидемий не приходится.

Этому разрушительному процессу на территории Западной Сибири до середины 60-х годов прошлого века пытались противостоять шаманы населяющих ее народов – ханты, манси, селькупов, ненцев, энцев, нганасан и кетов. При помощи неистовых камланий и обильных жертвоприношений они строили козни геологическим экспедициям, рыскавшим в тайге в поисках нефтяных месторождений. Геологов поражали загадочные болезни, терзали дикие звери, испепеляли молнии, низвергающиеся с ясного неба, водимые лешим, они попадали в топкие болота, а многие сами накладывали на себя руки. И дела в Западной Сибири шли самым наилучшим образом: женщины рожали крепких детей, домашний скот давал в изобилии мяса, молока и шерсти, а местные власти не препятствовали браконьерству и самогоноварению.

Все переменилось после полета Юрия Гагарина. Заявление первого космонавта о том, что в космосе он не видел никакого бога, сильно запало в душу одному незрелому шаману по имени Эмерген, который, отринув веру предков, стал атеистом. И этот самый Эмерген, которого прокляли ханты, манси, селькупы, ненцы, энцы, нганасаны и кеты, за три ящика тушенки и две канистры спирты вывел геологов на Самотлорское нефтяное месторождение. С этого момента жизнь в Западной Сибири, как и всюду, покатилась под откос.

В заключение нашего грустного исследования необходимо упомянуть еще одно свойство крови богов. В античные времена искусный Гефест для несения сторожевой службы на Крите сделал из меди гигантское существо по имени Талос. И чтобы эта махина могла работать с громадной производительностью, он влил в его жилу, проходящую от головы до лодыжки, ихор, заткнув отверстие медным гвоздиком. Талос наводил жуть на все живое и мыслящее до тех пор, пока не столкнулся со злокозненной Медеей, которая наслала на гиганта безумие. В результате Талос выдернул гвоздик, ихор вытек и гигант умер.

Абсолютно точно так же устроены и современные российские олигархи. В их жилах течет нефть, даже если они занимаются не нефтедобычей, а металлургией, телекоммуникациями или чем-либо еще. Поскольку нефть, как говорили в старину, – всему голова. А также: нефтью сыты, нефтью и пьяны. Слову – вера, нефти – мера, деньгам – счет. Снега надует – нефти прибудет. Нефть милее отца и матери. Считай, баба, цыплят по осени, а, мужик, меряй нефть по весне. Тогда бабушка ворожить стала, когда у нее нефти не стало. У голого порой бывает пир горой, да горько после пиру ходить за нефтью по миру. У голодного нефть на уме. У кого нефть родится, тот всегда веселится. Хоть по-старому, хоть по-новому, а без нефти не прожить. Худ обед, когда нефти нет. Чужая нефть петухом в горле запоет…

При этом олигархи, конечно же, прекрасно осведомлены о своем устройстве и пуще Кощея Бессмертного пекутся о своих медных гвоздиках. Понимают, что кремлевские чародеи способны наслать на них безумие в прокурорском образе, отчего из их тел вытечет весь ихор. Поэтому они вынуждены вступать в Единую Партию, отстегивать нешуточное бабло на приобретение яиц Фаберже и под веселое пение горна рапортовать на пионерской линейке о своем вкладе в решение поставленной правительством задачи по повышению рождаемости народонаселения.

* * *

Так вот к тому моменту, когда герои нашей истории вкалывали уголек за Полярным кругом, вся нефть уже была выкачана из отечественных недр. И российские ученые, дабы предотвратить крушение государства и мучительное умирание его граждан, изобрели технологию получения нефти из угля. Россия была спасена. Ее деловая активность вновь необычайно оживилась. Одни русские продолжили скупать острова в Средиземном, Карибском и Китайском морях. А другие русские вновь обрели душевный покой, наблюдая по телевизору свои излюбленные передачи и радуясь тому, что в их кормушки падают крошки, которые просыпаются со столов тех русских, которые скупают острова, восседая на ветвях исполнительной, законодательной и судебной властей.

Так что, дорогой мой юный друг, я повествую тебе историю не о давно минувших днях, а о будущем, которое тебя ожидает. Так что у этой самой «Проволоки», которую ты читаешь с монитора, есть еще и второй подзаголовок: «Футурологический триллер».

* * *

Через полтора месяца в сердцах наших героев поселилось беспокойство. Собственно, и не беспокойство даже – оно было изначально, как только вместо парадиза они угодили, как в ту пору выражались в СМИ, «на передней край битвы за черное золото». (Никогда не слыхал, мой юный друг, такой витиеватой имперской поэзии? Ну, это у тебя еще впереди, еще наслушаешься). В их сердцах поселилась тоска. Черная тоска. Поскольку солнце начало чиркать о горизонт, а потом и вовсе стало ненадолго заныривать в пасть крокодила. (Это не я, это Корней Чуковский: «крокодил наше солнце проглотил», подразумевая под прожорливой рептилией И.В.Сталина. Как Корнея Ивановича не расстреляли, уму непостижимо!).

И это означало, что приближается суровая полярная ночь. И, значит, их черезпроволочный побег по сути был побегом из зоны вечных сумерек в зону вечного мрака. Действительно, если полгода не видишь не только солнца, но и вообще света белого, то иначе как вечность это воспринимать невозможно. В такой ситуации люди либо беспробудно пьют, либо видят такие сны, что по ночам их глотки самопроизвольно исторгают волчий вой.

И, значит, надо было бежать с шахты. Все равно куда, лишь бы на юг. Но это было невозможно. Поскольку паспорта шахтеров (еще их называют горняками, а также забойщиками) не просто хранились в шахтоуправлении, но охранялись с необычайным усердием. А без паспорта в ту пору в России жить можно было до первой же облавы – важнейшего мероприятия по учету человеческих ресурсов с целью оптимизации потоков нефтедолларов.

По вечерам Николай Степанович и Санька с Серегой собирались в уголке барака и о чем-то шушукались. И это не вызывало подозрения ни у таких же, как они, бедолаг, сдуру попавших на шахту в поисках лучшей жизни и теперь в полной мере вкушающих все ее прелести. Ни у охранников, в чьи задачи входило не только пассивное поддержание установленного менеджерами порядка, но и активная профилактика нездоровых умонастроений, которые, если их не задушить в эмбриональном состоянии, способны вырасти в массовые беспорядки. На тот момент шушукалась вся шахта.

Дело в том, что через две недели губернатору, которому принадлежала шахта, предстояло отчитываться о региональной экономике в Кремле. И со дня на день ожидался приезд столичных телевизионщиков, которые должны были отснять трехминутный сюжет о трудовых подвигах горняков. А с подвигами было не здорово. Поэтому менеджеры рвали и метали, добиваясь повышения добычи угля любой ценой. Грозились построить для нерадивых штрафной изолятор, а передовиков обещали озолотить. Однако и этот кнут, и этот пряник, который представлял собой коэффициент 1,2 и ящик питьевого спирта, людей мотивировали слабо.

Куда эффективнее оказался слух, который распространили на шахте по рекомендации губернаторского референта. И многие поверили в то, что у столичной съемочной группы есть полномочия отобрать пятерых самых работящих шахтеров для реалити-шоу, которое будет сниматься на Багамских островах. Ну а пятерку счастливчиков будет рекомендовать руководство шахты, ориентируясь прежде всего на производственные показатели. Поэтому шахта напряглась и начала остервенело вгрызаться вглубь земной толщи. У проходной соорудили громадный фанерный щит, на котором ежедневно вывешивали фамилии пятнадцати передовиков и стольких же отстающих, по которым плакал штрафной изолятор, впрочем, пока еще не построенный.

Николай Степанович обладал не только большим жизненным опытом, но и незаурядным интеллектом. Поэтому он отрезвил своих юных друзей, которые поначалу загорелись желанием надорвать под землей животы, но таки вырваться на Багамы. Это все сказки для недоумков, убеждал он их. В реалити-шоу берут только тех, у кого напрочь отсутствуют стыд, совесть и чувство собственного достоинства. И хоть здешний народ, шурующий под землей отбойными молотками, по части нравственности далеко не идеален, но ему далеко до властителей дум, ежевечерне демонстрирующих с телеэкранов традиционную физиологию и стандартный набор условных и безусловных рефлексов.

Нет, ребята, говорил Саньке и Сереге Николай Степанович, неплохо знавший отечественную историю, мы пойдем другим путем. И рассказывал ребятам об удивительной судьбе донецкого шахтера Алексея Стаханова. Установив феноменальный рекорд добычи угля – 14 норм за смену, что равняется 104 тоннам черного золота – он стал народным кумиром. А кумир, как известно, должен находиться в Москве, чтобы оттуда всем был виден. Вот Сталин Стаханова и вызвал в столицу, где навешал на широкую шахтерскую грудь в изобилии всяческих орденов и медалей. Назначил почетным членом всяческих обществ. Заставил заседать в президиумах и рассказывать советским трудящимся, как надо работать, чтобы поскорее наступил коммунизм. При этом, конечно же, самым наилучшим образом устроил быт героя труда – дал прекрасную квартиру, две машины, дачу и денег, чтобы не жаться в буфете Большого театра. И Стаханов не жался. Правда, не в Большом театре, к которому у него была идиосинкразия, а в ресторане «Националь».

И Николай Степанович предложил ребятам повторить этот финт, чтобы перенестись в Москву, где мощное ядерное солнце не заходит не только летом, но и зимой, в связи в чем в российской столице, где некогда по улицам бродили медведи, теперь гордо вышагивают страусы, которые в случае опасности прячут головы в канализационные люки.

Ребята согласились на том условии, что в Москву за пряниками они поедут втроем, то есть всей доблестной бригадой. Разумеется, у Николая Степановича и в мыслях не было их обманывать и устраивать свое благополучие за их счет. Коль он втянул их в авантюру с преодолением проволочных заграждений, значит, несет ответственность за их судьбы. Только втроем и не иначе!

И Николай Степанович начал втайне от шахтоуправления разрабатывать уникальный отбойный молоток, в котором нагнетаемый под давлением воздух преобразовывался бы в мощные ультразвуковые импульсы, разрезающие угольный пласт, словно нож масло. Он чертил чертежи, а ребята делали деталировку и выпиливали надфилями хитроумные клапаны, ревербераторы, излучатели и конверторы.

Накануне приезда телевизионщиков Николай Степанович объявил менеджерам, что его бригада намеревается завтра перевыполнить норму выработки в десятки раз. Менеджеры, подняли его на смех. По вполне понятным причинам: на их ускоренных «сержантских» курсах ничего, кроме американских учебников, опирающихся на американский опыт взаимоотношения наемных рабочих с работодателями, в их головы не вложили. Откуда же они могли знать о трудовых подвигах Стаханова, Изотова, Ангелиной? Николаю Степановичу удалось заинтересовать их лишь при помощи пари на свою зарплату за два года вперед. И они снизошли, они пообещали прислать съемочную бригаду на его участок.

* * *

Поскольку чартерный вылет задержали на три часа, то телевизионщики набрались еще в Домодедове. Слегка опохмелились перед посадкой в вертолет, который волочил их целых два часа над худосочной тундрой. Поэтому на шахте, ощутив безжалостно, совершенно бесчеловечно надвигающего похмелья, они думали в основном о предстоящем в шахтоуправлении застолье, а не о гребаных шахтерах и их сраном угле. Однако профессионализм не пропьешь. И они, постанывая, выгрузили аппаратуру и поперлись туда, куда им сказали.

Вскоре режиссер понял, что тут творится нечто запредельное. Трое чмырей, забурившихся в забой, гнали на поверхность какие-то совершенно невероятное количество угля. До конца смены оставалось еще сорок минут, а они перевыполнили норму в 53 раза! Режиссер понял, что на фоне отсутствия в стране нормальных новостей – никто никого не замочил, ни у одной из звезд не ощенилась ни сучка, ни кошечка, не посадили ни шпиона-ученого, ни оборотня ни в погонах, ни в попоне, ни в супони, ни в сутане; да и президент никого не встретил, ни проводил, ни отругал, ни напутствовал – в такой ситуации они отснимут эксклюзив. И, значит, честь им и хвала, а ему, режиссеру, повешение шансов занять место в дирекции новостных программ. Осточертело уже пить в самолетах, пора переходить на питие в собственном кабинете! Тогда можно будет пить больше, поскольку не укачивает.

* * *

Что, не веришь, мой юный друг? Думаешь, вру, что журналистская братия так неистово пьет? Напрасно не веришь. Был бы ты со мной лет десять назад в Угличе на открытии так называемого «Музея русской водки», куда из Москвы привезли целый «Икарус» писак и снимак (я был от газеты «Вечерняя Москва»). Так вот дегустацию, на которую 15 производителей привезли море самой разнообразной водки, устроили прямо в гостинице. И даже в такой облегченной, с точки зрения навигации, ситуации далеко не все смогли отыскать не только свой номер, но и свой этаж.

Тебя, вероятно, интересует, а как же я? Отвечаю: добраться до забронированной за мной кровати мне помогли надежные люди.

Или же ты мне не веришь насчет уникального отбойного молотка, который соорудил Николай Степанович? Хорошо, пусть я для тебя лгун. Но писателю Ивану Костыре, надеюсь, ты веришь? Потому что не верить ему невозможно. Он, будучи адептом творческого метода, именуемого социалистическим реализмом, неправду написать не мог. Потому что соцреалистов за любое нереалистическое слово били кнутами на конюшне и отлучали от буфета Центрального дома литератора, где они в годы советской старины могли нажираться водки по необычайно низким ценам.

Так вот этот самый Иван Костыря написал книгу «Думы о Донецом кряже». И в ней говорится, что у Стаханова был особый молоток, сделанный по секретным чертежам. Именно им он, прежде чем укатить в Москву, нарубил 104 тонны угля. Когда Стаханов уже паковал чемоданы, к нему, в Кадиевку, приехал Никита Изотов. «Алексей, – сказал он Стаханову, – зачем тебе в Москве отбойный молоток? Подари его мне». И Стаханов, щедрая душа, подарил. И тем особым молотком Изотов, вернувшись в Горловку, наколол за смену 240 тонн угля. А когда подкрутил в молотке какой-то секретный винтик, то довел рекорд до 640 тонн угля за смену.

Вполне понятно, что таким героям труда не место в донецкой степной глуши. И он, как и Стаханов, тоже укатил в Москву. И к нему, как и он сам к Стаханову, подвалил хитроумный Ермолай Ермаков. И тем самым особым молотком Ермолай начал рубить совершенно умопомрачительные тонны угля. Но только он засобирался в Москву, как началась война с фашистской Германией. Спрятал Ермолай чудо-молоток под землей и ушел в партизаны.

А когда попал он в плен, стали враги пытать его: «Будешь на нас работать, не только оставим в живых, но и хорошую пайку получать будешь». «Нет», – ответил Ермолай. «Хорошо, – не сдаются враги. Тогда отдай нам молоток, и мы отпустим тебя». Но и на это не согласился партизан, предпочтя смерть бесчестью.

Но на этом история не кончается. После освобождения Донбасса от оккупантов молоток вдруг заработал сам по себе, без какого бы то ни было человеческого участия. Работает и по сей день, в чем можно убедиться, приложив ухо к земле: стучит, стучит, родимый, так, что даже на том конце земли – в Америке – отдается.

Так вот Ивана Костырю за это реалистическое сочинение и не высекли на конюшне, и не лишили права пить в писательском буфете дешевую водку и закусывать ее фирменными бутербродами «Писательскими» по десять копеек за штуку. Так что не верить этому невозможно.

Кстати, эта история имела продолжение в современной истории Донбасса. Тот чудо-молоток нашел Ринат Ахметов, который сразу же стал миллиардером и олигархом. Про то узнали американские империалисты, которые при помощи компрадора Ющенко и компрадорки Тимошенко решили завладеть молотком Стаханова. Однако не так-то это просто, поскольку на защиту национального достояния поднялся весь донецкий народ, возглавляемый патриотом Януковичем.

* * *

Но мы отвлеклись. Мы оставили наших героев в тот момент, когда они, похожие на афророссиян, покрытые угольной пылью, поднимались из забоя. На поверхности их встретили циничные телевизионщики, которые начали снимать лишь одного Николая Степановича. Тот возмутился. Но ему объяснили, что, во-первых, он самый телегенечный из всех троих. У одного его юного друга слишком оттопырены уши, у другого – неровные зубы. Во-вторых, его напарники выглядят как-то подозрительно молодо. Отчего у телезрителя может создаться превратное представление относительно того, что в России на самых тяжелых работах используют подростковый труд.

Николай Степанович в сердцах послал столичных козлов, смердящих перегаром, туда, куда посылают своих обидчиков люди, занимающиеся тяжелым физическим трудом. Режиссер сменил тон на дипломатичный, – мол, что с этих подземных дебилов возьмешь! – и снимать начали всех троих. Но лишь для того, чтобы при монтаже стереть ненужные кадры. Потому что режиссер смекнул своими мозгами средней степени изощренности, что в сюжете должны присутствовать лишь два персонажа. Маленький толстенький губернатор с хитренькими заплывшими глазками и громила-шахтер с двумя извилинами под черепной коробкой, ископаемый идиот. То есть Губернатор – это Давид XXI века, не уничтожающий шахтера-Голиафа, а загоняющей его под землю и заставляющий в своих интересах надрывать пуп, устанавливая рекорды производительности. И при этом он покоряет чудовище не при помощи грубой физической силы и не за счет интеллекта, победа достается ему исключительно благодаря неограниченным властным полномочиям, делегированным ему верховным кремлевским жрецом. При этом режиссер, чтобы сюжет получился более выразительным и исторически правдивым, настоял на том, чтобы компьютерщики растянули не столь уж и внушительную фигуру Николая Степановича до размеров «шести локтей и одной пяди», как о том говорится в Ветхом завете.

Референтская группа Верховной администрации, увидев репортаж с заполярной шахты, нашла его актуальным для создавшейся ситуации, когда электорат в силу плановой коррекции национальной идеи испытывает определенный идеологический голод. И этого нелепого шахтера, установившего совершенно бессмысленный рекорд, можно вполне использовать для вывода ситуации из наметившейся стагнации. Естественно, выпуская его на экраны через иной цифровой фильтр. Он должен стать этаким Гераклом, который совершает подвиги во имя народа. И народ его должен почитать как своего заступника, способного очистить Авгиевы конюшни, то есть обуздать произвол на местах. Поэтому губернатора рядом с ним необходимо подавать в весьма гадком виде, чтобы он ассоциировался с псом Цербером, которого Геракл вытащил из преисподней.

И на стол Президента была подана подробная записка, комментирующая ситуацию и дающая рекомендации по эксплуатации заполярного шахтера в национальных интересах. Президент счел доводы референтов разумными. Ему уже осточертели актеры, которых под видом совершающих турпоездку шахтеров периодически провозят по губернским городам России, дабы они демонстрировали доверчивому электорату, сколь вольготно и весело живется на Руси простым труженикам. И те сорили деньгами, дебоширили в ресторанах, плясали под гармонь и всяким прочим образом демонстрировали широту природной русской души. Правда, порой, напившись до бесчувствия, они начинали горланить «Хаву нагилу», держать вилку в левой руке, а нож в правой и орать на всю Ивановскую, что Есенин, в сравнении с Мандельштамом, – полное говно. Этих дармоедов уже давно надо было выгнать взашей.

И президент написал в верхнем левом углу докладной записки: «Одобряю». А строчкой ниже: «Президент».

* * *

Через неделю, когда подписанная президентом бумага стремительно пронеслась по самым разнообразным департаментам, обрастая подписями, Николая Степановича вызвали к управляющему шахтой. В приемной напуганная секретарша кивнула ему и почему-то шепотом сказала: «Проходите, ждут».

В кабинете в кресле управляющего сидел человек со стертыми чертами лица. Примерно так выглядит какое-нибудь гжельское блюдо до нанесения на него росписи. И это блюдо, и другое, и третье, и пятидесятое трудно отличить друг от друга, как невозможно выделить из толпы россиян второй половины XXI века сотрудника спецслужб. Их такими специально сделали на лубянском промысле.

При этом и глаза человека со стертыми чертами лица были как бы выключены. Они смотрели уверенно, не мигая, но при этом пока не прожигали в душе дырку, через которую проникает сквозняк релятивизма. Эту свою функцию он включил чуть позже.

– Зовите меня Сергеем Сергеевичем, – представился человек, давая понять, что это один из многих его псевдонимов. И сразу же, без каких бы то ни было прелюдий, приступил к делу. – Николай Степанович, по личному распоряжению Президента вы направляетесь в Москву. Чтобы там, в столице нашей родины, быть, так сказать, витриной, иллюстрирующей то, как достойно живут наши лучшие рабочие, герои труда. Будете как сыр в масле кататься. При этом придется позаседать в президиумах, поработать в думе – чисто номинально, поучаствовать в популярных ток-шоу. Жить будете...

– Как я понимаю, – прервал Сергея Сергеевича Николай Степанович, – мы едем в Москву втроем? Я и мои напарники.

– Вы неправильно понимаете. Пришла разнарядка только на вас. И это правильно. Потому что национальный герой может быть только один. Трое – это уже компания собутыльников, – рассмеялся Сергей Сергеевич, довольный своей шуткой.

– Один я не поеду. Только втроем. Мы втроем рекорд устанавливали.

– Не глупите, дорогой вы мой труженик! – сказал Сергей Сергеевич, включив прожигающий взгляд на пятнадцать процентов. – Поймите меня правильно, мы ведь не звери какие-то. Но придется, придется, хоть и очень не хотелось бы, применить к вам инструкцию номер три. Знаете, что это такое?

– Плевать я хотел на ваши инструкции, – начал заводиться Николай Степанович. – Один не поеду. Точка!

– Ладно, оставайтесь. Но вскоре двое ваших молодых друзей погибнут от взрыва метана. Через год то же самое произойдет и с вами. И этот год мы вам подарим исключительно для того, чтобы вас терзали угрызения совести. Ведь это именно вы будете повинны в их смерти. Мы же предлагаем вам приемлемый для всех вариант. Ребята недолго здесь пробудут. Мы их вытащим отсюда самым естественным образом. В последнее время в среде состоятельных дам стало модно заводить любовников из рабочего сословия. Этакий особый шарм, когда любовник неистов, груб и во время близости матерится и хлещет водку стаканами. Все равно как бультерьер какой страшный. Ну, а шахтеры, ясное дело, пользуются наибольшим спросом. Так вот среди такого рода любительниц острых ощущений немало сотрудничающих с нами в той или иной степени. И мы, естественно, можем посоветовать кому-то из них остановить свой выбор на ваших товарищах. Ну, по-моему, это нормальный ход, согласны?

– Я, значит, буду героем, а они – альфонсами?

– Это максимум, который я могу вам предложить. И он не так уж и плох. Во-первых, зачастую эти дамы берут своих любовников мужьями. Ну, а многие, натешившись, отпускают их на волю, обеспечив безбедное настоящее и будущее. А, во-вторых, вы должны твердо зарубить у себя на носу: вы никогда не были учителем физики. У вас нет никакого диплома о высшем образовании. Поэтому у вас должен быть соответствующий лексикон: никакие они не альфонсы, а ебари, как принято говорить в горняцком кругу! Никакого закона Ома, никаких Джоуля с Ленцем, а уж тем более Максвелла не должно слетать с ваших уст даже под пытками! Вы, Николай Степанович, – шахтер-рекордсмен! Вы должны с честью нести по жизни свою фамилию, чтобы не опозорить память своего великого предка. Отныне вы Николай Степанович Стаханов – правнук донецкого легендарного шахтера.

У Николая Степановича от изумления отвисла челюсть, и его, тепленького, тут же переодели в привезенную из столицу одежду – точно по его росту и размеру, – взяли под белые рученьки и повлекли к вертолету. В самолете дали новенькие документы и пухлую инструкцию, которая отныне должна регламентировать все проявления его жизни, его будущей жизни, написанной в Администрации Центральной власти. Дали и бессрочную визу на въезд в Москву, которая уже давно была надежно закрытым городом Солнца, где, как мы уже говорили, по улицам ходят страусы и в «Роллс-Ройсах» разъезжают два миллиона жрецов всех мастей и рангов.

* * *

Приходилось ли тебе, мой юный друг, когда-нибудь иметь дело с сотрудниками ФСБ или с ветеранами КГБ, МГБ, а то и НКВД? Ну, или хотя бы ты видел хоть раз кого-нибудь из таковских? Нет? Ну, тогда ты, конечно, не нацбол. И тебе был бы небезынтересен мой опыт, пусть и очень куцый. Диссидентом я не был. И то крыло московского андеграунда, где я обретался, было не слишком радикальным. Поэтому ни допросов, ни слежки, ни прослушивания телефона я на себе не испробовал. Правда, прослушивать было нечего, поскольку телефон у меня появился году в девяносто втором. Вот питерские литераторы, те вкусили сполна от своих городских гэбэшников. Так что у нынешнего президента школа прессования инакомыслящих отменная.

НИИ, в котором я работал в советские времена, было секретным. Тогда все было секретным, где разрабатывали или производили электронику. Был в том НИИ отдел режима, который возглавлял отставной гэбэшник с миролюбивой фамилией Зайцев. Был и первый отдел, которым руководила жена режимника Зайцева. Вместе они делали большое и нужное дело: муж препятствовал проникновению в секретное учреждение шпионов, жена прятала от сотрудников учреждения в металлические сейфы всякие бумажки. Если бы в ее распоряжении было неограниченное количество сейфов, то в них были бы упрятаны все бумажки.

В те времена наиболее полезная информация черпалась из американского журнала «Электроника», открыто издаваемого в СССР на русском языке. Однако разработчиков периодически зазывали в первый отдел, чтобы они смогли ознакомиться с чем-то важным и полезным для себя, что было украдено с риском для жизни отважными советскими разведчиками на западных фирмах. Это была такая туфта! Окончательно меня доконал секретный отчет о состоянии американской компьютерной отрасли, составленный на основании статьи из «Нью-Йорк Таймс». И тут меня такое зло взяло: я тут с паяльником горбачусь, дрянное «Жигулевское» пиво глотаю, а этот прощелыга на народные деньги иноземные газетки почитывает и по Бродвею шляется! Козел!

Особое слово следует сказать о том, как режимник Зайцев подготавливал нас к посещению международных выставок и семинаров, проводившихся иностранными электронными фирмами. Текст был, примерно, такой: «Все они там сотрудничают со спецслужбами. Если будут приставать с расспросами, то называйтесь Иваном Ивановичем Ивановым. Ни в коем случае не давайте не только адрес института, но и свой домашний. Отвечайте, что работаете над проблемой автоматизации производства силикатных кирпичей...»

Конечно, все это воспринималось психически здоровыми людьми нормально, т.е. как дебилизм. Однако с Зайцевыми жить, так и по заячьи надо было выть. Не велено, так не велено. И это неизбежно деформировало психику. Как-то раз, забредя в бар ресторана «Лабиринт», что был в конце Нового Арбата, я довольно мило и долго общался с компанией веселых итальянцев при помощи жестов и трех десятков английских слов. В общем, пили и по плечу друг друга хлопали. На следующее утро рассказал приятелю о том, какие хорошие парни эти итальянцы. Тот побледнел и посоветовал никому об этом не рассказывать.

А однажды я оказал неоценимую услугу режимнику Зайцеву. Теплым летним днем ко мне пришли две дамы из родного мне лесотехнического института, где я в свое время учился на факультете электроники. Пришли договариваться о сотрудничестве. Зайцев сурово просмотрел все их удостоверения и мандаты и, не обнаружив какой-то нужной бумажки, строго указал на дверь. Уверен, если бы перед этим пнем оказались Мадонна с Марией Магдалиной, он поступил бы точно так же. Я, видя идиотизм ситуации, провел женщин через потайной лаз, и углубился во взаимовыгодные переговоры. Но Зайцев ел свой хлеб отнюдь не напрасно. Выследил, налетел коршуном и таки выпроводил дам. И минут пять, радостно потирая руки, думал, как же поступить со мной? То ли тут же расстрелять (а пистолет у него в сейфе, действительно, лежал), то ли с работы уволить. Однако все закончилось вполне приемлемо для меня, и очень хорошо для него. Я получил выговор. Он доказал вышестоящему начальству, что хорошо ловит мышей, и что его должность крайне важная.

В общем, это был тотальный психоз, общенациональная деформация сознания. И вот тому, мой юный друг, красноречивейший пример. В 1972 году два моих приятеля пошли работать на «Объект номер один», как тогда называлось космическое НПО «Энергия», где секретность была совершенно чудовищной. И вот, получив первую получку, мои приятели решили ее обмыть максимально «культурно». Т.е. пошли гужеваться в кафе «Кристалл», располагавшийся в двухстах метрах от проходной.

Заказали водочки, закусочки. Сидят, киряют, беседы ведут. Вначале просто за жизнь разговаривали. А потом, когда спиртные пары шибанули по мозгам, перешли на производственные темы. Что-то там про траектории лопочут, про апогей и перигей, про девиацию гироскопа (не путать с гороскопом!), про оптимизацию взлетного веса. Жестикулировать начали.

И тут к ним подсаживается какой-то затрапезный мужичонка, который при помощи жестов дал понять официантке, что он глухонемой. Ткнул пальцем в четыре позиции меню и стал дожидаться исполнения заказа. То есть сидит человек в предвкушении и смотрит оловянными глазами в абстрактное пространство. Потом, когда принесли, стал наливать себе из графинчика, отхлебывать из рюмочки и закусывать при помощи вилки и кусочка черного хлеба.

Тут мои приятели еще добавили «Столичной», и одного из них пронзила жуткая мысль. Предложил приятелю выйти покурить в вестибюль. А там и говорит: «Никакой это не глухонемой, а только прикидывается. А мы тут с тобой таких тайн наговорили! Ведь наверняка он шпион! Трется у проходной, подслушивает!»

Что делать в такой ситуации, когда в сознании зашевелилась паранойя? Трезвые люди поступили бы как-нибудь неинтересно. Например, расплатились и ушли. Но у моих приятелей при помощи алкоголя мысль в черепных коробках двигалась по крайне оригинальной траектории.

Увидев сквозь стеклянную стену кафе, что мимо проходит милиционер, они резво выскочили наружу. И рассказали стражу порядка, что за их столиком сидит шпион. По-видимому, милиционер был тоже не совсем того, то есть, наверняка залудил где-нибудь стакана три портвейна. Поэтому он мужественно вошел в зал и увел в неизвестном направлении ничего не понимающего гражданина. Дальнейшая судьба его неизвестна. Потому что двое гаденышей быстренько все допили и смотались от греха подальше.

Вот так вот, мой юный друг! Смотри, когда опускаешь бюллетень в урну, чтобы и тебя не сделали таким же мудаком, какими были мы!

* * *

Как видишь, настоящих – матерых – гэбэшников типа Сергея Сергеевича я, в общем-то, не видал. Просто при том режиме было произведено столько охранителей государства от внутренней угрозы, что среди их громадного воинства было множество совершенно попсовых фигур. Собственно, и сейчас их народилось, что грибов в сырую погоду, как та, которая сейчас за окном моей дачи. Естественно, и теперь в их герметичном ордене примерно тот же самый процент бесполезных поганок и мухоморов. Чтобы в этом убедиться, достаточно включить радио «Эхо Москвы», когда в эфире витийствует Алла Латынина. Девушка амбициозная и безапелляционная, разящая публицистическими стрелами глупость нынешних властей – сверху донизу, то есть по всей незыблемой вертикали. Так вот в этот момент среди звонящих на студию с вопросами и замечаниями почти половина фээсбэшных массовиков-затейников. Их попытки разоблачить журналистку, уесть ее по поводу отсутствия у нее патриотизма и вредоносности ее позиции для здорового российского общества шиты белыми нитками. Совершенно очевидно, что эти слабо подготовленные агенты, к тому же еще и недалекие от природы, отрабатывают свой хлеб. И надо сказать, делают это хреново. Совершенно запредельной была следующая реплика, произнесенная мужским голосом с сюсюканием и придыханием: «Я терпеть не могу политику, но обожаю нашего президента!» Полно таких фээсбешных статистов и на форумах «вредоносных» сайтов типа Граней.ру, где они исполняют провокационную функцию, сбивая публику с обсуждения публикаций на остервенелую ругань.

Так вот есть и другие охранители нашей национальной безопасности, настоящие профессионалы своего дела. Это особый сорт людей, выведенных в лубянских секретных лабораториях. Их характеризует ряд уникальных качеств, среди которых наиглавнейшие – чистые руки, холодная голова и горячее сердце, доведенные до абсолюта. Слушай, мой юный друг, я исполню тебе три баллады о них под аккомпанемент щипкового музыкального инструмента.

Задвижки соседних туалетных кабинок одновременно щелкнули, дверцы синхронно распахнулись. Из левой кабинки вышел агент 007 Джеймс Бонд, из правой – майор ФСБ Пронин.

Британский рыцарь Плаща и Кинжала подошел к раковине и начал тщательно мыть руки. Российский магистр тайного общества Серпа и Молота встал рядом, поправил перед зеркалом и без того идеальный пробор и, щегольски продув расческу, энергичной походкой направился к выходу.

– Куда же ты, Ванья? – изумленно воскликнул агент 007. – А руки мыть вас на Лубянке не учили?

– Нас учили тому, что у чекистов при любых обстоятельствах неизменно чистые руки. Это у вас, Джеймс, там в Воксхолл-кроссе, у всех руки по локоть в крови.

«А у вас на Лубянке – у всех в дерьме!» – хотел парировать Бонд недружественный выпад против МИ-6. Но не стал этого делать, зная сколь опасно будить в российском коллеге медведя. Потому что майор Пронин и стрелял феноменально с обеих своих стерильных рук, и в кулачном бою был чрезвычайно проворен.

Майор ФСБ Пронин лежал на мраморном столе в анатомическом театре. У прозектора не было не малейших сомнений в том, что его очередной пациент мертвее мертвого. О том красноречиво свидетельствовала чудовищно низкая температура головы майора, приближавшаяся к абсолютному нулю по шкале Кельвина.

Когда прозектор, натянув хрустящие, словно антоновские яблоки, резиновые перчатки, занес над Прониным скальпель, тот приоткрыл глаза и скомандовал: «Отставить!» Изумлению прозектора не было предела.

Однако ничего удивительного в этом не было. Как известно, всякий чекист обладает холодной головой. Пронин же довел это свое качество до абсолюта, научившись в экстренных ситуациях понижать температуру головы до феноменальных показателей. Это позволяло ему добиваться эффекта сверхпроводимости мозговых нейронных цепей, в связи с чем майор ФСБ Пронин начинал мыслить с производительностью супермощного компьютера. Вот и сейчас, лежа на мраморном столе, он решал архисложную задачу по нейтрализации агента ЦРУ Джона Смита, раскручивающего грязную интригу по внедрению в массовое сознание инсинуаций относительно чистоты рук президента России.

Через три минуты задача была решена. Пронин бодро вскочил со стола, достал из аккуратно висящего на стуле пиджака мобильный телефон и набрал номер Смита.

– Хелло, Джонни! – сказал Пронин опешившему американскому агенту.

– Хелло, Ванья! Рад слышать твой бодрый голос.

– 547.890, – начал диктовать Пронин непонятные непосвященным сведения. – 9985.87, 09977665.094, 6864.43021.

– И это все, что ты мне хотел сказать?! – рассмеялся Смит. – Как говорят русские, твоя карта не пляшет!

– Нет не все! 43667.567576, 65, 99, 43006.784!

Пронин услышал, как Смит начал скрипеть зубами.

– 56575.987675464, 76654, 6675, 053.98! – закончил мочить Смита вескими аргументами Пронин. И добавил, – Твоя карта бита.

Через две минуты в трубке прозвучал выстрел, при помощи которого Смит подвел окончательный итог своей лопнувшей карьеры.

Надо сказать, что сверххолодность своей головы майор ФСБ Пронин эффективно использовал не только для тайного служения Серпу и Молоту, но и при решении самых разнообразных бытовых проблем. Он с легкостью остужал напитки и замораживал скоропортящиеся продукты, выносил из горящих зданий детей и домашних животных, в июльскую жару, когда от насекомых нету спаса, вымораживал в избах клопов и тараканов. Что и говорить, такой уникальной голове, которой обладал майор ФСБ Пронин, нет цены!

Однажды великие агенты сильнейших спецслужб мира решили провести свои Олимпийские игры, победитель которых был бы избран по гамбургскому счету. Поэтому они отправились на быстроходной яхте из Афин непосредственно в Гамбург. Посредине Средиземного моря яхта попала в страшный шторм. Первый удар молнии уничтожил судовой двигатель. Второй испепелил все средства связи и навигации. От третьего удара молнии погибли капитан, штурман и вся команда.

Когда море успокоилось, яхта начала дрейфовать в бескрайних морских просторах без руля и ветрил. Начались настоящие мужские состязания на выживаемость, итог которым должен был подвести не гамбургский счет, а ее величество Смерть.

За две недели агенты съели все имевшееся на судне продовольствие и выпили все запасы пресной воды и спиртного.

Через неделю от обезвоживания организма скончался агент 007 Джеймс Бонд, в предсмертном бреду шептавший имя королевы.

Прошла еще одна неделя, и в лучший из миров отправился агент ЦРУ Джон Смит, в предсмертном бреду клявшийся в верности первой поправке конституции.

Вскоре та же участь постигла агента Мосада Меира Коэна, который до самого последнего вдоха прославлял идеи сионизма.

Остался лишь один майор ФСБ Пронин, который к этому моменту не утратил не только бодрости духа, но и отменных физических кондиций.

Прошел месяц, а Пронин по-прежнему начинал каждое утро со специального комплекса физических упражнений, после чего делал легкую пробежку по палубе и приступал очередным попыткам реанимации судовой рации.

Спустя два месяца его, все такого же бодрого и деятельного, обнаружило судно береговой охраны Канады.

В российской прессе появилось сообщение о том, что горячее сердце чекиста, самозабвенно влюбленное в свою Великую Родину, помогло суперагенту ФСБ выжить в условиях, не совместимых с жизнью.

Однако это была типичная дезинформация, направленная на сокрытие важнейшей военной тайны. Дело в том, что горячее сердце агента в совокупности с его холодной головой создают в организме чекиста значительную разницу температур. Это приводит к возникновению мощной термоэлектродвижущей силы, дающей организму столько энергии, сколько ему необходимо для полностью автономного режима работы. Говоря проще, внутри каждого российского чекиста находится как бы аккумулятор, подзаряжающийся от холодной головы и горячего сердца. Ну, и понятное дело, еще и от самозабвенной любви к Великой Родине, на чем зиждется сила и могущество ФСБ.

* * *

Ну, что – пою, как умею. Меня этому никто не учил. Как и акынов, которые с огромным чувством, но дребезжащими голосами в тридцатые годы прошлого века прославляли имя великого Сталина. А вот сотрудников ФСБ петь как раз учат. Тайно. По ночам с ними занимаются лучшие педагоги московской консерватории. И, знаешь, мой юный друг, каких поразительных успехов они добились! Перефразировав старинную краснознаменную песню, можно смело утверждать: «Когда поют агенты, спокойно дети спят!» Потому что, заслышав ту чарующую песню, вероломные враги из недружественных спецслужб, заблаговременно не залившие уши воском, теряют голову и, словно безмозглые нерестующиеся рыбы, прут навстречу своей погибели. Вполне естественно, что при этом могут спокойно спать и дети, и женщины, и штатские мужчины, и старики, и все наше безмятежное гражданское общество.

Кстати, у нас в НИИ директором года полтора был человек по фамилии Троян. Так вот он обладал одной совершенно феноменальной способностью, благодаря чему навсегда запечатлелся в памяти сотрудников института: набирал в рот полстакана водки, выпускал водку фонтанчиком и, поймав ее на лету, проглатывал.

Вот так вот, мой юный друг!

* * *

Николай Степанович не был в Москве со студенческих времен. За прошедшие годы, как говорили в старину, немало воды утекло. Более того, не только вода утекла, но и горы сдвинулись, и пролегла новая граница, охраняемая пуще государственной. Теперь для того, чтобы пересечь Московскую кольцевую автодорогу, необходимо было пройти паспортный и таможенный контроль, где проверялось наличие визы и отсутствие каких бы то ни было ключей и замков. Это последнее обстоятельство, несмотря на его абсурдность, имело вполне реалистическое объяснение: главный астролог империи предсказал, что Президент может умереть от запора.

Как уже было сказано, в Москве напряженно трудились два миллионов высших государственных чиновников, которые обеспечивали всю империю самыми разнообразными формами властных услуг, подчас весьма причудливых, удовлетворяющих самым взыскательным вкусам. Их обслуживали четыре полмиллиона вольнонаемных работников: повара, визажисты, дворники, автомеханики, артисты, официанты, милиционеры, врачи, учителя, продавцы, кондукторы, журналисты, связисты, ветеринары, хлебопеки, шоу-мены, вагоновожатые, дизайнеры, имиджмейкеры, музыканты, мебельщики, психоаналитики, курьеры, пилоты, истопники, садовники, редакторы, спортсмены, водопроводчики, антиквары, парикмахеры, водители, водопроводчики, священники, комбайнеры, свекловоды, рыбаки, артиллеристы, мелиораторы, проводники караванов, сталкеры, экстрасенсы, белые колдуны, сатанисты, гуманоиды, мелкие, средние и крупные бесы, йети, духи великих русских писателей на сдельщине, торговцы счастьем, извлекатели квадратных корней и т.д., и т.п.

Мой юный друг, тебе еще не надоело читать эту херню? Нет? Говоришь, прикольно? Что же, тогда сиди и читай. Может быть, и вычитаешь что-нибудь для себя полезное. Надеюсь, тебе это удастся. Ну, или хотя бы приятное. Вот прямо сейчас я расскажу тебе о реализации новой русской мечты.

Николая Степановича поселили в четырехэтажном коттедже, который был выстроен на углу Спиридоновки и Малой Никитской – аккурат на месте изъеденного грибком и жучком особняка Рябушинского. В его полное распоряжение поступили повар, официантка, сомелье, горничная, дворник (он же садовник-сантехник-плотник-истопник), и вооруженный до зубов водитель-охранник. Нет, даже два водителя-охранника, поскольку шахтеру-рекордисту выделили два автомобиля – БМВ и Вольво. Что, мой юный друг, маловато будет? Ладно, пусть у него в гараже стоят еще огненный Феррари, представительский Мерседес, вседорожно-всепогодный Джип и респектабельный по российским меркам БТР.

Ну, и поскольку, герой труда не должен быть холостым, то нашли ему и подходящую жену – мегазвезду российской эстрады с псевдонимом Клио, а по паспорту Жанну Федоровну Наливайко.

Естественно, чтобы молодожены ни в чем не нуждались, положили на счет Николаевича 180 миллионов рублей и 69 миллионов долларов. Мало? Ладно, пусть будет 540 миллионов рублей и 970 миллионов долларов.

Да, еще дали и яхту. И все шкафы набили дорогими костюмами и эксклюзивной обувью. Посуду дали коллекционную. Мебель – антикварную. Библиотеку – букинистическую. Картины развесили крупноформатные – натюрморты Налбандяна, сюжетная живопись Иогансона, пейзажи Сарьяна.

Что, мой юный друг, думаешь, Николаю Степановичу будет мало девятисот семидесяти миллионов долларов? Хрен с тобой, мне не жалко. Николай Степанович получил на свой счет 769 985 985 084 239 570 долларов. Надеюсь, теперь хватит?

Мне долларов не жалко. Мне тебя, мой юный друг, такого алчного, жалко. Потому что ты не имеешь абсолютно никакого представления о том, что такое доллары, кем они введены в мировой обиход и – главное – какую опасность таят даже в мизерных количествах.

Вот тебе абсолютно реальная история, проливающая свет на это темное явление.

* * *

Года три назад приключилась со мной нелепая история. Надо было ехать за гонораром, а в кармане один доллар и рубля три мелкими монетками. Ну, думаю, сейчас разменяю американскую денежку, и этого аккурат хватит на электричку и метро – в один конец. Зашел в один эксченч – облом. Мы, говорят, один доллар не меняем. Вот если пять, десять, а лучше сто... В другом – то же самое. И в третьем шарахнулись от моего бакса, как черт от ладана.

Конечно, можно предположить, что банкиры о такую мелочь не желают руки марать. Однако, как я понял, всему виной была символика однодолларовой бумажки, на которой, в отличие от всех прочих US-купюр, изображена государственная печать США. А на ней, в частности, вверху недостроенной пирамиды изображено око – око Провидения. И, очевидно, памятуя о том, как Христос сурово обошелся с менялами, в эксченджах боятся брать в руки бумажку со всевидящим оком. Ну, или стесняются.

Надо сказать, что эта самая навороченная двухсторонняя американская печать постоянно вдохновляет наиболее изощренные умы на поиски в ней сатанинской символики. Ну, и естественно, кто ищет, тот всегда найдет то, чего вожделеет его душа. Наиболее настойчивым, сосчитавшим буквы в двух девизах, начертанных на печати, и иезуитским образом трансформировавшим эти цифры в графику, удалось построить перевернутую звезду – излюбленную фигуру чернокнижников. А, изучив кирпичи, составляющие пирамиду, они точно установили, что в трех центральных рядах их по шесть. То есть налицо закодированное число зверя! С таким же фанатизмом мужик из анекдота менял квартиры в одном и том же доме, поскольку его выводил из себя вид окон женской бани. И при каждом переезде он, взобравшись на шкаф или свесившись на веревке с балкона, с мрачным упоением констатировал: «И тут от голых баб житья нету!» В общем, глупость и ничего более.

Что же до меня, то я склонен созерцать другую сторону печати: ту, где орел. Так вот эта самая птица в левой лапе держит 13 стрел, а в правой оливковую ветвь с 13 листьями. Что в сумме дает нынешний курс доллара по отношению к рублю. Получается, что много лет назад авторы госпечати все предвидели и теперь посматривают с того света на это соотношение и злорадствуют в адрес государства, прожопившего золотоносные Аляску и Калифорнию.

Надо сказать, что злокозненность людей, которые ввели во всемирный обиход доллары, совершенно очевидна. Наивные исследователи истории долларов полагают, что их название произошло в XVII веке от искаженного слово «талер». С этой псевдонаучной ахинеей можно было бы согласиться, приняв за истину то, что все американские переселенцы были тугоухи и картавы. Либо уверовав в то, что на американском материке были иные по сравнению с Европой акустические свойства атмосферы (плотность, давление, химический состав воздуха). И когда один человек говорил «талер», то другой за счет искажения звуковых волн слышал «доллар». В общем, абсолютный бред.

А дело тут абсолютно прозрачное: доллары придумали жулики и прощелыги. И назвали их с откровенной издевкой, можно сказать, с прозрачным намеком. Потому что dollar – это звучит почти как dolly, то есть «кукла», которую мошенники впаривают доверчивым лохам. Более того, чуткое ухо опытного криминалиста улавливает в названии американских денег еще и dolose, что в кругу юристов означает «злонамеренный поступок, совершенный с преступной целью». Именно с этой целью в XVIII веке и были пущены в оборот американские бумажные деньги (до этого имели хождение лишь золотые и серебряные монеты). Причем каждый штат печатал свои купюры. Именно на них американское правительство закупало у населения скальпы индейцев, дабы освобождалось жизненное пространство для торжества пуританской идеологии и нравственности. В народе этот процесс получил название «заготовки капусты» – сколько нарубил кочанов, то есть голов коренных жителей, столько и получил денег. Именно поэтому доллары называют «капустой».

Еще их называют баксами. Происхождение этого жаргонизма, который буквально означает оленя, также связано с индейцами. Когда четверо индейцев приходили к бледнолицым, чтобы купить соли, спичек или огненной воды, то продавец говорил: «С вас за этот товар причитается один бакс», то есть шкура оленя. Получив шкуру, он убивал четверых индейцев и продавал их скальпы по цене 25 центов за штуку. Таким образом получалось, что бакс был эквивалентен одному доллару. Что и требовалось доказать.

Общефедеральные деньги появились в США в 1861 году. Заказ на их печатание получила нью-йоркская полиграфическая компания «American Bank Note Co.», у которой на складе в изобилии было зеленой краски. Именно поэтому доллары прозвали гринбеками, то есть «зелеными спинками». Хотя морды у них, конечно же, серые, как, не будем уточнять, у кого. Ну а гринами их называют только русские, потому что у русских их необычайно много. Так гораздо быстрее считать: «миллион гринов, два миллиона гринов, три миллиона гринов…» Если же в счете употреблять длинное слово «гринбек», то и ко второму пришествию не управишься.

Что же касается моих злоключений с однобаксовой бумажкой, то я ее тогда все-таки разменял. При этом, ясное дело, тот обменный пункт постигла неизбежная кара, ниспосланная недремлющим Провидением. То ли он сгорел от прямого попадания молнии. То ли налетевший смерч высосал из него все содержимое вместе с компьютером, охранником и обменщицей. То ли он провалился в разлом земной коры, то есть прямо в тартарары. Что именно произошло – точно не знаю, поскольку Провидение мгновенно замело следы акта возмездия: когда я через неделю пришел на то проклятое место, то там уже было кафе, где огромной популярностью пользовалась оленятина с тушеной капустой.

* * *

Когда бригада визажистов, стилистов и имиджмейкеров основательно поработала с Николаем Степановичем, его вызвали в Кремль для вручения высшей правительственной награды. Держался он молодцом. Не поскользнулся на отполированном до сияния паркете. Не стушевался перед нацеленными на него телекамерами. Не забыл благодарственных слов, которые ему велели выучить наизусть. В общем, вел себя так, как и положено прославленному шахтеру, знающему себе цену, не стесняющемуся своих трудовых мозолей и ценящему заботу о трудовом народе, которую проявляют Кремлевская администрация, Единая партия и лично товарищ Президент.

И Президент остался им доволен. Маленький, узкогубый и холоднокровный президент с тихим голосом и немигающими глазами. Да, это был все тот же самый Президент, мой юный друг. Потому что к тому времени, о котором идет речь, ученые смогли не только открыть способ промышленного производства нефти из угля, но и в совершенстве освоили технику клонирования. Это был клон нынешнего Президента. А в пробирке подрастал еще один клон, который должен был занять верховный пост через время, отпущенное конституцией на исполнение самой главной государственной функции.

И это было абсолютно оправдано. Потому что Кремль – это такое место, которое самым наилучшим образом подогнано – словно шкура для лошади – для маленьких людей с тихими голосами. Именно при таких государство (не путай, мой юный друг, это слово со словом «страна») хорошело и расцветало, делалось сильным, могучим, во всех его членах пробуждалась кипучая жизнь, все вертелось, крутилось и тикало с точностью швейцарского часового механизма. Когда же в Кремле начинали хозяйничать люди, чьи параметры выходили за границы шкуры идеального российского правителя, то это вело к энтропии государственности. Взять, к примеру, Бориса Годунова, «человека высокого ростом, плотного, плечистого, круглолицего, с черными волосами и бородой, имевшего внушительный вид и величавую осанку». Ну, а предпоследнего, Ельцина, ты, мой юный друг, надеюсь, прекрасно помнишь. Помнишь его высокий рост, плотность, плечистость, круглолицесть, внушительный вид и величавую осанку.

Петр Первый, громкоголосый громила и пьяница, ощутил, как сжимается на его могучем теле шагреневая кожа Кремля. И, превозмогая мучительные страдания, нашел в себе силы вырвать свое нестандартное тело из изъеденного жучком трона и переселиться на невские берега. Где и ветер свежий, и европейская даль открывается, и не бродит по залам Зимнего дворца страшная тень Ивана Грозного.

Как известно, Ленин был маленьким. И неглупым. Поэтому он произвел пересадку пупа российской земли в Кремль. Сталин тоже был маленький. И тоже прекрасно себя чувствовал за краснокирпичной зубчатой стеной. Существуют сведения, пусть и непроверенные, что он даже играл по ночам в кости с тенью Ивана Грозного.

Но мы, отвлеклись. Николай Степанович успешно осваивался в новой ситуации. Научился пользоваться мобильником; за ночь просаживать в казино месячный заработок не только шахты, но и сталеплавильного завода; выходить на трибуну парламента и, стуча кулаком, грозно говорить: «От лица рабочего класса, который уполномочил меня защищать свои интересы, я не позволю вам, прислужникам большого капитала, протащить этот грабительский законопроект!»; водить Феррари, выпив бутылку водки; ловить руками рыбок в аквариуме ресторана «Капитан Немо»: посылать на три весомые буквы ведущих ток-шоу и возить их мордами по полу, когда те пытались иронизировать по поводу интеллектуальных потенций рабочего класса. Он даже начал поколачивать свою мегазвезду, не сильно, а всего лишь в воспитательных целях, давая тем самым неплохо зарабатывать бульварным писакам.

Периодически его вывозили на «гастроли» по крупным и средним российским городам, где он выступал перед простыми людьми. Рассказывал, как вот этими самыми мозолистыми руками – и он показывал аудитории свои руки, правда, издали – они, шахтеры, добывают столь необходимый для счастливой жизни империи уголь. Как молодежь перенимает опыт у опытных шахтеров, как между бригадами устраиваются соревнования. Ну, и, конечно же, о том, как хорошо оплачивается этот благородный труд, и в каких прекрасных условиях живут заполярные горняки. В конце выступления Николая Степановича засыпали вопросами. И практически все они были о Москве, и каждый из них начинался с «правда ли, что?..» «Да, – отвечал Николай Степанович, – все это правда. Вы же сами видите это по телевизору: и искусственное солнце, и красивые дома, и величественные памятники, и обилие товаров в магазинах, и низкие цены, и счастливую жизнь простых людей». В конце концов кто-нибудь спрашивал: «Вот вы видели Президента, вблизи. Расскажите, какой он?». «Простой, – заученно отвечал знатный шахтер, – внимательный, заботливый, очень дотошный, когда поднимаются вопросы об условиях жизни трудящихся. И очень работоспособный. Бывало, вызовет в Кремль поздним вечером, и давай расспрашивать про нормы выработки, про глубину залегания угля, про техническую оснащенность, про рацион питания шахтеров, про обеспеченность медицинским обслуживанием и все такое прочее. А утром приезжаешь в думу, а там уже лежит его записка на ста страницах, в которой он дает рекомендации по улучшению того или иного закона, касающегося людей труда». «Ну, а как мужчина – он какой?» – непременно спросит, густо покраснев, какая-нибудь женщина. «Так я же не по этой части», – отвечает Николай Степанович. И все начинают весело смеяться.

Ну и в самом конце, перед раздачей автографов Николай Степанович дарит гостеприимному городу парный портрет, на котором он изображен вместе с Президентом.

Все это Николай Степанович проделывал с легкостью, можно сказать, артистично, полностью соответствуя возложенным на него Верховной администрацией задачам.

Но кто бы мог видеть, с какими душевными муками это ему дается. Как отвратителен он был самому себе! Чем завершились его поиски солнца? Тем, что он нашел эту ядерную фальшивку, которую повесили над столицей империи?! Что с ребятами, которых он вовлек в эту авантюру? Ни на один из его многочисленных запросов об их судьбе корпорация Росуголь не сочла нужным ответить.

И – главное – в какое дерьмо он сам превратился! Он стал лживым подонком, пляшущим под дудку касты прохиндеев, которые высасывают жизнь из огромной территории России, выбрасывая в образующийся вакуум дерьмо и гниение смерти. Да, конечно, не только под дудку, но еще и под дулом. И отказаться от своей скотской роли он смог бы лишь ценой своей жизни.

Но сколько он еще продержится? Ведь он же сделан совсем из другой материи, не из той, в которую биологический закон достижения успеха за счет нравственного вырождения облек два миллиона московских жрецов и четыре миллиона их холуев. Рано или поздно у него не выдержит сердце. Или нервы. И он, подойдя к кольцевой автодороге, рванет на груди рубаху и бросится обнаженной грудью на колючую проволоку.

* * *

И тут неизбежен резкий сюжетный поворот. А то, мой юный друг, я смотрю, ты уже начинаешь клевать носом. Этот поворот заключается в том, что на Николая Степановича выходит группа инакомыслящих, инакочувствующих и инакодействующих. Одним словом, диссиденты.

И тут ты, мой юный друг, просыпаешься и делаешь обиженное лицо, словно я хочу тебя обворовать. Начинаешь размахивать руками и вопить: «Матрица», братья Вачковски, сраный блокбастер, которому грош цена в базарный день, раздутый до размеров капиталов Билла Гейтса.

Не горячись! Какие в России – даже отдаленной, которая здесь памфлетируется – могут быть к чертовой матери хайтеки?! Какие матрицы, какие виртуальности, какие такие особые плоды деятельности отечественного технического мозга? Нет, мозг, конечно, есть, но всем ходом истории он поставлен в такую неудобную позу, что извергаемое им семя попадает не туда, куда надо, а вбок, вверх, разбрызгивается в космос. К тому моменту, который мы тут обсуждаем, в России существуют лишь две хайтековские хреновины, удовлетворяющие требованиям национального XXI века. Лишь ядерное солнце над головой и колючая проволока внутри. Именно это будет всегда волновать русских. То есть, нас с тобой, мой юный друг, хоть я наполовину и белорус, а ты вообще хрен поймешь кто по твоему кровяному коктейлю.

Так что я не буду впаривать тебе (как это, каюсь, делал в «Танцоре») никаких особых чудес. Все чудеса, извиняюсь за назойливое повторение, таятся у нас внутри.

Ну, а теперь, мой юный друг, по-моему, самое время забодяжить революцию! Согласен? Вижу, что согласен. В твоем возрасте нет ничего сладостнее, чем секс и революция! Забодяжим!!!

Помнишь ли ты, хотя вряд ли, как пели революционно настроенные молодые люди, когда ты был еще меленьким? Вот как они пели песню, написанную студентом филфака МГУ Давидом Шухером!

Мою девчонку трахнул коммерсант –
На «Вольво» с лекции отвез к себе на дачу...
Его за это я ногами отхерачу,
На шее затяну пеньковый бант!

Я слово дал, что отомщу буржуям всем –
Девчонку брошу, в революцию пойду,
Свою судьбу в грозе и мятеже найду,
Из гроба улыбнется Ким Ир Сен!

Теперь люблю я партизанку из журнала,
Качаюсь в зале и учусь стрелять из хижин.
Заплывших жиром гадов дико ненавижу,
Все сделаю, чтобы на свете их не стало!

Я революция люблю, и в этом прав я,
И коммунистом с детства стать хочу я!
Не троньте наших девочек, буржуи,
Не избежать кровавой вам расплаты!

Мы будем вешать на фонарях паразитов, которые сосут российскую кровь!!! Будем вспарывать им животы, наматывая кишки на шпиндели токарных станков!!! Будем отрезать яйца ножницами прадедушки Николая Степановича!!! Будем раскалывать черепа отбойными молотками, которыми друзья Николая Степановича добывают угледоллары для засевших в Москве паразитов!!! Будем жечь их дома!!! Насиловать их жен!!! С размаху разбивать о бетонные стены их мопсов!!! Мы утопим проклятый город в крови!!! И когда кровь схлынет, построим на освободившемся пространстве подлинно справедливое общество!!! Мы легализуем марихуану!!! Заставим генералов драить зубными щетками сортиры!!! Сожжем все деньги!!! Проститутки перестанут обслуживать паразитов и будут чисто и искренне любить правильных пацанов!..

Стоп, мой юный друг! А кто будет делать эту самую революцию? Ведь не два же миллиона оскотинившихся чиновников будут вешать друг друга на фонарях. Нет никакого прока и от четырех миллионов лакеев, которые им прислуживают. Им в Москве живется припеваючи. Они спят и видят в страшном сне, как их вышвыривают за кольцевую автодорогу, и они становятся обычными россиянами. Россиянами, которые получают продукты по карточкам (спроси у родителей или у пожилых людей, что это такое), которые живут в разваливающихся халупах, у которых хватает физических и душевных сил лишь для того, чтобы приползти со смены домой, выпить бутылку водки и рухнуть в несвежую постель.

Некому, мой юный друг, в Москве делать революцию! Здесь нет пролетариата, который, как учил Ленин, является самым революционным классом. Нет и люмпенов, нет деклассированных элементов, которые, как учил Маркузе, являются главной революционной силой современности.

Кстати, ты не задумывался о том, что все эти Вачковски, все эти признанные мэтры киберпанка должны отстегивать наследникам Маркузе как минимум тридцать процентов с каждого своего опуса? Потому что их герои – это именно люмпены.

Но ты не переживай, мой юный друг, мы здесь с тобой что-нибудь всю же забодяжим! Пусть не революцию, но эта штука будет очччень интересной. И актуальной даже не в том времени, о котором идет речь, а перманентно актуальной. Поскольку, как писал Александр Левин, Москва – как много в этом звуке: и эМ, и О, и Эс, и КВА! Любишь москвичей, мой юный друг? Вот то-то же!

* * *

Николай Степанович частенько захаживал в клуб «Забой». И не только потому, что на этом настаивалось в полученных им инструкциях. Ему импонировала и тамошняя кухня без каких бы то ни было выкрутасов, и публика здесь собиралась не самая противная, и – главное – здесь невозможно было услышать ни одного шлягера его законной мегазвезды, от которой его стало подташнивать сразу же после медового месяца.

В этот раз все было, как обычно. Официант Кеша дежурно приветствовал его: «Мое почтение герою труда». Принес салат, бутылку «Нарзана», бефстроганов и граненый стакан «Столичной» водки. Николай Степанович огляделся, но никаких репортеров поблизости не было. И, значит, можно было не позировать перед камерой, опустошая стакан за три глотка. И он принялся неспешно то ли обедать, то ли ужинать – хрен в Москве разберешь, кто что делает в одно и то же время. Некоторые, в восемь вечера даже завтракают.

В другом конце зала вспыхнул яростный скандал, стремительно переросший в драку. Кто-то кого-то за что-то бил. Кто-то защищался. Кто-то – и не один, а многие – вступились вначале за одного, а потом и за второго. Полетели стулья, начала биться посуда.

К Николаю Степановичу тихонько подсела женщина лет тридцати, эффектная, но явно не проститутка. И сказала шепотом: «Вам лучше отсюда уйти. Вы в опасности. Я проведу. Только быстро».

На опасность Николаю Степановичу было наплевать. Он уже дошел до такой степени самонериязи и самоотвращения, что жизнь его уже почти тяготила. Но на женщину – на эту женщину – ему было не наплевать. Николай Степанович положил рядом с полным стаканом сторублевую бумажку и проследовал за женщиной в малоприметную дверь, которая даже с метрового расстояния выглядела как картина, на которой были изображены очаг и котелок, кипящий на огне.

Они долго молча шли по обшарпанному коридору мимо обмотанных стекловатой труб и закрытых навесными замками железных дверей. Тускло светили запыленные лампы. Женщина торопилась и, судя по закрепощенным плечам, нервничала. В конце пути они поднялись метров на пять вверх по ржавой лестнице, прошли еще метров тридцать и вошли в довольно просторную комнату.

За круглым столом сидело трое молодых мужчин. Аркадий, – представился первый, как понял Николай Степанович, самый старший и, очевидно, главный. Второй был Марком, третий – Игорем. Женщину звали Юлей.

– Извините, за спектакль, Николай Степанович, – открыто улыбнувшись, сказал Аркадий. – Но этот мордобой был необходим для того, чтобы соблюсти максимальные предосторожности. Ведь в зале могли быть шпионы.

– И что дальше, – начал раздражаться Николай Степанович, удостоверившись в том, что никакого романтического приключения не предвидится. – Зачем вы меня сюда притащили?

– Потому что мы убедились в вашей порядочности. Как бы вас ни принуждали ломать комедию эти кремлевские уроды.

– Допустим. И что из этого следует?

– А то, что вы нас не продадите. Ведь мы состоим в Сопротивлении режиму. Вы не настучите и не сдадите нас своим кураторам.

Это было очень похоже на провокацию. Его решили проверить фээсбэшники. Если он сейчас не пошлет их к чертовой матери, а, выйдя отсюда, не доложит о них, то его песенка спета – неблагонадежный со всеми вытекающими из этого последствиями. Нутро выйдет экстренный выпуск теленовостей, в котором расскажут о том, что прославленный шахтер Стаханов погиб в автомобильной катастрофе.

– Правильно мыслите, Николай Степанович, – подмигнул ему Игорь. – В вашем положении это нормальная реакция: мы – провокаторы с Лубянки. Сейчас мы попытаемся это опровергнуть.

* * *

Они проговорили два часа, и Николай Степанович им поверил.

* * *

А потом ему показали подпольный фильм, запрещенный цензурой еще тридцать лет назад, когда государственные идеологи сформировали пантеон национальных героев, наиболее отличившихся в построении нового порядка. Порядка на все времена, который цементировал империю, делая ее нерушимой и самодостаточной. В тот пантеон был включен политолог Глеб Павловский. И фильм был о нем. Точнее, мультфильм, искусная анимация, сделанная в компании Уолта Диснея.

Николай Степанович сел перед монитором. Зазвучала музыка. И на экране выплыл крупный заголовок:

Политтехнолог Глеб Олегович Павловский спит. Ему снится сладкий предутренний сон. Он приглашен на вечернюю трапезу самых сильных мира сего, мира российского, без пяти минут имперского. Президент в окружении одиннадцати силовых министров восседает за столом, установленном в Александровском саду. На столе те же самые яства, имеющие тот же самый сакральный вкус – из далекой юности, когда империя была сильна и стабильна, как третий закон Ньютона. Салаты «Столичный» и из крабовых палочек. Квашеная капуста. Сельдь иваси. Борщ по-флотски и солянка мясная сборная. Котлеты по-киевски и бифштекс по-министерски. Водка «Столичная» и портвейн «Агдам». И компот на запивку.

Глеба Олеговича сажают рядом с президентом. Такой чести он удостаивается впервые в жизни. В его душе поют райские птицы. Президент глядит на него ласково и улыбается. Улыбаются и министры-силовики. Потому что не могут не улыбаться, когда улыбается президент. На этом принципе зиждется незыблемая вертикаль власти, в строительстве которой политтехнолог Павловский принимал самое активное участие.

Президент провозглашает тост за преемника и при этом хитро, с лукавинкой, посматривает на Глеба Олеговича. «Неужели?!» – боится тот поверить в привалившее ему счастье, счастье совершенно запредельное, неземное.

Президент, выпив рюмку, целует Павловского. Нежно, прямо в уста. У Павловского от счастья сердце выпрыгивает из груди.

На этом сладкая часть сна завершается. Начинается кошмар.

Из кустов выскакивают спецназовцы в черных глухих масках. Они хватают Павловского и куда-то волокут, заломив руки за спину.

И вот он уже на Красной площади, на Лобном месте. Его прибивают к кресту. А внизу толпа ликующего плебса поносит Глеба Олеговича последними словами. Плюют в его сторону и швыряются вывороченными из мостовой булыжниками.

Глебу Олеговичу тяжело, несказанно тяжело. «Отче, за что ты оставил меня?!» – стонет он на кресте.

Но небеса безмолвствуют. Ни звука не доносится и из-за кремлевской стены.

На Москву наползает тяжелая туча аспидного цвета, ощупывающая пространство змеиными язычками молний.

* * *

Перед останскинским телецентром стоит совершенно нелепый мальчик лет восьми. На нем пиджачок мышиного цвета. Именно в таких советские дети ходили в школу лет тридцать назад. На голове вылинявшая тюбетейка, а за спиной небольшой вещевой мешок. Ниже пояса мальчик одет в чрезмерно длинные джинсы, из-под которых нахально выглядывают современные остроносые лакированные туфли.

На неприметном лице мальчика можно выделить лишь непомерно большие уши, отметины то ли от оспы, то ли от охотничьей дроби, да намертво приросшую гримасу недетского страдания.

Мальчик наблюдает за подкатывающими к парадному подъезду телецентра шикарными автомобилями и что-то жадно ищет в лицах выходящих из них импозантных людей.

* * *

К телецентру респектабельно подкатывает 650-й БМВ. Ловко выскочивший из него водитель услужливо распахивает правую заднюю дверь. Из машины выходит политтехнолог Павловский с отчетливо блуждающими на челе признаками интенсивной работы изощренного мозга. Через полчаса ему предстоит записаться в передаче «Реальная политика». Он в очередной раз взвешивает аргументы и контраргументы, которые должны помочь не верящим в эффективность кремлевских программ людям обрести истину и вместе со всей страной заняться созидательным строительством империи. Однако его мысли то и дело сбиваются на сегодняшний страшный сон. Нет, Глеб Олегович, конечно же, атеист, и ни в какую такую чепуху не верит. Но слишком уж все было эмоционально. И загадочно: вожделенный поцелуй президента, который вдруг обратился в страшное наказание. О том, что поцелуй был предательским, Павловский боится «проговориться» даже мысленно.

Душевные борения политтехнолога нарушает нелепый мальчик.

– Дядь, – хнычет он, – спаси меня.

– А что случилось? – внешне участливо, но внутренне безразлично спрашивает Глеб Олегович.

– Они меня хотят продать американцам. А те будут издеваться, глаза выколют, пиписку отрежут, – всхлипывает мальчик.

– Ничего не понимаю! Кто это они?

– Детдом.

– Ах, тебя хотят усыновить американцы? – догадывается Павловский. – Так это же замечательно! Будешь хорошо кушать в «Макдональдсе», на «Форде» будешь ездить. Тебя будут любить, мальчик!

– Не-а! – уже ревет во весь голос детдомовец. – Они меня зарежут!

– Все это глупости, мальчик! – начинает сердиться Павловский. – Все будет хорошо. И, вообще, мне бы твои проблемы, мальчик!

Вдруг ребенок закатывает глаза. По его подбородку стекает струйка слюны. И он говорит каким-то механическим, не своим, низким голосом:

– Мои проблемы будут твоими, а твои – моими.

И падает на асфальт, страшно содрогаясь в эпилептическом припадке.

Глебу Олеговичу становится не по себе.

В ясном небе раздается раскат грома.

«Опять что-то взорвали, суки!» – думает Павловский и направляется к дверям телецентра. Автоматические двери распахиваются перед ним, словно по мановению волшебной палочки.

* * *

Режиссер Ираида Степановна курит одну сигарету за другой, беспрерывно набирая номер Павловского. До начала записи остается пятнадцать минут, а его телефон не отвечает. Такой пунктуальный, такой предусмотрительный человек, и вдруг такое!

Наконец при помощи изощренной многоходовки она нашла номер мобильника личного шофера политтехнолога. Тот заявил что-то вообще несусветное. Мол, приехал двадцать минут назад. Вошел в телецентр. Так что должен быть уже в студии. Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Потому что по Глебу Олеговичу можно сверять часы. Значит, с ним произошло что-то экстраординарное: взяли в заложники, на него обрушилось межэтажное перекрытие, его застрелил восставший из гроба Басаев!

Ираида Степановна ничего не понимает. Она рвет и мечет. Рассылает своих помощников-дармоедов, а также осветителей, звукооператора и гримершу во все концы телецентра, чтобы притащили его наконец-то в студию. В любом виде! Пусть даже раненого. Даже раненый, Ираида Степановна в этом не сомневалась, Павловский отработает программу с мужественной улыбкой на устах. Такой человек. Кремень, если того требуют высшие – кремлевские – интересы.

На фоне массовой истерии, полыхавшей в студии, абсолютно спокоен лишь один человек – известный сетевой писатель мистер Паркер, участвующий в программе в качестве некоего оживляжа. Однако это кажущееся спокойствие: его одолевают мрачные думы. А что, если Павловского замочили демократы? Или он разбился насмерть в своей бээмвухе? Что теперь он, мистер Паркер, без могущественного патрона? Кто будет покупать его способность выдавать сервильность за отчаянную прямоту? Прощай, слава! Только бы с кормильцем ничего не случилось! Только бы!..

* * *

Подойдя к скучающему в столь ранний час милиционеру, Глеб Олегович, не доставая удостоверения, – вся страна в лицо знает! – собрался приветливо поздороваться со служивым. Однако случилось нечто непостижимое: тот беспардонно загородил дорогу и рявкнул, словно стоял на посту у оптового рынка: «А тебе чего тут надо?! А ну брысь отсюда!»

– Да вы пьяны! – возмутился Павловский, который при любых обстоятельствах называл людей на «вы». Не из уважения, конечно, а, скорее, из чувства брезгливости. – Вы, что, меня не узнаете?!

– Чего, чего?! – начал багроветь милиционер. И – Павловский наконец-то повнимательнее присмотрелся к нему – урод в форме вырос до невероятных размеров, метров до трех, никак не меньше. – Щас, я тебе вломлю, наглец!

Павловский был рациональным, а отнюдь не гордым. Поэтому, чтобы не тратить нервы на это гориллоподобное насекомое, он полез в карман за удостоверением. Удостоверения не было. Полез в другой карман, чтобы переложить эту нелепицу на мощные плечи Ираиды Степановны. Но и мобильника не было.

Он повернулся и задумчиво пошел к выходу, чтобы воспользоваться телефоном водителя. Проходя мимо зеркала, он рассеянно глянул в него. И тут же жадно впился глазами в покрытое амальгамой стекло. В зеркале его не было!

Был лишь какой-то пацан ошалелого вида, лет восьми. Глеб Олегович поднял правую руку. Отражение сделало то же самое! Помотал головой. И пацан передразнил его!

Павловский понял, что стал карликом. Даже не карликом, что было бы не так страшно, а ребенком! Маленьким бесправным ребенком, у которого отобрали биографию! То есть превратили в ничто!

Его охватил ужас, который на пять минут его полностью парализовал. После чего с ним случилась истерика: он рыдал, хохотал, как безумец, рвал на себе волосы, катался по полу.

Ведущая главной новостной программы страны, проходя мимо, проявила участие. Спросила Глеба Павловича «Ты, потерялся, мальчик?» и попыталась погладить по головке. Это дало неожиданный эффект: Павловский начал жутко материться, чего с ним прежде не только никогда не было, но и быть не могло, и укусил статную ведущую за палец.

Когда эта безобразная сцена слишком затягивается, вызывают городской патруль милиции. И несчастного увозят в приемник-распределитель.

* * *

Как ни был подавлен Глеб Олегович, но он все же нашел в себе силы собраться. Поскольку, как он помнил со времен своей диссидентской юности, при общении с ментами необходимо быть максимально аккуратным. И ни при каких обстоятельствах не выкладывать всей правды.

Если он назовется своим именем, то менты, конечно, будут долго ржать. А потом, прочитав в МК сводку происшествий, на всякий случай передадут его в прокуратуру. Там, используя иезуитскую логику, на него в конце концов повесят соучастие в похищении известного политтехнолога. И направят в колонию для малолетних преступников. Ведь он же сам приложил к этому руку, всячески продавливая закон об ужесточении преследования малолеток!

Поэтому он назвался Никитой Субботиным. Родители умерли от алкоголизма. Родственников нет. Где родился, не помнит, поскольку в пять лет отправился мыкать беспризорное горе по всей Руси великой, пытаясь поменять его на шальное счастье. Ни читать, ни писать так и не научился.

В эту сказку, которая в несчастном отечестве уже давно превратилась в банальную быль, поверили. И отправили Никиту Субботина в Тверскую область, в образцово-показательный детский дом.

– Ну, орел, – сказал ему на прощание милицейский капитан, – давай, учись в школе как следует. А потом к нам, в милицию. Верю, настоящим человеком станешь!

Однако будущего «настоящего человека» везли в Тверь, как матерого преступника – под усиленным конвоем.

* * *

– Ну, – строго сказала Никите директорша детдома Сатикова, женщина неопределенных лет с кровавым маникюром и слепленной из студня фигурой, – от нас ты не сбежишь! Мы тебя сделаем настоящим человеком!

И это, как вскоре выяснил Глеб Олегович, была истинная правда. Периметр детдома охранялся с применением новейших электронных средств американского производства. Это объяснялось тем, что орудовавшая в детдоме шайка жуликов в изрядных количествах поставляла детей американским приемным родителям. При этом в расчет не принимались ни моральные качества усыновителей, ни их психическое здоровье, ни многочисленные судимости по статьям за жестокое обращение к животным и детям, а то и многолетние отсидки за убийства. Шайку интересовали лишь доллары, которые проливались на них с американских небес обильным дождем вечнозеленой валюты.

Внутри периметра наряду с педагогическим беспределом царила жуткая дедовщина. Старшие дети разработали свой «моральный кодекс», на основании которого изощренно глумились над младшими.

Павловский попытался постоять за себя, на третий день отказавшись выпить пять литров воды из помойного ведра. За что был избит столь жестоко, что оглох на левое ухо. Били его и потом, но уже осторожно, поскольку у воспитателей был свой «моральный кодекс». Самым главным злодеянием в нем считалась порча «живого товара».

* * *

Всякий вызов в директорский кабинет сулил неприятности. Но этот закончился для Павловского катастрофой. Его, ласково погладив по головке, посадили перед экраном видеомагнитофона и, ни слова не говоря, запустили кассету. И он увидел себя, в одиночестве сидящего в кабинете реабилитации умственно отсталых детей и собирающего из кубиков пирамиду. И вдруг он начал отчетливо шептать о том, что занимало его в данную минуту. Слышимость была прекрасной, поскольку банда детопродавцев пользовалась лучшей американской аппаратурой. Маленький косящий под дебила Никита шептал:

«Россия, то есть эксперимент гигантских масштабов, давно вышедший за все берега и пределы, за рамки всех дискурсов, всех заявленных публично планов и идеологий, разворачивается, мы маршируем во тьму и – вперед! Да здравствует безумная Грета! Здесь есть место законному ужасу. Неизвестный мир опасен в принципе, конституитивно, в этом его суть. Даже режимы 40-х годов строили ядерный мир осторожно, ощупью, проверяя расчеты, без экспериментов наугад, которые вполне могли бы себе позволить. Они выверяли стратегию, изучали теорию ядра. По сравнению с Москвой и Вашингтоном 2005-го, Политбюро и Белый дом 1955-го кажутся университетскими клубами. Угроза миру, России не со стороны крамольников с оранжевыми топорами, а со стороны культуры неведения, уплотняющегося бельма. Телебельма. Уже не дефицит инфраструктуры знания, а могучие производства ненужности знания и рынки обмена неведением, конвертации мифов в мифы же».

– Ну, Никитушка, – проворковала Сатикова, – и кто же ты есть на самом деле?

Глеб Олегович, вспотевший от напряжения, как мышь, начал что-то мямлить, стараясь пускать струйку слюны по подбородку. Что-то про то, что с ним иногда бывают приступы, когда он ничего не понимает, ничего не знает, ничего не помнит. Что это в него, наверно, вселяется бес и говорит, что ему надо.

– Кончай вола вертеть! – грозно надвинулась на бедного Никиту огромная Сатикова. – …А, впрочем, – сказала она после некоторого раздумья, – это и не важно, кто ты есть на самом деле: бесноватый или гений, притворяющийся идиотом. Мы за тебя, как за уникального экзота, получим очень много денег. Так что готовься, скоро поедешь в Америку.

Глеба Олеговича охватил животный ужас. Впору было в беспамятстве бежать через леса, поля и болота к телецентру и просить у каждого встречного о спасении! И это неудивительно, потому что стены этого специализированного детдома были пропитаны ужасом угрозы усыновления американцами-садистами. В таких условиях любой мудрец способен потерять голову.

В конце концов педагоги раскололи Никиту. При помощи изощренных пыток они добились того, что он стал проводить с ними беседы на политические темы: про конкуренцию национальных элит, про электоральные ожидания, про равноудаленную идеологию президента, про финансовые рычаги и экономические механизмы и даже про этикет, царящий на заседаниях в Кремле.

На вопрос о том, откуда он это все знает, Павловский отвечал, что ему на ухо нашептывает какой-то голос. Этого объяснения в условиях «уплотнения телебельма, расширения производства ненужности знания, расширения рынка обмена неведением и конвертации мифов в мифы же» было вполне достаточно.

* * *

Но самый страшный вопрос он постоянно задавал себе сам: ЗА ЧТО?! За что его постигла столь страшная кара? Даже если мерзкий мальчишка в тюбетейке и был колдуном, то не за то же, что он сдуру ляпнул про желание взять на себя детские заботы. Инфернальные силы, как небезосновательно предполагал Глеб Олегович, для того, чтобы прийти в движение, должны иметь веские мотивы.

Наверное, думал он, многое объясняет тот роковой сон. Он всегда стремился быть поближе к верховной власти. И во сне эта мечта реализовалась максимально возможно – что может быть ближе, чем поцелуй? И евангелические аллюзии, хотелось верить ему, тут абсолютно ни при чем. Он не Христос, президент не… Тут Павловского неизменно прошибал холодный пот.

Желание слияния с верховной властью в страстном поцелуе долго подтачивало его моральные силы. А таковые когда-то были в нем в изобилии. Стремясь к этому губному соитию, он постепенно, шаг за шагом растрачивал свой нравственный потенциал, отягощая карму. Шел напролом, теряя старых друзей и приобретая компаньонов, к которым нельзя поворачиваться спиной.

Где-то в середине своего пути к тому самому поцелую на вопрос «Уважает ли он себя?» Павловский еще мог ответить утвердительно. Потому что жил тогда по формуле, согласно которой ворюги ему были милей, чем кровопийцы. Но потом, когда в Кремль повалили питерские со стертыми чертами лица, ему пришлось сильно постараться, чтобы его не вышибли из седла. И тут уж начались недетские игры. Глеб Олегович был талантлив, очень талантлив. Поэтому он с незаурядной виртуозностью и ломовой убедительностью начал внедрять в сознание тех россиян, которые за последние десять лет еще не утратили сознание, идеи о евразийстве, о своем пути, о порочности прав человека в западной их интерпретации. То есть начал говорить то, что еще лет пять назад было ему отвратительно.

Но ведь Солженицын, думал маленький обиженный Павловский, просуществовав полжизни на деньги еврейских фондов, в конце концов обгадил евреев в своем очередном эпохальном труде. И ему ничего за это! А у меня отняли все! И тут же с грустью отвечал и на этот вопрос: Солженицын не льнул к власти, не вожделел слиться с нею в поцелуе!

Глеб Олегович уже давно истязал себя этими проклятыми вопросами. И при этом он видел хоть и совсем хреновый, но все же хоть какой-то выход из своего нынешнего положения. Он вырастет. Купит свидетельство об окончании школы и диплом. И опять будет, что называется, работать интеллектуалом. Просто надо будет подождать. Однако угроза усыновления американцами-садистами была способна закрыть для него этот путь. Если даже не зарежут, то уж наверняка все мозги отшибут.

И он совершил побег, внедрив в систему безопасности хитроумный вирус, который парализовал центральный компьютер на полчаса. Этого для маленького юркого Никиты оказалось достаточно.

Однако Глеб Олегович прекрасно понимал, что долго бегать в нынешнем своем статусе ему не удастся. Поскольку, как ему удалось узнать, за него одна «милая» американская семейка Адамсов намеревалась выложить два миллиона. И, значит, детдомовские ищейки будут разыскивать беглеца с особым рвением. Ему нужна была надежная защита.

* * *

Глеб Олегович, подойдя к подъезду дома, в котором жил в своей прежней жизни, набрал на входной двери код и предстал пред буравящими насквозь очами консьержа.

– Куда? – спросил тот неласково.

– Дядь, я к Павловским.

– Щас проверим, – ответил консьерж и поднял телефонную трубку.

– Скажите, – заторопился мальчик, – что я знаю о судьбе Глеба Олеговича. Он меня сам к Жанне Семеновне послал. С ним все в порядке, но он пока не может приехать. Я ей все объясню.

Консьерж удивленно вскинул брови и добросовестно передал в трубку этот невероятный текст.

Расчет оправдался. Консьерж тщательно прохлопал карманы Павловского и пропустил его к лифту.

На пятом этаже дверь была уже открыта, и на пороге с широко распахнутыми глазами стояла его благоверная. Окинув тщедушную фигурку мальчика и поняв, что опасаться нечего, впустила.

– Ну, что с ним, как он? А ты кто такой? Он жив? Куда он пропал? – обрушила на Глеба Олеговича шквал вопросов его жена.

И тут он назвал ее так, как только он один называл – Жюли.

Она изумленно переспросила: «Что?». Не ослышалась ли?

Он повторил. И сказал: «Это я, милая». И начал торопливо, стараясь для большей убедительности воспроизводить свои тогдашние интонации детским голоском, рассказывать о свалившемся на него фантастическом несчастье.

По мере продвижения сюжета Жанна Семеновна все больше и больше мрачнела. И когда он дошел до угрозы усыновления, грубо прервала: «Хватит гнать пургу, скверный болтунишка!»

Павловский словно пощечину получил. Но не сдался. Он начал напоминать жене такие вещи, преимущественно интимные, о которых знали лишь они двое. Это разозлило жену еще больше. И она начала обзывать влезшего в дом ужом мальчишку вуайеристом, который подглядывал за ней и ее мужем в бинокль, хакером, который вломился в компьютер Глеба Олеговича и скачал фото, которые тот там хранил. И маленьким гнусным шантажистом, который хочет нагреть руки на ее несчастье.

Впрочем, как вскоре убедился Павловский, особого несчастья она не испытывала. Несмотря на мольбы и увещевания Глеба Олеговича проявить благоразумие и поверить ему, Жанна Семеновна поставила максимально оскорбительную точку в разговоре.

– Гриша, – крикнула она, – спусти этого маленького подлеца с лестницы!

Из соседней комнаты вышел мужчина. Вышел в его халате! И, действительно, спустил неопознанного хозяина квартиры с лестницы.

Боль от измены жены прошла скоро. И он ее даже пожалел, сидя в сквере на скамейке. Разве у них была семья? При его-то постоянной перегруженности! Разве это ее устраивало? Так пусть хоть сейчас его бывшая жена будет счастлива… Эта мысль, чрезвычайно поразила Павловского. Такого альтруизма он не замечал за собой уже лет пятнадцать.

Было понятно, что пытаться получить убежище у первой жены, а тем более у взрослых детей было абсолютно бесперспективным занятием.

Но у него была Маша, чистая душа! Которую он любил. И которая любила его.

* * *

К встрече с ней Глеб Олегович подготовился более тщательно. Написал записку, своим почерком, который она прекрасно знала. От своего имени, где просил принять мальчика, который расскажет ей о своей, в смысле «моей», судьбе. И вручил ее у поста коттеджного поселка, к которому его возлюбленная подкатила на своем необузданном «Феррари».

Маша прочла и затрепетала. «Он жив?» – спросила она, почти выкрикнула. Павловский молча кивнул головой.

Дома она посадила мальчика под искусной копией «Ла Гулю, входящей в Мулен Руж» Тулуз-Лотрека. Он начал рассказывать о фантастическом происшествии у телецентра в третьем лице. Рассказывал и в то же время вспоминал о том, каким безумствам он предавался с Машей в этой самой комнате. И вдруг поймал себя на мысли, что никакой эрекции у него при этом нет. «Не дорос еще», – грустно подумал Глеб Олегович.

Маша, чистая душа, слушала затаив дыхание.

А потом Глеб Олегович сказал, что он и есть Глеб Олегович. И начал с жаром говорить, где у Маши какие родинки, что они пили на Пасху, в каком ряду сидели на концерте Чечилии Бартоли и что он ей сказал после «Gelosia» Вивальди, куда собирались слетать на Рождество… Маша слушала с выражением ужаса на лице. А потом бурно разрыдалась.

– Уйди, прошу тебя! – чуть успокоившись, начала проговаривать она между всхлипываниями. – Даже если бы тебе отрубили руки… Или ноги, я бы смирилась с этим. Я бы смогла любить тебя и такого… Но это… Это чудовищное уродство… Мальчик-старик!.. Я ничего не могу с собой сделать… Мне мерзко подумать даже о прикосновении к тебе… Уйди!

Глеб Олегович тоже заплакал. Во второй раз в жизни.

Маша, чистая душа, перед тем, как расстаться навсегда, дала Павловскому денег и сняла для него квартиру. Что в значительной степени помогло ему скрываться от детдомовских ищеек.

* * *

Уже в который раз Павловский приезжает к телецентру, чтобы найти мерзкого мальчишку в тюбетейке. Но тщетно, его там нет. И однажды после очередной неудачи, совершенно взбешенный, утративший контроль над собой, он отправляется в Фонд эффективной политики, которым рулил уже больше десяти лет. Однако на полпути он понимает, что этот поступок не только не безумный, но и максимально рациональный. Во-первых, в последнее время он активно внедрял в социальный обиход мистические бредни Дугина. И, следовательно, в ФЭПе поверят в метаморфозу, которая произошла с их шефом. Во-вторых, учитывая могучий интеллект Глеба Олеговича, его введут в штат фонда. Не директором, конечно, поскольку эта должность в определенной степени представительская. А, скажем, консультантом, этаким серым кардиналом. И ему не надо будет дожидаться совершеннолетия и покупать диплом. В-третьих, ему дадут охрану. И, значит, банда тверских детопродавцев до него не доберется!

Этот план выглядел столь перспективным, что Павловский даже заерзал на сидении.

– Пацан, ты, чё, обоссался, что ли? – спросил у него сидящий рядом мужичонка, от которого попахивало «Путинкой».

Глеб Олегович, не спускавшийся в метро уже лет двадцать, вспомнив далекую молодость, ответил: «Сам козел!»

Зная все входы, выходы и неплотно прикрытые форточки, Павловский без особого труда проник в здание и решительно вошел в свой кабинет. Под откровенным фальшаком «Безумной Греты» Питера Брейгеля сидел его первый зам. Напротив него – второй. Поймав последнюю фразу их обсуждения северокавказской проблемы, Глеб Олегович начал напористо, в свойственной ему манере, развивать тему. А потом перешел к прогнозам на ближайшие полгода, учитывая те или иные шаги Кремля.

Замы сидели с вытаращенными глазами и отвисшими челюстями. Наконец-то один из них выдавил:

– Глеб, никак ты?

– Я, – ответил Павловский.

– Так что же с тобой случилось?

И Павловский вкратце изложил историю своего несчастья. А потом сказал бодро:

– Думаю, в сложившейся ситуации мне было бы рационально занять должность консультанта. Во имя нашего общего дела.

В кабинете повисла тягостная тишина. А потом случилось нечто из ряда вон выходящее: первый зам вытащил из брюк ремень и со словами «В сложившейся ситуации уместнее будет совсем другое» начал пороть маленького несчастного мальчика. К нему присоединился и второй зам, поливая Глеба Олеговича холодным липким соком и гася о его оголенные ягодицы сигареты.

Это был бунт долгие годы унижаемых Павловским подчиненных. Они припоминали все свои обиды и воздавали за них сполна.

Он сносит побои молча. Но не от чувства гордости. Он прекрасно их понимает, даже жалеет: им столько пришлось пережить из-за него. И скорбит по преданным друзьям, которых нет рядом.

* * *

Наконец-то ему повезло. Он находит мальчика в тюбетейке, и опять у телецентра. Он просит, он умоляет вернуть ему его тело. Но тщетно. Мальчик ничего не помнит и ничего не понимает. Но когда вконец отчаявшийся Павловский уже собирается уходить, мальчик закатывает глаза. По его подбородку стекает струйка слюны. И он говорит каким-то механическим, не своим, низким голосом:

– Твое тело омолодилось, но твой мозг продолжает стареть! Когда умрет мозг, умрешь и ты! Так что тебе осталось совсем немного!

И падает на асфальт, страшно содрогаясь в эпилептическом припадке.

В ясном небе раздается раскат грома.

Павловского охватывает ужас – у него нет выхода, он обречен!

Через день, который он провел во вполне естественной для его положения прострации, он понял, что у него остался единственный выбор – если нельзя спасти тело, то надо спасти душу. Потому что люди, оказавшиеся в такой полностью непроходимой жопе, непременно вспоминают о существовании души. Даже если никогда в нее не верили.

* * *

В самом начале многотрудного пути по врачеванию души Глеб Олегович попадает в лапы преступников, которые заточают его в притон для педофилов, где содержат еще десять таких же, как он, несчастных мальчиков. Экран на пять минут окрашивается в черный цвет. В этом мраке мелькают смутные тени. На фоне бесовской музыки группы «Рамштайн» звучат похотливые мужские стоны и раздирающий сердце детский плач.

В конце концов Павловский, чья душа уже немного окрепла от выпавших на ее долю испытаний, возглавляет восстание детей, которые в результате освобождаются из страшного плена.

* * *

Начинается интенсивное очищение души и укрепление духа Глеба Олеговича. Поскольку ни сценарист, ни режиссер, а уж тем более актеры даже приблизительно не знают, что это такое и как этот процесс перевести на язык кино, то пять минут экран сияет и переливается всеми цветами радуги, как заставка микрософтовского проигрывателя Windows Media. Звуковая дорожка воспроизводит ангельский вокал Эммы Шаплин. В эти пять минут вмещаются три месяца жизни Павловского.

И вот вновь появляется фигура маленького Глеба Олеговича. От него уже исходит сияние. Если не как от Бодхисатвы, то уж во всяком случае как от Махатмы Ганди. Он готов к духовным подвигам, которые могут спасти Россию, вырвав ее из лап узурпатора. Вот только для этого необходимо вернуть свое прежнее тело.

* * *

И он вновь встречается с мальчиком в тюбетейке. Тот, прежде чем его начинает терзать приступ эпилепсии, изрекает:

– Теперь ты готов. Завтра ровно в три часа ты должен быть внутри Царь-колокола. Ни минутой позже.

* * *

Полгода назад президента начали покидать силы. Слабела воля. Эта страшная страна высасывали из него жизнь. Как и из всех предыдущих. Кто-то, как Сталин или Иван Грозный, восполнял эти потери живой человеческой кровью. Кто-то, как Брежнев, через десять лет превращался в ходячий труп. Всему виной Кремль. Это понял Петр Первый, перенеся столицу в отстроенный на берегах Невы город.

В два часа дня президента охватило смутное волнение. Какая-то неведомая сила гнала его из кабинета. Он подчинился ей и в сопровождении охраны вышел, как он объявил, «прогуляться». Прошелся вдоль Сената, пытаясь понять, смысл и цель импульса, толкнувшего его к столь странному поступку. Заглянул в Оружейную палату, перепугав своим внеурочным появлением смотрительниц. Вышел на Соборную площадь, где праздная публика фотографировалась на фоне Ивана Великого…

И вдруг он заметил мальчика, маленького мальчика, который куда-то спешил, постоянно оглядываясь. Несмотря на солнечный день, было видно, что от него исходит сияние.

Президента словно током ударило. Он все понял. «Его, мне», – приказал он охране. Те резво образовали большое кольцо, захватили мальчика в «невод». Мальчик заметался, пытаясь пробиться сквозь эту живую цепь. Но тщетно, кольцо, в центре которого находился президент, неумолимо сжималось.

Трое тверских ищеек в черных костюмах и темных очках, которые должны были вот-вот схватить двухмиллионнодолларового Никиту Субботина, опешили.

Глеб Олегович с ужасом вспомнил свой давнишний сон и понял, что его тащат для поцелуя. И, значит, сейчас он потеряет все, абсолютно все. Потому что до трех часов оставалось пять минут. Он еще раз попытался вырваться, отпихнуть охранника. Но его грубо схватили за руку.

– Как тебя зовут, мальчик? – вкрадчиво спросил президент.

Но Павловский от ужаса потерял дар речи.

– Никита, – непонятно зачем сказал один из тверских.

И тогда президент сделал это. Задрав майку, он жадно прильнул губами к пупку Павловского, ощущая, как жилы наполняются огромной силой.

Глеб Олегович был не в состоянии даже пошевелиться.

В чувство его привел перезвон курантов, означавший, что через тридцать секунд будет ровно три.

Наконец-то насытившийся президент отпустил его, и Павловский сломя голову понесся к колоколу. Когда куранты ударили в третий раз, ему оставалось сделать еще семь шагов.

Влетев внутрь колокола, он увидел прямо перед собой длинный сияющий коридор. Но шлюз с прозрачными стенками уже закрывался, как двери метро. Павловский успел просунуть лишь правую руку по локоть. И ее тут же отрезал безжалостный механизм.

Прежде, чем потерять сознание, Павловский увидел, как с той стороны шлюза рука стала большой, взрослой. И на безымянном пальце появился перстень, который ему когда-то подарила Маша, чистая душа.

Подоспевшие тверские ищейки, щелкая в кромешной тьме зажигалками, обнаружили истекающего кровью Никиту. В таком виде, непригодном для продажи, он их больше не интересовал. Однако они все же не были зверями. Перетянули культю галстуком и вызвали скорую помощь.

Финальные титры:

Маленький бывший Павловский прожил калекой еще пятнадцать лет. Через десять лет, когда ему выдали паспорт, он уже страдал старческим слабоумием. Последние пять лет он провел в частном пансионате для престарелых, куда его устроила бывшая любовница. Эти годы, прошедшие за игрой в лото с отставными генералами, дипломатами и пребывающими в забвении актерами, были самыми счастливыми в его столь короткой жизни.

The End

* * *

Вчера включил и сразу же выключил телевизор. Однако в промежутке между двумя нажатиями кнопки успел разглядеть, что показывают некий документальный фильм про Щелокова – министра внутренних дел во время правления Брежнева. (Давно это было, в конце семидесятых, когда тебя еще и в проекте не было). Так вот этот самый Щелоков украл то ли миллион, то ли два. Когда это стало известно, то он достал пистолет и застрелился.

Можешь ли ты, мой юный друг, представить, чтобы сейчас кто-нибудь застрелился, когда его уличили в похищении миллиона? Ну, а десяти миллионов? А ста? А миллиарда?

То-то и оно, мой юный друг!

* * *

Помнишь, мой юный друг, как в прошлом своем послании я рассказывал об эвтаназии бабочки? И упоминал кота Гаврика, который был свидетелем данного акта гуманизма.

Теперь я расскажу тебе совсем другую историю, которая имела место в начале сентября все там же, точнее – здесь же, на даче.

Десять дней назад ранним утром, как только взошло солнце, я выпустил Гаврика погулять, серых уток пострелять. А сам, естественно, лег досыпать.

Доспал. Пошел умываться к архаичному рукомойнику. Светит ласковое солнце, вполне теплое. Птички слегка чирикают, хоть для них пора брачевания уже и прошла. В такой ситуации Гаврик, как правило, выходит откуда-нибудь из кустов и начинает, мурлыкая, тереться о ноги.

Не вышел. Это меня немного озадачило. Ну, думаю, ушел куда-нибудь по делам. На бег воды в речке Воре полюбоваться. Или подумать в раскидистых кущах о прожитых годах. Как-никак десять лет прожил, есть что вспомнить.

И вдруг я слышу тихий стон. Иду на него и вижу, что мой любимый кот Гаврик лежит на траве, словно тряпка. Хватаю его и несу на крыльцо. Он воет при этом. Таких звуков, раздирающих душу, он никогда еще не издавал. Потом начинаются позывы к рвоте, но безрезультатные.

Мне становится страшно. Однако голову не теряю. Звоню по 112. Меня соединяют с какой-то ветеринарной клиникой. Заикаясь, рассказываю о симптомах. На что мне отвечают, что картина для них не ясна, причин может быть несколько – от физической травмы до отравления. Поэтому надо показывать кота специалисту.

Звоню сыну на работу. Так мол и так, надо Гаврика спасать. Он все прекрасно понимает. Хоть в данную минуту и пишет какую-то срочную программу. Какая на хрен программа, когда такая беда! Садится в машину и едет.

Созваниваюсь с женой. И она дает совет, который намного умнее, чем то, что мне сказали в клинике. Дай, говорит, коту воды. Даю. Даю воду, которую он никогда и ни при каких обстоятельствах прежде не пил. Жадно пьет, и его начинает рвать. Пеной.

Кот лежит на крыльце. На свитере. Вторым свитером я его накрыл. И все равно он дрожит от холода. Несмотря на то, что припекает солнце.

Приезжают жена и сын и увозят Гаврика к звериному доктору.

Через два часа звонят. Сделали две капельницы. Внутривенный и внутримышечный уколы. Борются за жизнь, поскольку положение тяжелое – химическое отравление. Судя по всему это крысиный яд. Но надежда есть.

На следующее утро опять несут в лечебницу. Гаврику еще хуже. Измеряют температуру – 33,7. Нормальная температура у кошек от 38 до 39 градусов. Говорят, что один шанс к ста. Поэтому давайте усыплять. Жена в слезы. Ни в коем случае! Будем лечить. Опять капельницы и уколы. Лечить, несмотря на то, что шансов нет!

Узнаю это по телефону. Меня начинает колотить. Таблетка фенозепама и две ношпы в какой-то мере приводят меня в себя. Мне необходимо написать офисную сказку и отправить ее в «Крокодил». Беру себя в руки – профессионал ты или не профессионал?! – и делаю работу за полчаса. Вот эта сказка.

В одном офисе взбесились компьютерные мыши. Видимо, какой-то хакер-иезуит заразил их особым мышиным вирусом. Разбежались мыши, благо были беспроводные и работали через инфракрасный порт, по всему офису и давай творить бесчинства. Предпочитали набрасываться на женщин, которые к этим милым зверькам испытывают врожденную ксенофобию. Сидит какая-нибудь офисная работница на своем трейд-пойнте и занимается чем-то увлекательным и важным. И вдруг ей по ноге, облаченной в колготку – как-никак дресс-код был там суровый, начинает стремительно карабкаться мышь. И при этом для пущего эффекта еще и всеми своими кнопками клацает, то есть кликает, если по-нашему, по-офисному. Понятное дело, офисная работница начинает дико орать, скакать по столам и по стульям, рвать свои недешевые колготки и топтать важные деловые бумаги.

Поскольку офисные работники этого сделать не могли, то он всех их пожрал. Потом перебрался в следующий офис, где проделал то же самое. Так он и ходит по офисам и пожирает офисных работников. И это правильно, поскольку в данной экономической ситуации становится актуальным укрупнение и слияние бизнеса. А много мелких офисов государству на хрен не надо.

После этого я схватил рефлектор, чтобы Гаврика греть, и помчался на шоссе, на автобус.

Вхожу домой, обмирая, боясь услышать страшную весть. Но Гаврику стало лучше! Как раз тогда, когда я сочинял сказку про кота, ему померили температуру, и она приблизилась к 35 градусам. Так что слово, мой юный друг, обладает громадной силой!

Включаю рефлектор и начинаю его потихоньку гладить. И он начал чуть-чуть мурлыкать. Совсем почти неслышно.

Короче, ожил. И через неделю, на протяжении которой его истязали капельницами и уколами – и даже я его трижды в день колол неким укрепляющим гамавитом, – выздоровел.

И я со спокойной душой вернулся на дачу. Естественно, без кота. Хватит! Насладились природой и свободой!

А вчера приехала теща готовить грядку под чеснок. Чтобы мне было чем зимой закусывать. Грядка была полностью покрыта травой. И вдруг она находит в этой траве кусочек рыбы, чуть обгрызенный.

Так вот оно, блядь, в чем дело!

Мы-то никакие объедки не разбрасываем. Все закапываем в землю.

Я вышел в калитку и прошел вдоль забора, с той его стороны, которая выходит не на улицу, а, как говорят русские, на зады. И, следовательно, там редко кто бывает. То есть полная скрытность для злодея. Вначале идет сарай. Потом душ. Потом поленница. Высоченный куст калины. И просвет между калиной и яблоней. И как раз напротив той самой грядки. Правда, чуть правее. Я сорвал небольшую гроздь калины и перекинул через забор. Поскольку кидал правой рукой, то она полетела чуть левее. И упала практически на то же самое место.

Я догадываюсь, кто это сделал. Подонок, которому уже давно пора о Боге думать. А он, значит, скот, такое...

Ты, мой юный друг, (ну, не ты конкретно, а некоторые твои ровесники) можешь украсть. Можешь ограбить. Избить. Можешь даже зарезать. Но ты не способен на такой шакалий поступок – из зависти или по каким-то иным низменным соображениям отравить кота. За это я тебе благодарен. Ну, может быть, не благодарен, поскольку как можно благодарить человека за то, чего у него нет. Точнее – я уважаю тебя за это.

Потому что ты формировался совсем в другую эпоху. Не тогда, когда советская система под лозунгом «Человек человеку друг, товарищ и брат» взращивала тысячи, миллионы гнусных шакалов.

Увы, сейчас ситуация такова, что по части морали, то есть лицемерия, мы возвращаемся в те самые шакальи времена.

Так что историю про Николая Степановича я не один сочиняю. Мне помогает тот подонок, который пытался отравить моего кота. Хоть я этому и сопротивляюсь изо всех сил. Поэтому не удивляйся, если финал, несмотря на все мое человеколюбие, которое не так-то и просто вытравить, окажется ужасным. Совершенно жутким может отказаться финал данного повествования. Будь готов.

* * *

Да, чуть не забыл. Ты ведь блоггер? Угадал? Ведешь свой дневничок в Живом Журнале, кичишься перед френдами. С брезгливостью заходишь на блоги полутора десятков фредов исключительно для того, чтобы и они к тебе ходили. И оставляешь там комментарии такого содержания, о котором дедушка Крылов писал в своей бессмертной басне «Кукушка и петух».

Так вот дня за три до того рокового утра, когда мы всей семьей начали спасать кота, я писал для журнала «Дольче магазин» статью про реалити-шоу «За стеклом» и о нынешнем дневниковом психозе в интеренете. Что в принципе родственные явления. Потом отвлекся, занялся каким-то хозяйственным делом. Вроде бы дрова начал колоть, чтобы печку топить. А тем временем Гаврик внимательно читал мою статью. Он любит на дисплей смотреть. А порой и оставляет своей лапой что-то типа замечаний.

Так вот на три дня я прервал эту писанину. Пытался грибов собрать. Но вместе с пятью скудными подберезовиками собрал одного мерзкого клеща, которого потом выкручивал, как рекомендует медицинская литература, по часовой стрелке. Потом, как уже я тебе истерично рассказывал, был мрак в связи с отравлением кота.

Когда Гаврик пошел на поправку, возвращаюсь из дома на дачу и включаю лэптоп. И вижу, что кот мой – гениальный провидец. В той самой статье он написал: «ооооооооооооооооооооооооооо»! Вопль страха и боли! Двадцать семь трагических «о». Я скопировал этот текст и поместил в отдельном файле, который назвал «Сочинение Гаврика».

Так вот, что такое терабайты миллионов чванливых блоггеров, которые мутным потоком хлещут на сервер Живого Журнала, в сравнении с воплем моего кота? Суета сует и ничего более!

* * *

Нелегальная организация, которая заинтересовалась Николаем Степановичем, называлась «Комитетом тринадцати». Избранное заговорщиками числительное, которое должно было по идее внушать сатрапам ужас, не имело никакого мистического подтекста. Просто организацию создали именно тринадцать единомышленников, категорически не согласных с политическим, экономическим, социальным и отчасти культурным положением в стране.

В связи с тем, что Москва была наводнена кремлевскими ищейками, которые рьяно вынюхивали всяческую крамолу, имена этих тринадцати не были известны никому из членов организации, коих насчитывалось более полутора сотен. Управление комитетом осуществлялось по интернету, резолюции подписывались порядковыми номерами руководителей: «Товарищ 1», «Товарищ 2», «Товарищ 3» и так далее. В общем, как это в свое время было в Кампучии при красных кхмерах.

Николая Степановича долго проверяли, сообщая о своих целях и намерениях самым туманным образом. Мол, мы хотим создать справедливое общество, в котором каждый его член был бы по-настоящему счастлив.

«Уж не наркоманы ли они?» – подумал Николай Степанович после очередной совершенно бессодержательной беседы. Но тут же отбросил эту мысль, люди они были вполне прагматичные и вменяемые при любых обстоятельствах. И Андрей, и Марк, и Игорь, и Юля. На том этапе в целях конспирации его больше ни с кем не сводили.

После проверки комитетчики начали помаленьку приоткрывать карты. Присматриваясь к Николаю Степановичу с того самого момента, когда он только появился в Москве, они вскоре поняли, что в аппарате Верховной администрации сидят полные тупицы, поверившие в то, что герой-шахтер установил свой феноменальный рекорд исключительно силой недюжинных мускулов и нечеловеческой волей. Один из комитетчиков съездил на родину Николая Степановича и убедился в том, что этот человек, которого преподносят народу как безмозглого молотобойца, обладает незаурядным интеллектом. Более того, этот интеллект опирается на солидный научный багаж. До наступления эры Проволоки, скромный учитель физики выписывал журналы по фундаментальным наукам.

И в одно прекрасное утро, то есть вечер, ему поставили конкретную задачу: по фрагментам чертежей ядерного солнца, которые с огромным риском получила разведгруппа, воссоздать в деталях его принцип действия. И главное – найти способ внедрения в канал управления ядерным устройством.

– Зачем это надо? – задал вполне резонный вопрос Николай Степанович.

Ответ, как всегда, был малоубедительным. Юля сказала, что у комитета существуют реальные опасения относительно того, что искусственное светило скоро может выйти за рамки стабильного режима, что чревато взрывом, который уничтожит все живое в радиусе трех тысяч километров. И поскольку центральное руководство, погрязшее в коррупции и нероновском разврате, не обращает на эту проблему никакого внимания, то спасти человечество должен Комитет.

Николай Степанович насторожился. Похоже, его водят за нос. Поскольку любому человеку со средним интеллектом и даже минимальным жизненным опытом прекрасно известно, что всякая нелегальная политическая организация главной своей задачей имеет дестабилизацию ситуации с целью захвата власти. И уж в самую последнюю очередь ее интересует безопасность граждан. Пусть даже в радиусе трех тысяч километров все изжарятся в адском огне.

Но виду, что не поверил, Николай Степанович не подал. Днем он валял перед телекамерами Ваньку-молотобойца, а по ночам занимался решением грандиозной технической проблемы. Но не только. По ночам он пытался докопаться до ядра Комитета, то есть выяснить, кто же такие эти тринадцать загадочных товарищей. Выяснив это, можно было бы понять, чего же они хотят, и зачем им понадобилось управлять ядерным солнцем. То есть занялся практическим хакерством, пытаясь улавливать и декодировать изощренно зашифрованные электронные письма комитетчиков.

* * *

Кстати. У Катаева в одной из его повестей – это, точно, не «Трава забвения» и не «Алмазный мой венец» – описана леденящая кровь история. Как утверждал автор, пока был жив, абсолютно реальная. В лихие революционные годы ЧеКа приговорила некоего бандита-душегуба, наводившего ужас на территории, равной по площади Албании. Приговорила понятно к чему. И вот тащат этого громилу по тюремному коридору на расстрел, а он все время вырывается и пытается огрызком карандаша писать на стене свое имя.

К чему это я? Да к тому, что пресловутый Живой Журнал, в котором ты завел себе блог, – это, по сути, то же самое. По глубинной своей сути.

Хоть, конечно же, придумали его в ЦРУ совсем для других целей. Уточнять не буду для каких, поскольку ты человек мыслящий, прекрасно понимающий, что к чему, зачем и почём... Ну вот, и я немножко поиграл с тобой в петуха и кукушку, мой юный друг.

* * *

Хочу тебе признаться в том, что вся моя писанина, в том числе и эта, опирается на что угодно, но только не на знание реальной жизни и узурпировавших ее на определенное конечное время людей. Людей я знаю, скорее, теоретически. Но ведь и это немало, согласись.

Но подчас я все же сталкиваюсь с этими самыми людьми, что по большей части приводит меня то в яростное возмущение, то в мизантропическое уныние.

Случившаяся со мной три дня назад история была до определенного момента именно такова. Мне надо было проехать по Ярославскому шоссе порядка тридцати километров. В принципе для этого существует рейсовый автобус под номером 388. Но ситуация усугубилась тем, что я пришел на это самое шоссе в тот момент, когда уже начало смеркаться.

Стою, всматриваюсь вперед, пытаюсь угадать автобус, что непросто, поскольку фары слепят. Когда совсем стемнело, поднял вверх правую руку, пытаясь остановить хоть кого-то или хоть что-то. Через двадцать минут остановился таксист урловатой внешности. Заявил, что меньше, чем за полштуки, которой у меня не было, не повезет.

Потом проехали два автобуса. Видимо, лень было тормозить. После того, как в общей сложности прошел час, останавливается «Нива». Спрашиваю, сколько с меня возьмет. Сколько не жалко, отвечает приятный человек средних лет.

Сажусь. Он интересуется, не будет ли мне мешать музыка. Нет, отвечаю, отчего же, музыку я люблю. И он довольно громко врубает музыку. Это какая-то кавказская попса, где нерусские слова чередуются с русскими. Что-то типа:

Отчего такой горячий?

Потому что я черкес!

А зачем кинжал имеешь?

Да ведь я головорез!

Там-тиби-тиби-там-тиби-там – это звонкие кавказские барабаны.

В общем, расширил свой музыкальный кругозор. К тому же приятно, когда вместо обычной попсы, которая всюду буравит мозги, слушаешь нечто новое, хоть и столь же масово-популярное, как и русские образцы данного жанра.

Потом началась пробка, и мы немного поговорили о превратностях передвижения на автомобиле, о погоде, о грибах в лесу и прочих общих предметах. Когда приближались к моей остановке, я полез в сумку за деньгами, однако водитель меня остановил: «Ничего не надо! Я ведь не таксую, а просто еду. Вижу, стоит интеллигентный человек в темноте. Непорядок, думаю, надо помочь!»

На этом мы и расстались, естественно, очень тепло.

Так вот сейчас принято... Да что там принято – это просто норма жизни – когда инонациональных людей называют черными. Кто пренебрежительно. Кто с неприязнью. Я не беру в расчет националистов с обрезками водопроводных труб. Так теперь говорит если не подавляющее, то уж точно большинство, как теперь принято говорить, представителей государствообразующей нации. Так вот подавляющее большинство представителей этой самой нации, к коей принадлежит и таксист, и шоферы автобусов, и сотни водителей, которые просквозили мимо меня, не повернув головы кочан, – представляют собой не нацию, а нечто иное. Такая нация, разобщенная и разрозненная, если ее не подвергнуть интенсивной терапии, обречена на вымирание. Однако ее не лечат, а приводят в еще более инвалидное состояние при помощи имперско-милитаристско-шовинистических бредней, которые, по замыслу кремлевских уродцев, должны помочь им выиграть следующие выборы.

* * *

У тебя, мой юный друг, есть мобильник. Не может не быть, потому что мобильники теперь есть у всех. Даже у тех, кому они идут явно во вред. И вот такая ситуация, с которой ты еще не знаком. Умирает твой очень близкий человек. Его телефоны – и домашний, и мобильный – естественно, есть в твоей записной книжке. И по одному из них тебе звонят. Его домашние. И ты видишь, как на дисплее высветилось его имя. Это шок. Это сильный удар по нервам. Особенно, когда в самый первый раз, в день смерти. Или на следующий.

Что делать? Как поступить в этом случае? Изменить имя звонящего? То есть вычеркнуть дорогое тебе имя из памяти? Хоть это и безмозглая электронная память?

Не знаешь?

Так вот тебе совет на будущее. Надеюсь, оно для тебя наступит очень нескоро. Лет через сто.

Надо продержаться месяца три. Или полгода. Ничего не меняя. Чтобы слегка притупилось. Потому что ничего в жизни стирать нельзя. Да и невозможно, несмотря на все наши потуги. Жизнь, мой юный друг, пишется не на магнитном носителе, а таким изощренным способом, что, каким бы ты ни был хитромудрым пройдохой, схачить код доступа к архивам тебе не удастся.

Собственно, они, твои архивы, существуют уже сейчас. Уже все записано – от старта до финиша. И даже если ты отгрызешь себе кисти рук, изменить свою линию жизни тебе не удастся. Потому что это, скорее, не линия, а колея, типа бобслейной трассы.

* * *

Ну, а что же наш Николай Степанович? А наш Николай Степанович не лыком был шит. За два месяца он полностью просек, как сделано ядерное солнце, и каким образом им можно управлять. То есть как можно регулировать тягу и угол поворота форсунок, изменять девиацию, перераспределять потоки между отсеками и контролировать рентгеновскую составляющую вектора. Ну, и все такое прочее...

Что говоришь? У ядерного солнца не может быть никаких форсунок? А ты откуда знаешь? Ты же в научно-техническом отношении совершено безграмотный. Так что какая тебе разница, что там у него внутри. Пусть будут форсунки. Ни один ли тебе хрен?

Однако Николай Степанович решил повременить с рапортом своим партийным товарищам. Решил присмотреться к ним получше – вдруг они обратят добытое им знание во зло, от которого человечеству выйдет большая неприятность. А подозрения насчет того, что это именно так, у него были. Причем, они постоянно усиливались. В конце концов он перехватил одно совершенно вопиющее письмо от Товарища 9, адресованное Аркадию. Товарищ 9 настаивал на том, чтобы «этот сраный молотобоец» заканчивал работу максимум через два месяца. Потому что в этом случае можно будет воспользоваться политической конъюнктурой, которая сложится в конце лета. И тогда, заявив о твердом намерении взорвать ядерное солнце, можно будет занять ключевые посты в кабинете министров.

Вот, оно как выходило! Николай Степанович, можно сказать, из кожи вон лезет, чтобы одна банда политических прощелыг и выжиг сменила другую банду точно таких же прощелыг и выжиг. Бессонные ночи дали себя знать – он сорвался. И на очередном собрании ячейки все выложил начистоту этим подлецам.

– Может быть, вас так задели слова «этот сраный молотобоец»? – вкрадчиво спросила Юля. – Так знайте, этот Товарищ 9 крайне невыдержан. Он допускает подобного рода бестактности по отношению практически ко всем членам организации. Меня, например, он зовет ссаной шлюхой. Игоря – штопаным гондоном. И мы не обижаемся. Таковы правила конспиративной дисциплины.

– Нет, – еще больше разозлился Николай Степанович, – я не намерен работать на банду политических прощелыг и выжиг!

– А, знаете ли, уважаемый, что бывает с теми, кто читает чужие письма? Такие люди в условиях кровавой борьбы с антинародным режимом приравниваются к шпионам.

– Да плевать вам на народ! – запальчиво воскликнул Николай Степанович. – Срать вы на него хотели!

– Не перебивайте, уважаемый, – все тем же ровным голосом продолжил Аркадий. – Вот, полюбуйтесь, что бывает со шпионами и предателями нашего общего дела.

И он запустил диск с записью казни предателя. Зрелище, надо сказать, было не для слабонервных. Это была, пожалуй, не казнь, а какое-то садистское глумление над беззащитным человеком. Его, подвешенного на дыбе за заломленные за спину руки, били палками, жгли раскаленным железом, резали ножами и чем-то поливали раны, вероятно, кислотой, сверлили электродрелью ушные каналы, выбивали молотком зубы, пронзали заточенным стержнем так, чтобы не задеть жизненно важные органы. Сняли скальп и полили голову чем-то пенящимся. Перекись водорода, понял Николай Степанович, чтобы снизить кровопотерю. Потом принесли электропилу и, перетянув бедра жгутом, начали со ступней ног, поднимаясь все выше и выше понемногу, сантиметров по десять. Когда истязаемый терял сознание, ему делали укол, отчего тот снова приходил в себя.

– Подонки. Вы подонки, которых свет не видывал, – тихо сказал Николай Степанович.

– Ну, во-первых, – столь же бесстрастно, как и Аркадий, заговорил Марк, – свет видывал еще и не таких. Во-вторых, это нам не доставляет удовольствия. Просто таковы непреложные требования нашего общего дела. А, в третьих, у вас неплохие нервы, Николай Степанович. Обычно люди, которым мы это показываем в воспитательных целях, со второй минуты начинают биться в истерике. А вы внимательно смотрели целых десять.

– А, в четвертых, – подхватил Игорь, – на первый раз мы вас прощаем. Но знайте, если вы начнете выкидывать какие-нибудь фортели, если не сделаете работу к назначенному сроку, мы с вами поступим по-иному. Мы сдадим вас в ФСБ. Уверяю вас, у них приемы примерно такие же. Столько наших товарищей сгинули в их застенках. И не только по дурости и неосторожности, но и из-за предательства. Борьба пробуждает в людях как лучшие их качества, так и самые низменные... Все, разговор закончен. Вопросы есть?

Вопросов у Николая Степановича не было.

Была лишь надежда на то, что ему удастся каким-то образом выскочить из этой западни.

* * *

Однако вскоре эта надежда растаяла. Как сон. Как утренний туман. Как детство, в конце концов. Да, мой юный друг, детство тает пусть и не столь стремительно, как сон и утренний туман, но при этом навсегда оставляет в душе некую полость, которую не способно заполнить ничто на свете. Я вот здесь, на даче, часто гоняю диск Александра Левина, «О птицах и рыбах». Найди его, можно скачать его в сети, и послушай песню «Торчучелко». Послушай и, может быть, что-то поймешь в себе и в жизни.

Так вот, значит, о таянии надежд Николая Степановича. Он обнаружил, что эти оппозиционные уроды приставили к нему шпика. Куда бы он ни шел, что бы ни делал, этот тип всегда был рядом. Демонстративно – вот, мол, ты от нас никуда не скроешься.

Врешь, скотина, зло думал Николай Степанович, Россия большая. Есть куда податься, где нет и духа этих столичных уродов, которые, словно пауки в банке, грызутся за власть. Шантажисты в глубинке его не достанут. А кремлевским Николай Степанович уже порядком приелся. Теперь они, как с писаной торбой, носились с новым ударником труда. Точнее – с ударницей, которая на 573 станках ткала столько камуфляжного полотна, что из него шили форму чуть ли не для половины армии.

И он начал готовится к побегу, что при его финансовых возможностях, казалось совершенно плевым делом. Нанял двойника, который повел шпика по замысловатой траектории. А сам с билетом в кармане спокойно добрался до аэропорта, зарегистрировался и трижды плюнул на пол, подразумевая, что плюет на проклятую московскую землю.

И вдруг на паспортном контроле девица, лишенная вторичных половых признаков, постучав пальцами по клавиатуре, заявила, что его выездная виза заблокирована.

– Как же так, – возмутился Николай Степанович, – этого не может быть. Я – человек известный. Такого не может быть!

– Товарищ Стаханов, я вас прекрасно знаю. Но именно ваша виза заблокирована. И тут ничего не поделаешь. Не задерживайте, пожалуйста, очередь.

* * *

Когда он вернулся домой, в мэйлере лежало письмо от Аркадия. Тот издевался по поводу неудавшегося побега, говорил, что у них длинные руки, и напоминал о том, что у него осталось шесть недель. Если будет положительный результат, то, может быть, Николая Степановича назначат президентом Академии Российских наук. Если результата не будет, то не будет и Николая Степановича.

Как бы ты поступил в такой ситуации, мой юный друг? Ну, напился бы, это понятно. А что потом? Опять напился бы? То есть пил бы без отдыха все шесть недель? Не получилось бы у тебя столько. Ты бы копыта откинул от такого питья максимум через месяц. Чем, конечно, лишил бы себя радости быть казненным во имя Великой бюрократической революции.

Сдал бы результаты проделанной работы «товарищам» по борьбе, сохранив тем самым себе жизнь? Это, дорогой мой, низко, подло и недостойно Человека с большой буквы. А Николай Степанович был человеком с очень большой буквы.

Заложил бы этих козлов другим козлам – фээсбэшным? Ну, это было бы просто скотством.

Ну, какие у тебя еще варианты? Повеситься? Дать интервью радио «Свобода»? Попросить убежище в американском посольстве? Связаться с правозащитниками из Хельсинской группы? Все не то! Все это либо глупо, либо нереально в условиях той страны, в которой жил Николай Степанович. Ведь, как сказал поэт, имени которого ты никогда не слыхал, – времена не выбирают, в них живут и умирают.

Николай Степанович решил еще раз проверить, с кем он имеет дело. Для этого он быстренько написал программу гамма-сканирования и пропустил через нее весь поток интернетовских сообщений. И вот что он узнал, отчего у него глаза буквально вылезли из орбит.

Все письма Товарищей 1, 2, 3... 13 отправлялись... из Кремля!

«Ексель-моксель!» – воскликнул он, поскольку в свое время читал моего «Танцора», где у персонажа по имени Дед была именно такая присказка.

Николай Степанович пять минут сидел в полной прострации. Придя в себя, он начал потихоньку поскрипывать мозгами. У этих козлов все сделано было очень ловко. Действительно, самым наилучшим образом можно контролировать сопротивление, если сам же его и возглавляешь. В данной ситуации абсолютно понятны многочисленные провалы, аресты, казни, о которых ему рассказывали эти кретины, которых он до недавнего времени считал товарищами по ячейке. В Кремль сходилась абсолютно вся информация о том, кто пытался свергнуть существующую власть, каким образом, и кто приблизился к цели на опасное расстояние. Вот этих-то, наиболее прытких, и выбраковывали. Причем, зачастую руками самих же «комитетчиков», сливая им компрометирующую дезинформацию.

Поэтому была вероятность того, что Николая Степановича, как шибко умного, уже внесли в список ближайшей чистки. И заслали Аркадию телегу, в которой говорится о том, что Николай Степанович якобы намеревается настучать о порученной ему работе в ФСБ. И в любую минуту можно ожидать либо пулю в затылок, либо бомбу под сидение автомобиля, либо еще что-нибудь из арсенала террористов, которые борются за народное счастье.

Конечно, если бы Николай Степанович недавно приехал в Москву и не был знаком с царящими в ней крысино-паучьими нравами, он пошел бы к Аркадию и поделился бы с ним и другими членами ячейки совершенным сегодня открытием. Показал бы цепочку, по которой к ним доходят директивные письма, и указал бы на сервер, с которого они отправляются. Но теперь, имея за плечами кой-какой опыт жизни в столице проволочной империи, он прекрасно знал: ему никто не поверит даже в том случае, если доказательства будут неопровержимыми. Назовут предателем и провокатором, кремлевской шавкой, и шлепнут.

Николай Степанович отчасти понимал остервенелость, которой всегда сопутствует ослепление, дирижируемых Кремлем революционеров. Остервенелость была вызвана тем, что в России с принятием очередной и, похоже, последней конституции установился порядок, при котором отсутствовала ротация не только высших государственных чиновников, но и всех прочих вплоть до начальников укрепрайонов и даже уполномоченных на местах. Президент после двух четырехлетних сроков правления передавал власть своему сыну. Если же он был бездетным, то ему надлежало усыновить кого-либо, назвав усыновленного преемником. После того, как у преемника истекали два четырехлетних срока, он возвращал власть своему отцу. Точно так же происходила «смена» всех министров, всех председателей комитетов, департаментов и ведомств, депутатов Государственной думы, судей, руководителей отраслями промышленности, директоров банков и крупных предприятий, президентов общественных организаций, включая Академию наук, и так далее, и тому подобное.

В общем, дело было скверное, очень скверное. Николай Степанович оказался между молотом революционеров и наковальней верховной власти, которые стремительно сближались, чтобы расплющить его в лепешку. И выскочить куда-нибудь вбок было невозможно. Со всех сторон он был окружен колючей проволокой, пролегающей вдоль кольцевой автодороги.

Казалось бы, выхода не было. Однако Николай Степанович таки нашел его. И этот выход оказался совершенно изумительным. Это была чистая поэзия! Поэзия гениальная и феерическая, как акт имманентного творения бытия сознанием.

* * *

Вчера, мой юный друг, ездил на похороны Анны Политковской. И это, как бы это выразиться поточнее, была для меня не только общественная акция, но в известном смысле и личная. Потому что тринадцать лет назад мы с ней вместе около года проработали в газете «Паритет», название которой теперь уже мало кому о чем-то говорит.

Так вот была тогда Аня молодой тридцатипятилетней женщиной, эмоциональной и с огромным запасом оптимизма, поскольку время тогда было такое – оптимистическое. Но и пристальной при этом. Уже тогда, работая искренне и, не убоимся этого слова, вдохновенно, она обнаруживала первые признаки превращения народных кумиров в урловатое чмо. Но, как сказал сам знаешь кто, ворюги милей, чем кровопийцы. И поэтому, повторяю, оптимизма в ней было на сорок среднестатистических человек.

Потом наши пути разошлись. И я Политковскую иногда читал, иногда видел на экране, иногда ловил на радиоволнах. Она менялась. Разительно менялась параллельно с дальнейшей эволюцией урловатого чмо в направлении преступников, по которым плачет Гаагский трибунал. И в конце концов она стала седой. Не столько внешне, сколько внутренне. Потому что травля, которой она подвергалась последние годы, способна сломить и дюжего мужика, героя. А она была женщиной. Но сломлена она не была. Ее былое вдохновение трансформировалось в отчаянную решимость, в отважность беспросветности. Вероятно, не без аффектированности. Во всяком случае, я так это понимал – внешне, заочно, со стороны. Точнее, это была совесть, доведенная нынешним режимом до состояния аффекта.

Описывать похороны я не буду. Это не спектакль, мой юный друг. Спектакль состоялся в тот же самый день в Дрездене, где нынешний президент во время пресс-конференции заявил о том, что «это убийство нанесло действующей власти гораздо больший урон и ущерб, чем публикации Политковской». Как говорится, без комментариев.

И тут я хочу вернуться в далекий 2000 год. Тогда я писал для интернет-газеты Вести.ру. И вот когда началась предвыборная страда, и все стали наперебой разбирать достоинства и недостатки кандидатов в президенты, то один мой коллега поразил меня до глубины души. Художник, долгие годы томившийся в андеграунде, отчасти литератор, рефлектирующий интеллигент до мозга костей. В общем, человек этически и эстетически свой, близкий. И вот он вдруг разразился странной статьей. Вспоминая времена, когда он обретался в миру в качестве архитектора, автор сильно ругал партийных товарищей, которые были глупы, трусливы и никчемны. Даже минимальные отклонения конструкций от непонятно кем утвержденных канонов приводили их в ужас. И они категорически отказывались визировать архитектурные проекты. А вот люди из КГБ были умными, не боялись ответственности, им можно было объяснить суть своего творческого метода, и они помогали претворять его в жизнь. Все это было сказано в адрес кандидата Путина В.В.

И такого рода ослепление снизошло на многих, весьма многих хомо спаиенсов.

Не иначе, как дьявол на ухо нашептывал. Потому что тогда в Вестях.ру никто никого не принуждал дудеть в общую дуду. Все высказывались вполне искренне и свободно. Так вот нашептывал дьявол, что выбирать надо умных и деятельных. Однако ум – это совсем иное качество, чем совесть, без которой человек ущербен. Любой человек, а уж тем более высший госчиновник. Сколько-то совести – у кого больше, у кого меньше – должно быть у политика непременно.

Судя по дрезденскому высказыванию, в этом человеке она и не ночевала.

И если ты спросишь меня, мой юный друг, кто же все-таки – представитель какого клана – убил Политковскую, то я честно отвечу: не знаю. Видимо, никогда и не узнаю. Но одно знаю наверняка: она не могла долго просуществовать в созданной нынешней властью системе, которая планомерно уничтожает человеческую совесть и достоинство. Ну, а Политковская была персонификацией именно этих двух качеств.

Вижу, что тебя подмывает спросить, а что же тогда, в том самом 2000 году, написал я. Хоть я был и международным обозревателем, но таки высказался и на эту тему. В той статье я написал о том, что победа Путина В.В., увы, неизбежна – таков тогда был массовый психоз, количественно иллюстрируемый рейтингом. Но поражение с разгромным счетом Явлинского Г.А., единственного сторонника либеральных ценностей на тех выборах, будет губительны для страны. Потому что никто не знает, что такое Путин без либеральной оппозиции. (Теперь вот узнали). Если бы за кандидата-либерала проголосовало хотя бы 20 процентов, то пришедшим к власти было бы ясно, что с этими 20 процентами придется считаться. Такового количества не набралось и, следовательно, Путин В.В. получил мандат от народа, – который по сути не народ, а население, – на право сечь на конюшне и мочить в сортире всех подряд без суда и следствия.

* * *

Ну, вот мы и подошли к финалу. Который, как я и обещал… Впрочем, не автору, а тебе, мой юный друг, читателю, судить – ужасен он или нет. Может быть, он даже и прекрасен. С какой стороны посмотреть.

Итак, Николай Степанович, три дня был занят точными расчетами самых разнообразных параметров: прецессии и девиации, плотности и давления, температуры и сдвига фаз, угла атаки и траектории кабрирования, напряжения и сопротивления, проницаемости и сингулярности, отдачи и теплоемкости рабочего вещества, распада и полураспада, интенсивности потоков и скорости регенерации, числа Авогадро и постоянной Планка, массы и энергии, ускорения и замедления в абсолютном вакууме, точки кипения и точки замерзания, и еще многих-многих других параметров, о которых ты не имеешь ни малейшего представления. Ты, мой юный друг, даже не знаешь, что такое фигура Лиссажу. Впрочем, иначе и быть не может. Вон, даже компьютер, будучи рупором массовой культуры, этого тоже не знает – подчеркивает имя французского физика Лиссажу красной линией.

Когда все было готово, то Николай Степанович параллельно на двух мобильниках набрал номера руководителя ячейки сопротивления Аркадия и руководителя державы, то есть президента. И сказал: работа выполнена, молитесь, козлы!

После чего послал на ядерное солнце такой управляющий сигнал, что оно, врубившись на полную мощность, направило на Москву узкий испепеляющий луч, который выжег все живое и неживое в границах кольцевой автодороги. А потом начал плавить почву, все глубже и глубже погружаясь в земные недра. И в конце концов луч вышел в Америке, уничтожив город Вашингтон. Получилась сквозная дыра, которая получила название «Оси зла».

Николай Степанович погиб смертью храбрых, совершив великий подвиг. С лица земли была стерта столица империи, которая высасывала из России все ее силы, жирея, наглея и тупея, и, превращая высосанное в дерьмо, вышвыривала его за пределы кольцевой автодороги. Отчего русские – под которыми я понимаю и абазин, и аварцев, и агулов, и адыгейцев, и азербайджанцев, и айнов, и алиугорцев, и алеутов, и алтайцев, и андинцев, и армян, и арчинцев, и ассирийцев, и ахвахцев, и багулалов, и балкарцев, и башкир, и бежтинцев, и белорусов, и ботлихцев, и бурятов, и вепсов, и гинухцев, и годоберинцев, и греков, и грузин, и гунзибцев, и даргинцев, и дидойцев, и долган, и евреев, и ингушей, и ительменов, и кайтагцев, и кабардинцев, и казахов, и калмыков, и каратинцев, и карачаевцев, и карелов, и кетов, и коми, и корейцев, и коряков, и кубачинцев, и кумыков, и лакцев, и лезгин, и манси, и марийцев, и молдаван, и мордву, и нанайцев, и нганасан, и негидальцв, и ненцев, и нивхов, и ногайцев, и осетин, и ороков, и орочей, и орочонов, и поляков, и ритульцев, и селькупов, и табасаран, и татар, и татов, и телеутов, и тиндалов, и тофаларов, и тувинцев, и туркмен, и удмуртов, и удэгейцев, и узбеков, и украинцев, и ульчей, и финнов, и хакасов, и халху, и хамниган, и ханты, и хваршинов, и хыналыгцев, и цахуров, и цыган, и черкесов, и чеченцев, и чуванцев, и чувашей, и чукчей, и шапсугов, и шорцев, и эвенков, и эвенов, и энцев, и эскимосов, и юкагиров, и якутов, всех, кто тут обитает, – все эти русские страдали бледной немочью и тяжелой интоксикацией и были на грани вымирания.

Николай Степанович же, словно опытный хирург, убрал из организма страны при помощи лазерного скальпеля эту раковую опухоль. И русские пошли на поправку, хоть в середине этого послания к тебе, у меня такого и в мыслях не было. В связи с чем уместно вспомнить аксиому, которая гласит: автор всегда глупее своего произведения. Можно и домыслить, что произведение в какой-то мере воспитывает своего автора, делая его лучше и умнее. Так что давай, мой юный друг, снимай с меня обвинение в русофобии, в которой ты меня уличил в том месте, где шла речь о моей поездке по вечернему Ярославскому шоссе. Если она во мне частично и осталась, то имеет уже локально-временной характер.

Ты спрашиваешь, мой юный друг, а зачем же Николай Степанович спалил к чертовой матери еще и Вашингтон? Да затем, что и он тоже опухоль, но только уже на теле всей планеты. В связи с чем новая жизнь началась не только в России, но и во всем мире. Не сказать, конечно, что она стала прекрасной и идеальной. Однако того идиотизма, который мы наблюдаем сейчас, не стало. Эпоха упырей закончилась.

Может быть, тебя интересует, что стало с Санькой и Серегой, учениками Николая Степановича? Интересует? Ну, так придумай, в конце концов, сам про них что-нибудь. А то все я да я. Негоже молодому и здоровому парню быть таким иждивенцем. Надо тренировать мозги, чтобы их не оплела колючая проволока, которая, если перефразировать Хемингуэя, всегда с тобой. Ну, или совсем уже рядом. Разве не ощущаешь, как ее ржавые шипы, царапают твое тело, созданное для любви и счастья?!

Поэтому, мой юный друг, помни всегда – в любви и в счастье, а также в радости и в горе, в пьянстве и в трезвости, в труде и в учебе, в бою и на привале – Карфаген должен быть разрушен!

P.S. 23 ноября в Лондоне в страшных муках умер бывший полковник ФСБ Александр Литвиненко, отравленный коллегами. Вчера от осложнений на печени и желудочно-кишечном тракте, возникших в результате отравления, умер мой кот Гаврик. За его жизнь мы боролись два с половиной месяца. В конце концов, чтобы прервать физические страдания, его пришлось усыпить. В этом страшном городе у патрициев и плебеев одни и те же нравы, одни и те же императивы, одно и то же душевное уродство.

КАРФАГЕН!

ДОЛЖЕН!

БЫТЬ!

РАЗРУШЕН!!!

Назад